03

      С момента их встречи прошло две недели: триста тридцать шесть часов, полных навязчивых противоречивых мыслей, а порой удушающей чистоты разума, такой спокойной и гладкой — до отвращения неуместной. Все это сводило с ума, так и подталкивая к выходу, всегда казавшемуся Натаниэлю самым верным, благоразумным и безболезненным настолько, насколько вообще было возможно — сделать вид, будто ничего и не произошло, заставить себя поверить, что блондин, так часто говоривший о безграничной ненависти и вместе с тем так чувственно ласкавший его губы, никогда и не появлялся.       Эндрю не был первым, кто занял почетное место в измученной прощаниями вороньей душе. Были и другие, но Веснински всегда хватало сил оставить прошлое в прошлом. Всегда, но только не сейчас.       Это можно было бы назвать чем-то чрезмерно романтичным, вытянутым клещами со страниц бульварных романов, можно было бы назвать Миниярада особенным, идеальным, а Натаниэля — его единственной парой, определенной небесами в момент их рождения, но это было бы не больше чем приторной ложью. В сухой, жестокой реальности все дело крылось в нежелании ощущать вину, заставлявшую медленно разваливать себя на кусочки.       Веснински всегда исчезал незаметно. День за днем его становилось все меньше в жизнях людей, ставших частью его самого, до тех пор, пока пребывание не оставляло лишь легкий шлейф воспоминаний и болезненную тягу на сердце, что, как хотелось верить, быстро ими забывалась. Он никогда не уходил, оставляя после себя неразрешенные дела, обиды, недосказанности — что-либо, способное омрачить память о лучших моментах, которые стоило бы сохранить в качестве тонких лучей света, имевших силу поддержать в мрачные времена.       Те люди сменялись, и каждый привносил в жизнь Ната что-то новое, ранее неизведанное. Каждый в какой-то мере стал ему учителем, наставившим на верный путь, поделившимся мыслями о разных сторонах жизни и привнесшим необходимые сомнения в то, что казалось данностью. И постепенно, с каждой проведенной вместе секундой, с каждой подаренной друг другу улыбкой, поцелуем, привязанность все прочнее вступала во владение. А чем сильнее привязанность, тем большую боль способен принести вид рвущих сердце чувств в до боли знакомых глазах. В особенности, при наличии пути, дарующего возможность обойти это стороной.       Сейчас же проблемой, перевернувшей устоявшийся ход событий, стало появление Дэя в тот день на крыше. Своим приходом он выбил устойчивую опору из-под ног, лишив многократно проверенного пути отхода, в то время как Жан нанес решающий удар. И это не было ударом в спину.       Раз за разом вспоминая ту ночь, изучая ее как сторонний наблюдатель, Натаниэль осознавал, что все те слова, словно остро заточенный нож, Моро подносил к его горлу медленно, глядя в глаза и оставляя шанс для шага, слова, имевшие бы силу поменять победителей и проигравших местами. Но на деле же, во что бы ни верил Жан, такого шанса не существовало. Что бы ни произошло тогда, что бы Веснински ни сказал, он был обречен на поражение, и после долгих размышлений он понимал это как нельзя ясно.       Вместе с пониманием произошедшего пришел и единственный в сложившейся ситуации выход — разговор, расставивший бы все на свои места. И, как никто иной, Эндрю сможет понять его суть, будучи связанным с Кевином, но он является и тем, кто как никто иной настойчиво будет отрицать наличие проблемы. Несомненно, Миниярд осознавал, сколь опасен, безумен Рико, когда дело касается того, что он считает принадлежащим ему, осознавал наличие у того денег, связей и понимания собственной безнаказанности, но вместе с тем не испытывал должного страха. Он видел Морияму не более чем мешающим насекомым, без конца жужжащим над ухом — не это ли безумие? Возможно, он просто не имеет того, что боялся бы потерять, в то время как сам является тем, что боялся потерять Натаниэль.       