***
В каждой палате помещалась кровать, высокое большое окно, кресло, тумбочка. С высокого потолка её освещали электрические лампы, в углу всегда бодрствующим глазом терминатора горела камера, через которую Катя (или её ночной сменщик) неусыпно следили за всем, что творится в комнате. Минимум выступов и предметов, которыми можно навредить себе или персоналу. Максимум обзора. Разве что тесная комнатка с туалетом и раковиной оставалась без присмотра, но с этим ничего не поделать. Арсений сидел в кресле, в недоумении держа на коленях гитару — новенькую, только что из магазина, ещё пахнущую лаком. Пальцы, давно забывшие, каково это — проводить подушечками по верхней деке, крутить колки, ощущать вес инструмента, её вибрацию… Он играл на гитаре. Когда-то. Пациент палаты №7, Сергей Матвиенко, на удивлённые, испытывающие взгляды Арса невозмутимо почёсывал бороду. Надо бы попросить его постричь. Разумеется, ему лезвие или бритву никто не даст — этот кадр только и ждёт момента, как бы красиво выпилиться. На самом деле это был добрый и беззащитный в своей депрессии человек, опасный разве что для самого себя. Попов часто сидел у него, хотя Серёжа и был под присмотром Позова. Просто иногда ему хотелось поболтать за несправедливый мир. Чёрные волосы пациента были собраны «редиской» на затылке, а кожа на фоне светлых стен и пижамы казалась ещё более смуглой. ни дать ни взять — свихнувшийся от работы в шаурмичной работник, но нет. История намного грустней. По Серёже не скажешь, но он был очень, очень умным. В математике. И больше, кажется, ни в чём. Он будто бы с самого рождения был вскормлен учебниками по начертательной геометрии, не зная ничего кроме чисел, измерений и чертежей. Вот так и вышло, что к тридцати годам он знал до 100 знаков после запятой числа пи, но при этом не умел завязывать шнурки. Он родился и вырос на юге России (что видно по его внешности, созданной для продажи чурчхелы на берегу Чёрного моря). Никому там, даже его семье, не было дела до его единственного желания — изучать математику. В его городе жили благодаря туристическому бизнесу, там не было университетов и работы для таких, как он. В итоге он стал обычным учителем математики, застопорившись, застряв в рамках школьной программы. Никто не разделял его любви к этой науке, никто не поддерживал его в стремлении уехать туда, где его способности оценят, где он сможет учиться дальше. Родители только подначивали — бросай преподавательство, помогай в семейном бизнесе… И тогда он сбежал, без вещей, чудом прихваченными деньгами и документами. Сбежал в Москву, взбудораженный, надеющийся, что яркая, неспящая Москва примет его. Это всё, что рассказал о себе Матвиенко. Что случилось с ним в Москве, как он жил, совершенно не способный ухаживать за собой — не понятно. Куда он пытался устроится или поступить, что именно заставило его залезть в петлю? А потом, после лечения, снова, но на этот раз проглотив горсть лекарств прямо у подъезда, тут же? Никто не давал ответа. Сергей больше не говорил о математике и не связывался с родными, хотя те исправно платили деньги за его пребывание в больнице и посылали ему фрукты и сладости с родного, вечно тёплого края. Лишь иногда, во сне, можно было услышать, как он повторяет тригонометрические формулы или считает бесконечные уравнения. — Это тебе родственники послали? — Арсению не жалко, хочет играть — пусть играет, стены толстые, а Серёже хоть маленькая радость. Вот только даже с толстыми стенами все жаловались на страшные сатанинские звуки, напоминающие «кличи восставших инквизиторов, понявших, что сжигание уже неэффективно». Что правда, то правда — играл мужчина уБиЙсТвЕнНо-ПлОхО. Кто-нибудь, заприте Арса в каламбурной, его юмору в адекватной среде