Глубоко внутри Паша был добрым человеком. Этой доброты, размером с горошинку, хватало лишь на троих в его жизни: на жену и детей.
Он не всегда был таким. Было время, когда с его клыков не капало ядом, отравляющим слова, сжирающим изнутри до болезненной худобы.
Но это было так давно, от этого остались лишь воспоминания, затаившиеся в улыбке для обожаемой Ляйсан, такой же молодой, как и годы, десятилетия назад. В воспоминаниях, спрятавшихся меж пыльных страниц выпускных альбомах, в повзрослевших, посеревших лицах, в которых с таким трудом можно было заметить горящих амбициями однокурсников.
"Капли с неба хмурого
Я серьёзен и на завтра строю планы, но судьба имеет чувство юмора"
Взрослая жизнь никого не щадит.
"Весь мир - один большой прикол"
— Пиздец… — На том конце провода слышаться хрипы помех, будто в руках Воли не новенький айфон, а трубка стационарного. Абонент «Придурок» пульсировал на широком экране.
"Если тонко, то весь мир — давно одна большая ломка"
Ах, если бы телефон не стоял как две его пропитых почки, он бы попрыгал на нём, как Роберт обычно прыгает по лужам.
Но, позволив этому неудачнику договорить, он сам чуть не обматерился при детях, увлечённо ползающих по их с Лясей кровати.
Лишь губы непроизвольно изогнулись в многозначительном «блять».
***
"Юлою закрутись, авось выйдет оборвать одну"
Воля шёл на работу как на войну. Огромный навороченный джип загородил главные вороты, намекая, что этим легко задавить человека и обладателю оббитого кожей салона ничего не будет.
Хотелось просто развернуться и вернуться домой, как он делал в детстве. Ещё маленький и несерьёзный, чуть что бежал и прижимал к груди большого медведя.
Но выросла бы новая зависимость"
Можно ведь также забиться в детской, прижаться к детям, пахнущим какой-то ромашкой и молочной кашей.
Через стеклянные двери на него смотрела бледная, напуганная Катя.
"Все равно одна и та же боль"
Как обидно. Он не может убегать. Больше. Он слишком вырос, и набитая синтепоном шкура не спасёт его от разъярённого, разжиревшего от денег клиента.
"Та же боль"
И не защитит персонал. И больных. Он будет отсиживаться, пока кто-то смеет на них орать?
Нет.
В этой больнице орать на подчинённых имеет право лишь он.
— Где? — Спрашивает он севшим, невыспавшимся голосом, быстро сканируя охранника — Позова была цела, и даже мониторы, окружавшие её, не были перебиты и свалены на пол. Хороший знак.
Жить можно.
— В вашем кабинете… — Тихо-тихо, зашуганно. — И, Павел Алексеевич, прошу, изви…
"Город дышит и он, кажется, живой"
— Прощаю всем, кому должен. — Тревога будто ватой забила голову. Он будто и сам мягкая игрушка — слышно как через толщу воды, а слова Кати будто и не имеют никакого значения.
Нет, он не будет кричать. Не сейчас.
"Живой"
Внутри было удивительно пусто.
Он прошёл мимо съежившейся фигуры Кати, мимо потупивших взглядов медбратьев.
"Я пускаю себя по миру, с тех пор"
Заготовленные слова с каждым бесшумным шагом растворялись, рассыпались по гладким плитам. Дать взятку? Харя треснет, некуда давать уже. Извиниться? Он ещё не лишился мозгов…
Что, что же делать? Скоро налетят корреспонденты, Шеминов втопчет его в грязь, уволит весь персонал, во всем обвинят его…
"Утекло воды, но я так же подобен вирусу"
— Блять, где ваш главный урод в этом гадюшнике? Забился в своём отхожнике?! Пусть тащит сюда свою лживую трусливую задницу! — Ор за дверью ЕГО кабинета летел будто бы отовсюду.
Резко выдохнув сквозь сжатые зубы, вцепившись в ручку, желая выдернуть её с мясом.
"Я — первородный яд"
— Уже здесь. — Нежеланный гость расселся в гостевом кресле, обращаясь к Арсению и смотря на него с таким взглядом, будто сейчас изобьёт его тяжёлым пресс-папье.
