***
The Neighbourhood — Sting Ветер ощущался вдвое холоднее здесь, на пустынной грязной крыше, где не должно бы быть посетителей. Он заключал тело в свои ледяные объятья, и оно вздрагивало, не способное контролировать бегущие по конечностям мурашки. Натаниэль мельком взглянул на свои ладони. Тонкая кожа обветрилась, рябь красных пятен пробежалась по ней, и парень быстро укрыл руки в карманах объемного черного пальто, сжимая и разжимая, стимулируя приток крови. Эндрю неподвижно сидел на холодном бетоне. Идентичное черное пальто было небрежно наброшено на его тонкие острые плечи, развязанный пояс, подобно змее, извивался на полу в окружении ошметков шерсти, черных птичьих перьев и бычков. Он чем-то напоминал старую куклу, к которой дети перестали проявлять интерес после нескольких сломавшихся деталей, заброшенную в самый дальний угол. Парень мельком взглянул на Ворона, и в его глазах отразилось больше, чем можно было бы выразить словами: отрешенность от реальности, легшая на яркие зрачки мутной пеленой, и усталость, столь глубокая, что проявления любых эмоций казались Миниярду еще сложнее и инороднее, чем когда бы то ни были. Эндрю не принял таблетки. Веснински опустился рядом, и их плечи соприкоснулись, разделенные слоями плотных одежд. Парень медленно, размеренно дышал, но облачка пара больше не вылетали из его рта как в момент, когда он только распахнул дверь в эту завораживающую ночь. Ощущение уюта и правильности все сильнее одурманивало его разум, все больше привлекая, заставляя прочувствовать всю сладость. Так было с каждым, кто вскоре покидал его. После стольких попыток именно это чувство стало предвестником прощания, ведь чем счастливее момент, тем сильнейшую боль принесет его разрушение, а жизнь, как известно, слишком любит злые шутки. — Пялишься, — недовольно буркнул Миниярд, позволяя их взглядам встретиться. До этой секунды Нат и не осознавал, что его глаза так и впитывали в себя каждую деталь, не отрываясь: светлые волосы с завившимися от сырости концами, спадающие на лоб, глубину карих глаз, имевших в себе так много оттенков, что и не перечислить, изящность тонких ключиц, запястий, длинных пальцев. Эндрю всегда казался ему удивительно красивым, но в этот момент, с раскрасневшимися обветренными щеками, в безразмерной домашней футболке он становился еще более невероятным. Веснински потянулся к нему и забрал из рук дымящуюся сигарету. Она практически дотлела до фильтра, когда парень втянул в себя последнюю порцию дыма и, затушив ее о бортик, откинул куда-то в сторону. — Не знаю как тебя, но меня уже выворачивает от трезвого мышления, — сказал с усмешкой Ворон и потряс новеньким черным рюкзаком, из которого четко донеслось постукивание стекла. — Присоединишься? Эндрю кивнул, поджигая вторую сигарету, и принял уже открытую Натаниэлем бутылку. Его голова задралась к небу, и он медленно втянул в себя воздух, чувствуя, как все его тело покрывают невидимые острия, словно игольницу, в которой уже не оставалось места. Он ощущал ком тошноты, который был еще слишком мал, чтобы причинять сильный дискомфорт, но неустанно подбирался все ближе к горлу. Но вместе с тем казалось, будто дышать стало гораздо легче, будто воздух в один момент очистился от любых примесей и принял благоприятную температуру, не обдававшую полость носа холодом при каждом вдохе. Отказываться от препаратов было не впервой, все эти ощущения были досконально изучены и просчитаны уже десятки раз. Находиться под их воздействием — все равно что летать где-то в облаках, теряя собственные мысли, ощущение реальности. Миньярд чувствовал, что на его место настойчиво желает пробиться кто-то иной, незнакомый, и только синдром отмены, столь же болезненный, как и падение с небес на землю, позволял окунуться в необходимую черноту самого себя. Тот Он был нервен, угрюм, устал, десятки раз разваливался и заново собирал себя из оставшихся кусков, не способных закрыть все образовавшиеся прорехи. Но вместе с тем Эндрю осознавал, что мог быть таким сейчас, с ним — с Вороном, раздробленным внутри и маскировавшимся достаточно искусно, чтобы скрыть глубину своих шрамов, но не их наличие. Так они и сидели — молча, неподвижно. Никто не проронил ни