слишком тесно… — Нет. Новенький? — Матвиенко кивнул на стенку, за которой еле доносились возмущённые протесты Антона, у которого насильно забирали одежду и украшения. Его чёрные, вечно грустные глаза бегали по комнате, но не находили ничего достойного, чтобы уйти в мир иной. Уж об этом доктора позаботились. — Да. Тогда откуда? — Арс смотрел то на собеседника, то на гитару. Почему-то его сердце гулко колотилось где-то в горле. Хотелось ударить по ненастроенным струнам, вспомнить ту приятную боль в изрезанных от долгой игры пальцах. Пациент не ответил, отвернувшись к тумбочке, где лежали тарелки из-под съеденного обеда. Серёжа не любил ходить в столовую. Он вообще мало что любил. — Ну не сам же ты её купил… Не знал, что ты умеешь играть… — У меня появилась отличная идея поперхнуться скрепкой, которую я нашёл в коридоре. — Неожиданно-поспешно выпалил больной, оторвавшись от опустевшей посуды. С минуту они смотрели друг на друга, а потом, будто через силу, Матвиенко признался: — Но я её случайно… Проглотил. … Арсений, будто ему рассказали лучшую шутку на свете (например, что зарплату врачей повысили в два раза), расхохотался так, что гитара чуть не грохнулась с дрогнувших колен на пол. Её появление в палате тут же была забыта. — Не волнуйся, выйдет она… Но в рот совать её больше не стоит… — Прохрипел Арсений Сергеевич, вставая и сгребая негодующего друга в негодующую охапку. Посмеялись, и хватит. Скоро Нурлан опять уйдёт подрабатывать в Чайхану. Ну или куда он там уходит? В любом случае, если Сабуров уйдёт, пусть хоть все с ума посходят — таблетки и лекарства за железной дверью, ключ от которой предприимчивый казах может обменять на колбасу из конины. Хотя Попов понимал принцип расстановки приоритетов. Забрав гитару как оружие массового поражения и оправдавшись тем, что «не положено», Арсений обернулся у порога: — Можешь обменять свою скрепку на ручку — намного эффективнее! — Всё ещё посмеиваясь, Попов направился к Сабурову. Матвиенко всегда поднимал ему настроение, хоть у последнего оно пробило днище ещё много лет назад. Тот лишь грустно вздохнул уходящей гитаре, после чего лёг, уставившись печальным взглядом в голую стену.***
Завернув за подписью к Воле, который с подозрением вчитывался в каракули подчинённого, главврач всё-таки утвердил план лечения, причём быстро и даже без лишних оскорблений. Это странное проявление милосердия мужчину немного напрягло, поэтому Арс поспешил поскорее покинуть поле зрения Павла Алексеевича. Гитару Арс оставил на столе в ординаторской. Поднявшись на второй этаж больницы и добравшись в самый дальний конец коридора, Арсений в очередной раз подумал, что посадить следить за всеми препаратами — безобидными и вштыривающие до звездочек в глазах знающего человека было мудрым и дальновидным решением, так как все мы люди, а лекарства можно дорого продать каким-то наркомашкам у подъезда. Но недальновидным было посадить на это место Нурлана. Его «Королевство Нурсултан» представляло собой склад с медикаментами, подписанными то ли на латыни, то ли на казахском — даже привыкший ко всему в универе Арс не смог бы прочитать ни одного названия. Вместо обычного офисного кресла он притащил сюда целый чёртов трон — прям с гнутыми ножками и высокой бархатной спинкой. Он притащил его на второй этаж мимо всех — даже Катя его не заметила. Не заметили. Его не заметили с ДВУХ МЕТРОВЫМ ЦАРСКИМ КРЕСЛОМ! Этот казах точно был демоном. — И собственно, что было дальше? — Нурлан, зажав телефон между ухом и плечом, копался на полках, собирая лекарства по списку. Его глаза, и так сощуренные с рождения, превратились в две чёрточки, пытаясь понять, что это за буква — п, н, к или просто навеянная вдохновением бессмысленная закорючка. — Эти двое начали