Долгое время прошло прежде чем Ворон выполнил последнее данное им обещание: написать. Десятки слов появлялись и каждый раз, казавшиеся неправильными, неспособными донести то, что действительно важно, бесследно исчезали с тусклого экрана. И потому Веснински заставил себя нажать на кнопку вызова раньше, чем дал себе возможность все обдумать. Где-то в голове Натаниэля теплилась надежда на то, что Эндрю просто не ответит, как нередко поступал. И пусть вновь появится необходимость разобраться с содержанием сообщения, у него будет возможность обдумать что именно и как именно он хочет донести. Эндрю же ответил после второго гудка. Из телефона доносилось завывание ветра, звук стекла, опущенного на поверхность, и тихое постукивание пальцев о корпус телефона где-то совсем рядом с микрофоном. Миниярд бросил небрежное приветствие, а Ворон все молчал, погрузившись в свои мысли, утонув в окруживших его звуках до тех пор, пока, как будто со стороны, он не услышал сказанные им же слова: «Жан обо всем знает». Постукивание по ту сторону в мгновенно остановилось. — Я приезжаю через 2 дня по кое-каким делам и хотел бы встретиться, — придя в себя, как ни в чем не бывало продолжил Веснински. — В пятницу у нас выездная игра. Как и в прошлый раз — на крыше. Буду ждать тебя в семь.       Более чем на сто процентов Натаниэль был уверен: Миниярд сложил два плюс два и получил верный ответ быстрее, чем можно себе представить, исходя из одной только фразы. Осведомленный Жан не мог являться ни чем иным как переносчиком информации, а являющийся по совместительству другом Веснински, он наверняка предложил возможные варианты решения без вмешательства Мориямы. Эндрю чувствовал — Натаниэль согласен на выставленные условия, какими бы они ни были, и вопрос «почему» даже не думал возникнуть в его голове. Он прекрасно знал, что Нат с легкостью способен подстроиться под любые условия, более того, способен заслуженно добиться в них уважения, но ничто из этого не отменяло того факта, что ему по-прежнему было что терять, и именно это заставляло считаться с чужими правилами игры.       На примере Кевина Миниярд достаточно четко осознал, что в глазах Рико люди — игрушки, некоторые из которых имеют значительно большую цену и качество, нежели общая масса. Такие игрушки, словно эгоистичный ребенок, Ворон старательно удерживал под собственным крылом. Он желал являться центром их вселенной, быть единственным, кто имеет на них влияние, единственным, кто имеет для них значение, и не скупался на изощренные методы достижения цели. И как любой ребенок, он отказывался как делиться, так и прощаться с тем, что считает принадлежащим ему.       И воцарилось молчание, вскоре прерванное словами, на долгое время закрепившимися в голове Натаниэля. Они стали тем толчком, который заставил задуматься о действительном смысле столь часто произносимой фразы. Имела ли она еще, после стольких повторений, хоть часть должной силы? — Как ты? — небрежно бросил Миниярд, словно он и вовсе делал одолжение, интересуясь столь бесполезными вещами, но легкая хрипотца и смутная, повеявшая теплота, подобно солнечному лучу, пробили брешь в сгустке чернильных туч. Эндрю предстал Натаниэлю заблудшим путником, неспособным выбрать между привычной дорогой, ведущей в никуда, и странной, ветвящейся тропинкой, неизведанной, но с большей вероятностью ведущей к цели. Ему почудилось, что Эндрю метался, не зная, следует ли сделать шаг к неким изменениям, но резко оборвал себя и с некой горечью усмехнулся, осознавая всю фантастичность этих идей. В Ната глазах Эндрю способен был чувствовать, но меняться — нет. — Я в порядке. — Ты никогда не был в порядке.       Тихий выдох и из ниоткуда возникшие, разорвавшие связавшую их голоса нить короткие гудки. Вместе с этим звуком внутри стало спокойно и пусто, словно все горы эмоций осадком осели на самое дно, как нечто инородное. Осталась лишь чистая гладь утомленного разума и ни одной четкой мысли, лишь расплывчатые их очертания. И только тогда Ворон осознал, что именно он сбросил вызов.       Ощущая купол полного спокойствия, где даже вдох давался с меньшими усилиями, где тело потеряло тянущий к земле вес, Натаниэль опустился на кровать, войдя в темную, уставленную книгами комнату. Его голова упала на подушку, а тело изогнулось в привычной манере. И тогда он уснул, между сном и явью видя обнимающие его тонкие холодные руки.