слова, не чувствуя в этом необходимости. Они просто были здесь, на холодной грязной крыше, с постепенно пустеющими бутылками в руках, наслаждавшиеся тишиной, обществом друг друга, отрешенные от тяжелых мыслей, да и от всего мира. В одно мгновение Ворон посерьезнел, сосредоточившись на идее, всецело завладевшей его разумом, и медленно наклонился вперед, завороженно уставившись на тонкую линию губ прямо перед ним. Он тянул время, сделав ставку на то, что его выдержки будет достаточно, чтобы повременить со своими желаниями, и потому, стоило Эндрю подать малейший сигнал, Веснински бы замер, не смея продолжать. Но ничего не произошло. Миниярд не двинулся, когда между губами оставались считанные миллиметры, не двинулся и когда Нат осторожно мазнул по его губам своими, потом снова и снова. Лишь его карие глаза, не моргая, всматривались в лицо Ворона. Что он хотел увидеть? Эндрю и сам терзался этим вопросом, но вместе с тем не желал прекращать, дотошно выискивая нечто в каждой черте его лица. Какое-то неясное навязчивое чувство так и маячило в голове, подталкивало приподняться и зажать между губ резвый язык, с еще большим напором прижаться излишне близко, до скрежета столкнувшихся зубов. Но тело не двигалось, с наслаждением впитывая каждую безуспешную попытку Ворона выбить для себя столь желанное внимание. Веснински устало выдохнул и, что-то проворчав себе под нос, отклонился. Его губы тронула легкая расслабленная улыбка человека, потерпевшего поражение, но способного справиться с его горечью, и, когда он было потянулся за бутылкой, тяжелая ладонь неожиданно мягко накрыла затылок. — Если ты против, то хотя бы не издевайся, — усмехнулся парень прежде, чем поднял с серого бетона взгляд и столкнулся с несколько раздраженным серьезным лицом. Непонимание промелькнуло в его голове всего на секунду, но он быстро пришел в себя и произнес четкое, тихое «Да». Усталая улыбка, вызванная поражением, исчезла, и губы разжались, открывая взору выступающие линии ровных зубов. Нат скользнул по ним языком, тем самым приподнимая верхнюю губу, и поддался вперед, отдаваясь во власть прикасавшейся к нему руки. Их поцелуй не был мягким или нежным. Он представлял собой жгучую смесь напористости и чувственности, балансирующей на грани с грубостью. Он заставлял таять, растворяться и заново собираться из частиц в моменты, когда воздух, казалось, ставший еще ледянее, попадал внутрь. Руки Эндрю по-хозяйски забрались под скрывшуюся под полами пальто напротив футболку и ощупывали столь знакомые шрамы, шероховатости, так, словно ему случалось делать это впервые: внимательно и аккуратно. Его руки были ледяными, и Ворон вздрагивал раз за разом, покрываясь мурашками от столь сильных контрастов, но жался все ближе, задыхающийся в волне из сплошных эмоций. Их щеки алели, раздраженные уличной прохладой, но они не ощущали ее, забравшись на отдельную планету, в другую реальность, где были только они вдвоем, где ничто не сохранило в себе холода, кроме лисьих пальцев. — Ты слишком глуп, чтобы оттолкнуть, — сказал Миниярд, откидываясь на невысокий бортик, когда минуло не меньше двух минут с момента, когда их губы разъединились, окуная обоих в прохладу внешнего мира. — Достаточно глуп, чтобы даже не задумываться об этом, — парировал Натаниэль с усмешкой, не отменявшей пронизывающей серьезности, с которой смотрели его ясные голубые глаз. — 130% Веснински вновь потянулся вперед с целью сорвать еще один короткий поцелуй, и в этот раз Эндрю покорно приподнялся, оперевшись на руки, когда дверь на крышу распахнулась. — Эндрю, ты забрал чёртовы клю… — недовольный голос Кевина оборвался на полуслове, остаток которого вылетел из его рта, как нечто инородное, через пару десятков секунд. —…чи. Глаза Дэя расширились, и сложно было выделить в них что-то кроме безграничного потрясения и, пожалуй, отвращения. Лис поморщился и отшатнулся назад, не способный или не желавший проронить и единого звука. Миниярд окинул его пустым взглядом. Все, чего ему хотелось, — выглядеть невозмутимо, ведь, что бы не происходило, это являлось только его делом и не имело к Кевину никакого отношения. И пусть Лис прекрасно осознавал это, челюсть предательски сжалась с неведомой