сосаться прямо передо мной! Я даже не поверил. Лёх, чуть было не подошёл и не спросил «что за прикол, ребята?!», правду тебе говорю… Несмотря на его поведение и личность в принципе, Сабуров и в правду был фармацевтом, и весьма талантливым. Просто в какой-то момент понял, что его бесят люди, вот и спрятался среди залежей парацетамола и активированного угля, чтобы с ними не встречаться — даже через окошко аптеки. — Чё? Через забор махнуть хочешь? Какой на этот раз? — Мужчина заметил Попова, демонстративно уткнувшись в бумажку, как китаёза из мема*, и паралельно показывая ему фак. — Давай через мой, заодно к моей жене зайдёшь. Двум тупым головам интереснее, чем одной. Как почему? Ну я ж на работе, ей там скучно. Я чё, целыми днями шутить должен? Стэндапер типа? Звучит, как что-то неизлечимое… Невольно Арс заслушался его болтовнёй — ещё одна причина, почему все позволяют Нурлану устраивать настоящее извержение из ядовитых и злых фраз, это был его голос. Хриплый, до ужаса сексуальный — пусть он поливает тебя и всех твоих предков, но от его голоса поднимались мурашки по затылку. Видимо, прыгающий через заборы Лёха отключился, потому что Сабуров свистнул ему, уже продвигаясь внутрь склада. — За мной, ебалаи и прочие рода людского! Повеяло холодом — многие медикаменты должны держатся в особой температуре, от чего при дыхании стал вырываться слабый, еле заметный пар. Но Сабуров был слишком горяч для всего этого, поэтому щеголял в одной футболке. Правда, на его шее был повязан ярко-красный длинный шарф какой-то футбольной команды. Прямо в тон носкам, что выглядывали из штанин и позитивно слали всех в пешее-эротическое. Забив на предыдущий список, Сабуров отобрал у психиатра перечень препаратов, задумчиво почёсывая нос самого рабочего характера. Не хотел этого замечать только Воля, который, видимо, забивал на дегустаторство всяких вставляющих веществ, поскольку тайно надеялся, что когда тот откинется от передоза, можно будет забрать кресло себе. — Ага-ага… Этой хуеты столько, мда… Блять, за этой переть в другой конец склада, вот сам и ищи… А, ну и галоперидол. Чё, новый шизик поступил? — Нурлан закидывал его словами и лекарствами. — Да, а тебе — новая трава? — Арс еле увернулся от ноги, собирающейся прописать ему затрещину с высоты стеллажа. — На чём теперь сидишь? — Это ты на хую сидишь, а я поднимаю бизнес Казахстана. Пусть и нелегальный. — Полетело на него сверху, снова заставив задрожать. Боже, вот поэтому Арс с фармацевтом и не пересекается — уж слишком он чувствителен к приятным звукам. За такой голос с таким характером нужно сажать. Попов распихал всё по карманам, стоя у стола фармацевта. На столе помимо бесконечных списков и перечнев стояла фотография в рамке. Какая-то девушка обнимала необыкновенно-улыбчивого Нурлана со спины, будто тот не был так токсичен, что от одного взгляда хотелось запереться на карантин. Даже у таких хамов, как он или Павел Алексеевич, есть те, кто ждёт их дома. Чем он, Арс, отличается от них? — Слушай, треть Ким Чен Ына, ты случаем в Ашан сегодня не собирался? -…***
Отец Антона — Андрей, был тем человеком, что всегда и всё держал под контролем. Идеальный костюм, идеальная репутация, идеальная работа. Антон в эту идиллию никогда не вписывался, но старший Шастун был слишком упрям, чтобы признать это. Антон внутренне отличался от него настолько же сильно, сколько был похож на родителя внешне. Их зелёные глаза видели совершенно разное, высокий рост не давал сыну никакой статности, а пшеничные, отливающие золотом на свету волосы всегда торчали в разные стороны, будто насмехаясь над аккуратной причёской отца. Ни воспитание, ни изоляция от матери не смогли выбить из младшего Шастуна это пугающее Андрея нечто, затаившееся