Воля не хотел смотреть на Попова. По-хорошему, его нужно уволить. Уволить с вычетом зарплаты за ебанутство, за все косяки, за которые можно подавать на него в суд.
Но вот в чём проблема — почему-то у Воли никогда не хватало злости сделать этот шаг. Выкинуть человека на улицу. Избить, обматерить — с превеликим удовольствием. Но он почему-то упорно прикипает к этим дегенератам, как неисправная сковородка к пересоленной стряпне.
Воля не хотел смотреть в его пустые, лишённые жизни глаза — психиатр стал лишь тенью себя, безликой и тупой. Психушка высосала из него все соки, а с уходом жены он будто заразился безумством от больных.
Не хотел смотреть. Потому что эти синие глаза вызывали в нём сжигающее, иступленное чувство ярости.
"Яд"
И сейчас она заполняет эту сосущую пустоту под солнечным сплетением, сжигает заложившую разум вату до тла — пепел будто оседает внутри, щекочет лёгкие.
"Яд"
— Вон. — И смотрит в эти синие глаза, затравленно бегающие от Воли к щекастому лицу депутата. — Иди работать.
Арсения как парализовало — он сидел, затравленно вжимаясь в мягкую обивку кресла.
Остекленевший кусок идиотины.
— Павел Алексеевич! — Победоносно ревёт депутат, да так, что по лицу поползи красные пятна. — Лучший специалист, убедивший меня, что «Всё в порядке» — лучшая дурка по всей Москве. — Выскочив из кресла с необычайной для пятого десятка резвостью (можно и порадоваться за человека, в России и до пенсионного возраста-то не доживают, а этого со злости даже инсульт не шарахнул!), мужчина схватил Арсения за шиворот.
— Мы приносим свои извинения. — Воля позволил гостю потрясти Попова, а тот, реально обдолбанный, лишь по инерции тряс головой, да так, что ощущался хруст шейных позвонков. — Это недоразумение…
«Мой подчинённый всего лишь увёз двух психически неуравновешенных занос в заднице в многолюдное место без ведома персонала и охраны…»
— Недоразумение?! — Он побагровел уже весь, от возмущения, отталкивая врача и залезая рукой во внутренний пиджак пальто.
«Уж не пистолетом он мне угрожать собрался?»
Павел Алексеевич даже зажмурился, жалея, что перед уходом даже не попрощался со семьёй и не оформил страховку от вышибания мозгов в собственном кабинете.
Но вместо пули на стол с хлопком выпала смятая от ярости газета.
— Это что, блять?! Я ведь просил вас не выпускать его на улицу! Как вы могли разрешить ему гулять на территории, когда у вашего забора ошиваются эти стервятники?! Теперь все знают, что я упёк своего сына в психушку!
— Повторюсь, мы… — Воля осекается, и, взяв газету в руки, всматривается в снимок — приближенный и оттого чуть нечёткий, но всё равно демонстрирующий сидящего на лавочке в больничном саду Максима. К слову, весьма одетого — бегать голышом при -10 весьма затруднительно, даже для психически больного человека.
Медленно, с треском защёлкали в голове шестерёнки.
Простите, что?!
— Них… — Выдох. Беглый взгляд на тоже не понимающего ничерта Арсения.
Павел Алексеевич тащит к себе по столу смятый серый листок. Все жилы натянулись до предела и готовы лопнуть от того количества адреналина, что растёкся по венам.
Смирно сидящий в больничной одежде пациент смотрел на него через приближающий фокус камеры.
Заголовок пестрел провокационной новостью, что сын депутата сидит в их психушке, а чуть ниже строятся конспирологические теории — усажен ли он за употребление наркотиков, шизу крайней степени или всё вместе.
Ни на какой площади он не был.
Он не выбирался из больницы в обход охраны и Арсения с ним не было.
И того инцидента с выступлением депутата тоже.
Не было.
— Иди работать. — Напечатанный наскоро бред смялся в судорожно сжатых Пашиных пальцах.
— Но… — Один глаз у Попова задёргался, будто хотел наморгаться перед смертью.