***

      То был на удивление приветливый, уютный вечер, не тронутый ветром, не скрытый от глаз пеленой тумана, не омраченный густыми тучами. Последождевая влага приятно холодила кожу и заставляла зародиться желание сделать еще более глубокий вдох, ещё сильнее впитать в себя эту свежесть.       Подобное время заслуженно занимало первое место в личном рейтинге Натаниэля. Такие дни, как ни что иное, даровали ему полное внутренне успокоение, в то время как жаркие, небезосновательно расположившиеся на самой нижней ступени, пробуждали сильную раздражительность, а порой полную апатию. Сейчас же тело его словно парило, растворяясь в воздухе, даровавшем крылья. Только камень осознания предстоящей встречи неизменно тянул Ворона к земле. Красным маячком мысли об этом разговоре искрились где-то в глубине подсознания, предлагая еще раз продумать слова, которые должны быть произнесены, но парень отказался от этого. Способность отодвигать на задний план, удалять из собственной головы любые мысли, как бы значительны они ни были, не раз играла на руку только потому, что Веснински всегда знал, в какой момент этим действительно стоит воспользоваться и как это скажется на действующей ситуации. Сейчас же он просто шел вперед, поддавшись банальному нежеланию впускать что-либо в свою голову. Его не волновала возможность проигрыша в предстоящем поединке не только с Эндрю, но и с самим собой лишь из-за понимания, что что бы не произошло — победителя не будет. Способен выиграть лишь тот, кто никак с этим не связан, они же погрязли в этой грязи по горло, готовясь ей же захлебнуться.       Как и тогда, фигура неподвижно сидела на краю окна. В силу иного времени суток, она не была больше безликим черным пятном на фоне яркого комнатного света, приобретя более четкие очертания, слабо различимые детали: растрепанные светлые волосы, мешковатая футболка и покрытые черным предплечья, сжимающие что-то очень мелкое пальцы. Тень подтянула руку со скрывавшейся в ней сигаретой ко рту и тут же замерла, медленно повернула голову. Весниски кожей почувствовал этот взгляд, ощутил, как попал в поле ее зрения, и в этот момент громкий лай раздался за его спиной. Звук стремительно приближался, потому Нат резко обернулся, храня надежду обойтись без стычек с обезумевшим животным, но всем, что он увидел, оказался гоняющий кота пес. Когда парень вновь взглянул в сторону окна, подоконник был пуст.       И вновь Натаниэль распахивает хлипкую дверь, вторгаясь в пространство крыши, окутанной вечерним мраком, знаменовавшим скорое начало дождя. И вновь его глазам является парень в распахнутом чёрном пальто, сидящий на холодном бетоне, с зажатой меж пальцев сигаретой. Столь знакомая картина, не сумевшая за две недели потерять в памяти четкости очертаний, расположилась перед ним и еще сильнее въелась в часть, называемую сердцем.       Веснински прошел вперед и перекинул одну ногу через широкий бортик, садясь на него верхом. Мысль о том, сколь близка и доступна здесь грань между жизнью и смертью, проскользнула в его голове и оказалась до невообразимого сладка, ведь что делает человек, осознавая, что вот он — рубеж? Принимает тот факт, что другого шанса не будет, что это то время, когда можно опустить любые рамки и стремительно бежать вперед, не думая о том, что это не только погоня за новыми эмоциями и впечатлениями, но и попытка сбежать от наступающей на пятки смерти. И это то, чего Ворон желал бы: получить право на эту свободу, которую могло дать ему лишь нечто, скрывающееся в его голове и выстраивающее эти самые рамки. Но для Веснински сегодняшний день — не последний, а лишь один из тысяч уготованных, а Эндрю — не единственный, кому захочется посвятить большую их часть, поэтому не стоит ли отдавать отчет в своих действиях, осознавая их влияние на то, чему еще только суждено случиться? Задавая себе этот вопрос, Натаниэль вновь и вновь терялся, осознавая, что не способен быть честен с собой до конца и решить, что же для него имеет большую цену. — Если вздумал освободить меня от своего общества и прыгнуть, подожди пока я докурю. Грех пропустить такое шоу, — бросил Эндрю, и его голос засквозил насмешкой и холодным безразличием.       Натаниэль сжал ладони в кулаки до алеющих следов-полумесяцев. Осознание всей глупости своей веры в то, что на момент их разговора разум Миниярда будет свободен от влияния препаратов, что каждое сказанное слово будет принадлежать лишь ему одному, стремительно пронзило его голову острой стрелой и позволило понять одну простейшую истину: сегодня Эндрю стоял на воротах первый тайм и стоило ему подойти к концу, как он принял новую дозу. — Не надейся, что я окажу тебе такую услугу.       Мелкий сигаретный огонек стремительно погас, разбившись о бетон, и Миниярд поднялся на ноги. Ветер развивал полы его пальто, а он все стоял, не сдвигаясь с места, лишь его голова склонилась на бок, а взгляд цепко закрепился на Натаниэле. — И? — вопросительно изогнув бровь, поинтересовался Ворон и позволил их взглядам пересечься, отвернувшись от катившегося к горизонту солнца. — И? — повторил за ним Эндрю и поморщился. — Это все, что ты хотел сказать? Или может от меня ты ждешь какого-то комментария по поводу узнавшего обо всем Жана? Боишься, великий и ужасный Морияма обо всем узнает? — Нет, не все.       