в глубине зрачков. Иногда он правда жалел, что единственный сын, родившейся от случайной связи, был Антоном. Других наследников его идеальной жизни не предвиделось. Случайная Связь — вот как звали маму Антона в его семье. Безымянная, она была художницей. Она была той искоркой бунтарства, которой отец стыдился и притворялся, что её никогда и не существовало. Это было сложно, учитывая, что главное доказательство их связей росло на глазах и донимало расспросами. Антон же лет до 13 не понимал, почему отцу не нравится, что он умеет и любит рисовать. Ему не нравились вопросы о маме, он не говорил о том, где она живёт и как выглядит. В 16 Шастун уже во всю изучал портреты, в основном — женские. Он надеялся, что сердце подскажет, что вот они — эти губы, вот эти глаза похожи на её… Но нет. Ничего. Ничего не ёкало, не покалывало, не перехватывало дух. Самые разные женщины смотрели на него, равнодушно, безразлично. Это заставляло его страдать. Не то что бы он ничего о ней не помнил. Какие-то обрывки воспоминаний, образы, ощущения, запахи постоянно крутились в мыслях. Возможно, некоторых из них и не существовало, но отличить желаемое от реального было уже невозможно. Парень помнит мамину студию. Там постоянно гулял сквозняк, стелющийся по полу из открытого окна. Пахло ветром и слабым запахом выветривающейся краски. Мамин силуэт, казавшийся таким большим и сильным, в любую погоду стоял под этим ветром и курил. Это были тонкие дамские сигареты, которые она держала, будто кисточки для миниатюр. Он всегда сидел на полу и мёрз, и мамины руки — они тоже были холодными, перепачканные акрилом или красные от ацетона и жёсткой щётки, которой она счищала с ладоней краску. Она редко сажала его на свои колени или держала на руках — будто боялась его испачкать вечно замаранной рабочей одеждой. В отличии от неё отцовские ладони были большими и широкими, а он сам — высокий исполин, скрывающийся от непогоды у камина, но Антон грезил именно о маминых объятьях, мечтал вытянуться на холодных досках пола в её мастерской. Закурить с ней вместе у распахнутого окна, поёживаясь от холода. Её кольца сигаретного дыма, её качающаяся нога в тапочках во время рисования, её тихое «позови меня с собой» на разболтанной гитаре— всё, что он помнил, и это было прекрасным. Она была прекрасной. Антон с каждой своей новой работой ощущал, что становится к ней ближе. Что их роднит сигаретная зависимость и любовь к гитаре. Жаль, что он так и не смог научиться играть на ней. Зато вокруг него тут и там лежали холсты. Яркие, безумные, пёстрые. И чем свежее работа, тем ярче, непонятней. Он и сам не понимал, как такое могло выйти из-под его кисти. Как на такое способно его воображение. А оно способно. Оно стало создавать столько идей, столько образов, которые будто стучались о стенки черепа изнутри, требуя свободы, воплощения. В последнее время он даже не мог спать из-за этого — абстрактные, порой пугающие фигуры горели перед глазами, шептали взять в руки что-нибудь и нарисовать их. На полу, на обрывке бумаги, на завтраке перед универом — на него смотрели чьи-то дикие глаза, изогнутые, вывернутые, невозможные звери, люди, растения. Но иногда они резко исчезали, словно по щелчку пальцев. В голову будто засыпали тонну песка, в которых все безумства задохнулись. Наступала тишина, неожиданно-оглушающая. Антон снова не мог нормально спать — ему мешал шум крови, текущей внутри по венам, мешало биение сердца и шорох подушки под головой. Слишком тихо. В такие моменты он пустым взглядом рассматривал собственную комнату — «Звёздную ночь» Ван Гога, что раскинулась аж на три стены, компьютерный стол, заваленный позабытыми книгами из университета, абсолютный бардак из красок, засохших кистей, засунутых в