— НИКАКИХ НО! ВЫШЕЛ НАХУЙ, СЕЙЧАС ЖЕ! — От его крика даже праведно возмущённый мужчина смиренно упал обратно в кресло.
Арсений сбежал.
Прямо к Нурлану.
Это было не успокоительное.
Это было что-то намного, намного хуже.
***
Нурлан был занят, предельно — настолько, что даже отложил телефон в сторону, куда-то на стол. Он аккуратно распечатывал коробки с лекарствами, пересчитывая бесконечные мудрёные названия и сверяя их с исчёрканным списком.
От усердия его глаза сузились в две маленькие чёрточки, а губы неслышно повторяли названия на давно мёртвой латыни, покусывая вдрызг изжёванный карандаш.
«Вы только посмотрите — труд сделал из обезьяны казаха! Тут и до человека недалеко!» — как-то едко прокомментировал подобную картину Воля, после чего получать лекарства мог лишь через подчинённых — иначе ему грозило прищемить дверью нос.
В этот момент Сабурова нельзя было отвлекать от работы. Слишком легко спугнуть человека, который и делает её редко.
Но Арсению было плевать.
— Что! — Он влетел — с лёгким хлопком нырнул мужчина в освежающий, бодрящий холод. Узкие зрачки, дрожащие на покрасневшем белке глаз зацепились за фармацевта, что от неожиданности сжал зубы.
Послышался тихий хруст сломанного стержня.
— Что было в таблетках?! — Попов заметался по кабинету, чудом лавируя по заставленному коробками полу.
— Во первых, какого хуя, а во вторых — вышел нахуй! — Говоря на чистом, исконно-русском, Нурлан ещё пытался не повышать тон. Возможно, из-за шока, ведь мало кто осмеливался вот так врываться в его психотропное царство. — Я работаю.
— Что было… в этих таблетках? — Слова посыпались с сухого языка, как круглые, трескучие витаминки, застучали по полу, похрустывая под ногами. — Вчера я точно помню, как в моей машине оказались двое больных, Максим и Антон, и что я отвёз их на площадь, я… — Слова сыпались, сыпались, а перед глазами явственно виделся Антон, срывающий на себе плащ Максим. Мысли стучали об пол, но он же слышал, слышал! Слышал, помнил строчки из песни уличной гитаристки, чувствовал холодную ладонь перевозбуждённого, растерянного Шастуна… — Это было, это точно было!
"Боль не затухает"
Нурлан нахмурился. Его длинный палец застучал по прикрепленным к планшету листам, по неразборчивым чернильным закорючкам, будто азбукой морзе общаясь с кем-то, кто точно объяснит поведение непрошенного гостя.
Но не объясняет.
"И чем меньше я зависим, тем больше я задыхаюсь"
Молчит.
Таблетки? Какие таблетки?
— Лекарства, ты выронил… Оставил их в моей машине… — Попов, будто только осознал всю ебанутость ситуации, вцепился рукой в «царское» кресло. В венах стучало испуганное сердце. — В упаковке из-под успокоительного. Фено… — Сердце вибрировало где-то в горле, перехватывая дыхание. — Фенозепам.
И тут пришло понимание…
— Ебать… — Уголок губ на плоском лице дёрнулся, будто над этим можно было посмеяться, но нихрена не весело. — Я же туда… фенциклидин перемолол. А я то думал, куда же он делся. — Сабуров даже папку отложил, смотря на Арсения, будто восставшего из мёртвых.
Ну, когда Воля освободиться, вряд ли Арс откуда-нибудь в этой жизни восстанет.
— Ангельская пыль. Пиздец.
— Пиздец это если ты целую захавал. Даже я такое не употребляю, только толкаю знакомым. — Фармацевт вдруг подошёл к врачу вплотную, на его лице восковыми каплями выступило волнение. — Ты как ходишь-то, блять?
А Арсений не знает, как он вообще ходил до этого. Ноги стали ватными, а подтолкнувший его Нурлан позволил упасть тому на мягкое кресло. Спасибо, что хоть не на пол.
Действительно царское.