силой. Парень опустил руку в карман, голова же его немного склонилось набок, будто бы шея и вовсе отказывалась удерживать ее на себе, и бросил позвякивающую связку ключей к ногам Дэя. Кевин взглянул на упавший предмет совершенно безумным взглядом и вновь отшатнулся, не способный смириться, не желавший верить в увиденное. В эту самую секунду мир перед ним потерял четкие очертания, и только смотрящий прямо на него Натаниэль стал еще резче. Отвращение захлестнуло его неудержимой волной, отвращение и страх от картинки, нарисованной его собственным сознанием. Рядом с Веснински витала тень, слишком четкая, чтобы поверить в ее нереальность. Тень с черной единицей на щеке. До этой секунды Дэй и не осознавал, что начал воспринимать этого ворона как неотъемлемую часть Мориямы, такую же пугающую и сгнившую. Но вскоре наваждение сошло на нет и Лис, поморщившись, стремительно подхватил ключи и скрылся, не желая задерживаться и на секунду. Казалось, словно все звезды в миг исчезли, фонари погасли, а тьма в разы сгустилась над головами. Они невольно тонули в пучине собственных мыслей, забрасывающих их то в прошлое, то в будущее, подкидывающих все более темные образы. Натаниэль буквально чувствовал, как напряжение, исходящее от Миниярда, все туже сжимает их шеи, подобно добивающей добычу змее, и вместе с тем еще четче осознавал, что так продолжаться не может. Что бы не случилось, прошлого не изменить, чего нельзя сказать о будущем. Пусть Ворона и сложно было назвать оптимистом, в моменты, когда все грозилось развалиться на куски, он готов был бороться до конца, не желая покидать тонущий корабль, и если для этого требовалось убедить себя в сладкой лжи, он бы не думая сделал это. «Произошедшее ничего не значит и ничего не меняет», — мантрой прозвучало в его голове, и он слепо доверился чудодейственности этих слов. — Не думаешь, что тебе следует поговорить с ним? — осторожно начал Ворон, и в голосе его было не различить напряжения, а только желание вытянуть Миниярда на поверхность из этой удушающей толщи льда. — Думаю, что это не твое дело, — резко осадил его Эндрю. Его почерневшие карие глаза сосредоточились на одной точке — ржавой дверной ручке — и упрямо игнорировали нахождение здесь кого-то, кроме него самого. Он не понимал, что должен был чувствовать, что чувствует на самом деле, из вскипевшего в нем различить было только раздражение, но и его причина затерялась где-то в ворохе мыслей. Любые попытки сосредоточиться оборачивались прахом раз за разом, и в какой-то момент он осознал, что все внутри закрутилось вокруг одного вопроса, не требующего длинного ответа, только «да» или «нет»: хочет ли он, чтобы Натаниэль ушел? И в этот момент раздалась вибрация, показавшаяся невероятно громкой в свившемся вокруг них коконе тишины. Веснински потянулся за телефоном и, увидев, что сообщение было отправлено Жаном, на мгновение действительно расслабился, ожидая нечто вроде совета скорей вернуться с пробежки. Пальцы его стремительно заскользили по экрану, открывая письмо, и он застыл во времени, поглощенный собственными мыслями. Смысл прочитанного дошел не сразу, и все произошедшее в один миг обесцветилось, перекрытое волной подступающей волнения. На экране красовалось лаконичное: «Я жду тебя на входе в Лисью нору». Вот оно, это чувство, раз за разом приходящее с пониманием, что от наркотика, приручившего тело и разум, придется отказаться, придется ощутить ломающую тяжесть потери и упасть на колени, чтобы затем снова подняться. Не раз мысли о том, что все могло бы быть гораздо проще, справься он с одной простой задачей — не привязываться, посещали его, но снова и снова он смеялся им в лицо, обесценивая степень боли, которую придется испытать, ради временного сладкого чувства. И каждый раз, вновь поднимаясь на ноги, он спрашивал себя, стоило ли оно того? И каждый раз ответом было «да». — Извини, — торопливо пробормотал Нат и подхватил с пола рюкзак, — я должен идти. Я, — на несколько секунд он замялся, не осознавая, в праве ли произносить подобное сейчас, в момент, которому могло быть суждено стать последним, — напишу. — Нет, — это не было ответом на слова Ворона, не было чем то бездумным, а лишь четким ответом на вопрос, который Эндрю поставил перед собой, прозвучавшим инородно на пустой крыше после того, как Веснински скрылся за разваливающейся дверью. Он не хотел, чтобы Натаниэль уходил.***