Ядовитая, откровенно наигранная жалость Эндрю вызвала в Натаниэле короткий приступ раздражения и отвращения, но стоило им покинуть его, как холодная рассудительность заняла лучшие позиции, вместе с мыслью о том, что на весах его жизни будущее имеет больший вес. Бразды правления оказались в ее цепких сильных руках и, подобно навигатору, она указала путь, ведущий напрямую к четкой цели, игнорируя большинство необходимых поворотов, имевших бы силу частично сгладить острые углы. — Я пришел сюда, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. И надеюсь, тебе хватит здравого смысла не оспаривать тот факт, что к здравым можно причислить лишь одно решение. — И какое же? — коротко засмеялся Миниярд. Этот звук так и искрился раздражением, злостью, незримыми искрами разлетавшимися во все стороны за пошатнувшимся барьером безразличия. Лис желал увидеть эмоции, впитать их в себя, наплевав на то, что они, подобно химикату, способны разъесть его внутренности еще сильнее, но все попытки разбились о стойкий, выстроившийся за секунды барьер холодной официальности. — Принять тот факт, что нам необходимо прекратить любые взаимоотношения, — слова вылетали спокойно, равнодушно, но где-то в самой глубине каждое из них провоцировало глубокие трещины в дополнение к десяткам таких же, неспособных зажить.       С легкой, ничего не значащей улыбкой Миниярд пожал плечами и бросил пустое «ладно», и еще одна сигарета покинула пустеющую пачку. Свободная рука его с бессильной яростью жалась в кулак, укрытая плотной тканью пальто от внимательных голубых глаз. Закатное солнце, поджегшее горизонт алым пламенем, казалось, могло заставить воспылать эту тонкую, обернутую бумагой трубочку, но, словно заботливый родитель, не позволяло курить слишком часто. Лис же лишь нервно перебрал ее между пальцами, крутил, надавливал и в конце концов поджег, но так и не поднес ко рту.       А Натаниэль сидел не шевелясь. Его грудь медленно вздымалась; все тот же чистый, влажный воздух окружал его, проникал внутрь, но казался отталкивающе жгучим. Любое же движение выглядело способным разрушить остатки возведенного воздушного замка — замка только для них двоих. Челюсть безвольно сжалась в удушающем приступе ярости, но данное самому себе обещание вспыхнуло перед глазами ослепляюще-неоновой надписью. Обещание не оглядываться назад. Оно не способно было облегчить боль, но подняло на ноги, подтолкнуло к тому самому первому шагу, что всегда сложнее последующих. — Номер «3» на форме, оказывается, имеет какую-то цену, — едко бросил Эндрю Ворону в спину и расплылся в улыбке, зная: он обернется; желая, чтобы он увидел это, чтобы воспринял как насмешку, поставившую бы последнюю точку. Но как бы это не звучало, слова не были пустыми, от скуки брошенными на ветер звуками — они были привычным способом избавиться от осознанных, но от того не кажущихся менее неправильными чувств, пробравшихся под наркотический барьер. Миниярд понял под какими условиями Натаниэль поставил свою незримую подпись, но не чувствовал за собой права упрекнуть его в этом, сказать, что есть другие пути решения; он понял, что проиграл, когда выбор встал между ним и подаренной Мориямой «тройкой».       Зубы Миниярда сжались до скрипа. Словно в замедленной съемке он наблюдал, как рука Натаниэля опускается, так и не коснувшись дверной ручки, как он делает лишь пол оборота, словно не желает провести здесь, на этой крыше, даже лишней секунды, как несколько потерянные голубые глаза переводят взгляд прямо на него. — Разве мы не схожи в этом? Что бы ты не говорил, как бы не вел себя — номер и для тебя имеет значение. Если не из-за экси, то хотя бы потому, что Дэй имеет схожий. — Форма — не больше чем кусок тряпки, которым я даже пыль в своей машине не стал бы вытирать. Какая бы не стояла на ней цифра — она и останется просто цифрой. Сможешь ли ты сказать то же? Ложь для тебя, словно для рыбы вода, тебе не привыкать жить в ней, но не станешь же ты врать самому себе, — голос Миниярда звучал необычайно ровно и серьезно.       Диск солнца за его спиной, бывший столь ослепительно ярким и красочным, оставил после себя лишь стремительно наполняемый ночными сумерками, замерзающий в порывах холодного ветра мир. Единичные искорки звезд рассеивались по небосводу, извещая о скором приближении одинокой ночи — времени, когда кроющиеся в разумах демоны, выходят наружу и заставляют вновь пропустить сквозь себя все самое болезненное. Но от нее не скрыться, как бы стремителен ни был побег, можно лишь схватиться за греющую мысль об утре, которое когда-нибудь настанет. — Навечно третий, — подытожил Миниярд, прежде чем Натаниэль молча закрыл за собой дверь, оставив его наедине с отвратительным осознанием, что он все же смог причинить боль, в расплату за свою собственную.