«Хочу быть убитым здесь…»
— Да быть той ахинеи не может, что ты сейчас рассказал… — Бормотал фармацевт, хватая Попова за подбородок холодными цепкими пальцами. — Он через полтора часа действует. И ты в этом состоянии водить бы не смог. Ничего бы не смог. Уссывался бы от эйфории где-нибудь в канаве. — Нурлан надавил, открывая психотерапевту рот, будто там до сих пор лежала та злосчастная таблетка, от которой можно было бы избавиться простым «выплюнь». — Повышенное слюновыделение, головная боль, тошнота? — Сабуров надавил двумя пальцами на горло, прислушиваясь к неровному арсеньевскому сердцу. — Аритмия…
"И каюсь, кто боится пережать
Умирает и выходит без аддикций, здесь нечего дышать"
Попова лихорадило. По подбородку тёк жар, во рту вибрировал низкий взволнованный голос.
— Что же делать? — Он смотрел Сабурову в глаза, надеясь, что сейчас эти чёрные песчинки покажут ему ответ не хуже, чем широкие плазмы из «Эльдорадо».
Да, те которые размером со стол для 10-ти персон. И стоят как 20 почек.
Блять, какой стол?!
А 20 почек — это сколько в рублях, интересно?
— Приём, дебил. Не улетай раньше, чем Воля засунет нам обоим по ракете в жопу. Нужно думать.
Как же печально, что он к своему, почти четвёртому десятку, совсем разучился это делать.
***
Катя удивилась причалившему к стойке Арсу, а точнее его странному, дикому виду. С утра она как-то и не приглядывалась, но сейчас…
— Ты не спал? У тебя глаза краснющие, как у кролика! — Позова автоматически улыбнулась, как улыбалась своим детям, чтобы те не обижались.
Мужчина проигнорировал вопрос, его замутнённый зрачок смотрел куда-то за неё, в сторону толстых, чуть рябящих экранов, на которых, как тоскливое телешоу, отображалась жизнь больницы.
"Не терять равновесие"
— Покажи мне вчерашнее видео со стоянки. С начала. — Попросил он, еле разлепляя потресканные губы. Покрывшаяся синеющей щетиной щека чуть поддёргивалась от напряжения.
"Мне сложно"
— Тебе бы бальзам для губ купить, потрескаются же! — Катя схватилась за панель, начиняя вводить туда код для просмотра записей.
Разумеется, она не понимала, что творится внутри у Попова. Как ей казалось, он просто выгорел — все выгорают, все блекнут на этой работе. Её муж неоднократно возвращался домой высушенный и дёрганный, с ужасом в глазах от беснующихся детей.
Его руки непроизвольно залезали в карманы домашних брюк, пытаясь найти там ампулу успокоительного.
"Мне больно"
— Готово, четвёртый экран. — Охранник тыкнула пальцем в прямоугольник, где в ускоренной съёмке замелькали машины — Сонные медбратья вытаскивали себя из машины, вяло махая в приветствии ковыляющим коллегам, возвращающимся с ночной.
Нурлан, разгружал из огромного чёрного джипа (который блестел так, будто Сабуров самолично её вылизал) новую партию привезённых лекарств. А если быть более точным, командовал Макаром, чтобы тот вытаскивал коробки по-активнее.
Вот показалась и грязная от невысыхающих луж машина Арса.
— Перемотай к концу смены! — Торопил Арсений, почти перевешиваясь через стойку.
"Мне страшно"
Вот он возвращается обратно. Строй грязных машин поредел, и было видно, как Арсений, предварительно похлопав себя по карманам, кланяется машине и наконец поднимает ключи.
— Приблизь! — Почти хрипит, и Катя с тревогой тычет по кнопкам наманикюренным пальцем.
В багажнике никого не видно.
Арсений, сжимая руль в предвкушении поехать домой, уезжает в ебанутое, полное пиздеца будущее.
Один.
"Мне весело"
Один в своей машине.
И никто не подходил к ней, никто не залезал в неё — даже нельзя было сослаться на быструю перемотку. И тени больных нет.
Нет.
"Я зависим, а значит, мне сложно, мне больно, мне весело"
