фатальность

Мёртвое тело — лежит рядом, на холодной земле, в обрамлении тусклой увядшей травы. Вывернутые конечности неестественно раскиданы, волосы растрёпаны и походят на причудливое гнездо, а там, где едва виднеется нетронутый кусочек тела, ползают мелкие букашки. К горлу рефлекторно подкатывает ком, рвотные позывы сотрясают желудок, стоит поднять глаза на почти бесформенную кашицу, что прежде была человеком и вдохнуть зловонный запах разлагающегося тела. Ацуши чуть не задыхается, прикладывает ладонь ко рту и хочет поскорее покинуть это место, оказаться где угодно, лишь бы больше никогда этого не видеть, но ноги упрямо не слушаются. Не хотят уносить своего хозяина, словно заставляя смотреть на того, кого тот не успел спасти. Назойливые призраки, будто мухи, вьются вокруг и шепчут насмешливо: «Видишь? А ведь он мог бы жить. Снова в сумеречной темноте пройтись по тёмным улочкам города, или, может быть, сидя на диване, в своей комнате, полной уюта, смотреть вечерние новости... Бог знает, за чем он коротал свои вечера, но это неважно. А важно то, что больше не может. Ведь ты не спас его». Ацуши зажмуривается, закрывает руками уши и срывается на крик, как будто верит, что это поможет их разогнать. А они, будто в очередной раз над ним ехидно посмеиваясь, сплетают свои тонкие невидимые пальцы вокруг его шеи, заставляя того часто и прерывисто дышать. Весь мир теряется, стоит услышать до боли знакомое «Ты никчёмен» или «Лучше бы ты подох в канаве» — и ему ничего не остаётся, кроме как кричать, долго и отчаянно, пока в горле не осядет болезненная хрипота. Они исчезают ненадолго, так же внезапно, как и появились. А потом объявляются снова, и всё это, словно кошмарный сон, постоянно обрывающийся на одной ноте, повторяется. Как же так произошло? — задаётся он вопросом, с усилием направляя свой взгляд на валяющийся у самых ног холодный труп. Ему сложно поверить в то, что кто-то может быть бесчеловечным настолько, чтобы отнять чужую жизнь — самый ценный подарок, полученный тогда, когда мозг только-только начал зарождаться, и который никто не вправе отнимать. Внутри вновь забурлила злость; о мирской несправедливости он знает не по наслышке и уже сумел испытать на собственной шкуре. Знает, что она может принимать совершенно различные формы: плеть, кулаки, камни, может вдруг обернуться гвоздями, что ему так усердно вдалбливали в нежную плоть или приторно-лживой заботой. Какой бы она не была, он знает: это именно она убивает, медленно, растягивая каждый крик о помощи будто любимую мелодию, или же быстро и тихо, чтобы не слышал никто. И когда-нибудь, все эти мольбы затихают. Но быть может, это самоубийство? Взглянув ещё раз, он замечает стоящую чуть поодаль внушительных размеров многоэтажку и судорожно глотает, представляя, как тело летит с высоты, а его обладатель кричит, пытаясь уцепиться за последний шанс на выживание. Или же наоборот — расслабляет конечности и с наслаждением прикрывает веки, прежде, чем позволить себе с громким шлепком упасть на колючую траву? Он не знает, что сподвигает людей на такое, но абсолютно точно уверен, что они не правы. Ведь даже несмотря на то, что ему когда-то пришлось пережить, он упрямо живёт и верит, что любое горе можно пережить и любая проблема имеет своё решение, живёт, словно насмехаясь над призраками прошлого. И вместе с этим твердит постоянно: «Вы хотели, чтобы я умер в канаве? Не дождётесь, я выживу» — и смеётся. И всё же думает, крича и дёргаясь в истерике, что в этом мире только и только он один, Ацуши Накаджима, не имеет права на свою жалкую, никчёмную жизнь. А пока вкрадчивый осенний ветер уносит его крики, он склоняется над трупом и плачет. Потому что у него был шанс, едва ощутимый, призрачный — а теперь нет. И всех, кто по какой-либо причине расстался с жизнью, он спасти не успел. И не успеет.