Казалось бы, на крыше ветер в разы сильнее, но вместе с тем удушающий холод почувствовался как никогда ясно только сейчас, когда Ворон увидел перед собой знакомое лицо, которое никогда не должно было здесь появиться. Жан сидел на скамье под едва-едва светящимся фонарем, гасшим и вновь загорающимся с интервалом в 15 секунд. Это действовало на нервы и до боли напоминало фильмы ужасов, когда перед появлением чего-то монстровидного, страшного все источники света как один начинали мигать, и пугающая музыка пускалась в ход для еще большего накаления обстановки. Но Веснински никогда не боялся подобных фильмов, осознав одну простую истину: кто-то всегда останется жив, чтобы история продолжалась, чтобы история не забывалась. — Жан, — окликнул темную фигуру Натаниэль вместо приветствия. В его голосе так и искрилось раздражение, которому и в действительности имелось место в это мгновение в его душе и разуме, но, в отличие от напускной маски, не оно главенствовало внутри. — Не думал, что ты придешь так быстро, — как ни в чем не бывало отозвался Моро и призывно махнул головой, приглашая присесть, на что Веснински тут же отозвался резким отказом. Все, чего он хотел, — закончить этот разговор как можно скорее, в идеале — знать исход не беседуя при этом, словно в игре, где можно все промотать лишь зажимая стрелку, не чувствуя, как волнение все сильнее захлестывает его, удушая. — Ближе к делу. Зачем ты здесь? — Мы одни из тех, кто сильнее всего прочувствовали, как отразился на Рико уход Кевина, — после недолгого молчания начал Жан, и голос его дрогнул, выдавая волнение, — и его не завершившаяся карьера. Но в какой-то момент ты занял это место, подразумевающее под собой и ответственность. — К чему это все? Выражайся яснее, — вот она, последняя попытка убедиться в том, что корабль вовсе не тонет, заставить себя поверить в это, пусть он и медленно, но верно погружается под воду. Всё, о чем только можно было мечтать сейчас, — узнать, что Жан сделал в корне не верные выводы, и ещё больше спутать карты, лишь бы вновь всплыть на поверхность без видимых повреждений. Самоубеждение может быть прекрасным союзником, позволяющим найти выход из отвратительных ситуаций, на время отказаться от мешающих эмоций и отсрочить проблемы, но вместе с тем оно настойчиво борется со здравым смыслом, отстаивая право верить только в то, чего хочется, и отрицать обратное. И сейчас оно терпело поражение. — Эндрю Джозеф Миниярд. — Я не буду спрашивать, как, откуда и как много ты знаешь. Мне от этого ни холодно ни жарко, — голос парня ощутимо ожесточился; все для него в который раз раскололось на «до» и «после», как и бывало постоянно. Каждый раз новые обстоятельства, новые люди, но итог всегда неизменен. — Я просто скажу, что ты последний, кого это касается. — Пока твои решения оказывают какое-либо влияние на команду, пока я могу назвать тебя другом — касается. Рико удобно с тобой, и не думаю, что он захочет делиться, если узнает, что ты связался с Лисом, ограждающим от него его драгоценного Кевина. Для него не впервой устранять мешающие детали, а Миниярд слишком долгое время маячит перед глазами безнаказанно, — это не выглядело угрозой, лишь жестокой констатацией фактов, так и кричащей о том, что момент, когда цена желаемого переросла разумные пределы, все же настал. — Я повторюсь, это не твое дело, Жан. — Возможно, — ответил тот, коротко пожав плечами, и неспешно двинулся вперёд по слабоосвещенной аллее. То же молчаливое, ненавязчивое приглашение, так часто используемое Эндрю и не обязывающее к отклику. Нежелание говорить не означает невозможность обозначить свои намерения, о чем так и кричало это безмолвное понимание. Но Натаниэль не шёл. Несколько долгих минут он смотрел Ворону вслед, впитывая, как темная фигура поглощается горизонтом, осознавая, что в его голове должен бы виться рой мыслей, тревожащих или ищущих выход, но никак не пустота. Немая пустота, дарующая спокойствие на грани. Эта ночь была слишком сладка, чтобы к концу не проявилась вся горечь.