чашки из-под чая, и рисунки. Да, их было много, безумно много — многие из них валялись беспорядочными набросками на полу вперемешку с одеждой, были привалены к стенам, сложены, как коробки из-под пиццы. А сверху и вправду были коробки из-под пиццы. Кое-где даже с заплесневевшими остатками. Истинная гадость. Отец не заходил к нему всё это время. Берег свою нервную систему, заточенную на идеальную чистоту. А Антон запрещал прислуге заходить. Но так ли это важно сейчас? Шастун смотрел в потолок, чувствуя себя перегоревшим, как чихающая зажигалка без топлива. Ему страшно хотелось курить. Курить и нарисовать что-то на белеющем высоко-высоко потолке. «Я приду туда, где ты Нарисуешь в небе солнце…» Но Солнце никто больше не рисовал, и лишь заглядывающая в зарешеченное окно луна освещала его босые ноги, не помещающиеся в пределах кровати и свисающие через прутья спинки. Его переодели в больничную пижаму — мягкую мешкообразную ткань нежного цвета, в которой худые конечности выглядели совсем как спички. «Где разбитые мечты Обретают снова силу высоты». Шастун поднял руку вверх — будто окунул её в воду. На ней больше не было ни колец, ни браслетов — разве что больничный. Мысли утекли, будто и вправду упали в быстро текущую воду и унеслись по течению. Перед глазами проступили черты врача, что проводил диагностику. Заточенный мозг юного художника рисовал его уверенную фигуру в белом халате. Даже на светлом фоне его кожа была такой же бледной, как и у Антона. На ней чернели родинки — он даже запомнил их месторасположение. Ещё у него интересный нос — с ямочкой на самом кончике. Он бы хотел зарисовать его. Но не это удивило парня во враче. На врача ему было бы совсем наплевать — он, быть может, даже пару раз приложил его стулом, но ненадолго впал в ступор от его взгляда. Он будто помнил эти глаза, но откуда? Шастун вспоминал, рылся в своей памяти, переполненной номерами для заказа пиццы, анатомическими пропорциями, забавными матерными ругательствами, которые так и не вышло использовать. Очень добрые глаза голубого цвета — цвета больничной пижамы. Участливый взгляд сочувствующего человека, желающего помочь. Но он не помнил ни одного знакомого с таким взглядом. Кто ещё мог так на него смотреть? Надеясь найти подсказку, Антон встал коленями на пружинящую кровать так, чтобы на его пижаму попал лунный свет. В таком освещении оттенок становился более серым, тёмным. Яркая вспышка, будто перед глазами — Антон всё ещё смотрел на ткань, но видел перед собой мокрые улицы Питера. Тогда ему было лет 11 или около того. Они с классом поехали на экскурсию. Шастун уже и не помнил, как так вышло, но тогда он подумал, что его забыли и выбежал из кафе, где их класс остановился пообедать. Вода лилась и струилась по отшлифованному непогодой камню домов и брусчатки, бледные, утончённые в окружающей серости питерцы огибали испуганного, ещё маленького Антона. Они не замечали его, хотя смотрели прямо вниз, убаюканные дробью капель по упругой ткани зонтов. Никто не смотрел на него, и впервые за всю свою жизнь Шастуном не интересовались, не контролировали. Он будто побледневшая до обычной воды акварельная капля, не заметная в общем буйстве других благородных мазков зданий и мостовых. Антон больше помнил пробирающий холод дождя, чем окружающий мир. Он даже не знал, сколько времени прошло, как не знает и сейчас. Просто в какой-то момент дождь прекратился, хоть стук его капель по прежнему дополнял какофонию из машин и прыгающих через лужи шагов. Молодой парень, ещё студент держал над ним зонт, а его голубые глаза с сочувствием и доброжелательностью смотрели на него через прилипшие ко лбу тёмные пряди волос. — Ну привет… В его голубых глазах отражалось серое небо. В них отражался Питер.