***

      Ступеньки одна за другой исчезали из-под ног Ворона. Медленно переступая, скользя рукой по новым железным перилам, он добровольно окунулся во мрачную пучину раздумий. Мысли в его голове не кружились стремительными вихрями, а плавно, лениво перетекали, подобно неторопливой реке, и Натаниэль был этому благодарен: лишь эта мягкость течения позволяла ему сохранить относительную трезвость мышления. Он прекрасно понимал, что ему некуда больше спешить, у него еще будет время прочувствовать каждую новую трещину в собственной, отчаянно нывшей душе, и это осознание даровало неожиданную легкость, словно еще несколько перьев вернулись на осыпавшиеся крылья.       Сейчас же его разум полностью занимали последние слова Эндрю, не ставшие чем-то сверхновым и заставившим задуматься, они просто напомнили о старых, ни к чему не приведших Натаниэля размышлениях. Не раз в его голове вспыхивали отпечатанные на трех щеках цифры, одна из которых вечным клеймом въелась в его собственную, но слишком поздно он осознал, что «3» точно так же въелась в его разум и гордо заняла в нем почетное место. Да, цифра стала физической и духовной частью, но все же не сумела отмести желания заполучить возбуждающую каждый нерв при единой мысли о «1», а лишь помогла смириться с ее временной, как хотелось верить, невозможностью. И потому лишь давно приевшаяся горечь возникла внутри, пришла давним другом и, мягко похлопав по голове, уселась на плечи.       Уют безликой ночи тепло принял Натаниэля в свои объятья. Легкий ветер обдул его лицо, потревожил кончики потерявших во тьме свою яркость рыжих волос, и он запустил в них руку, слегка отклонил голову назад. На лице мелькнула грустная улыбка, улыбка человека, столкнувшегося с воспоминаниями о прошедших временах, согревавших душу. Но не прошло и минуты, как парень грубо от них отмахнулся и твердо зашагал прочь. — Натаниэль. — Дэй, — холодно откликнулся Веснински, остановившись, и устало выдохнул. — Не припомню чтобы приглашал тебя на ночное свидание. — Просто заткнись и слушай.       Лис остановился в нескольких шагах. И в голосе, и в движениях его скользили явные напряжение и раздражение, но тем не менее нашлась причина, заставлявшая его все еще стоять здесь и сверлить Ворона злым взглядом, а это не могло не вызвать интерес. — Плевать я хотел бы на то, что между вами происходит, но, как видишь, не совсем удачно. Эндрю волен спать с кем хочет, но проблема в как раз в том, что этот «с кем хочет» — ты. Я знаю тебя слишком давно, и даже если какие-то твои части не успели сгнить до конца, это не делает тебе чести. — Я уже давно понял, что не в твоем вкусе, и необязательно мне было об этом столь эмоционально напоминать, — усмехнулся Ворон, продолжая внимательно наблюдать. — Будь добр хоть раз выслушать молча. После случившегося на крыше я хотел хоть как-то донести, что ты — одна из крупных частей того, от чего все Лисы хотели бы отвязаться и, если такое вообще возможно, забыть. Но, как ни странно, услышал то, чего меньше всего мог от него ожидать, — Кевин замялся и прочистил горло. Веснински практически видел, как тысячи шестеренок в его голове истерично заработали, еще раз обдумывая, стоит ли говорить вертевшуюся на языке фразу. — Он признал, что с его стороны все это больше, чем просто секс.       Дэя выдал голос, в котором помимо стабильного отвращения возникло странное восхищение, которое он никак не мог в себе подавить. Мысль о том, что Эндрю способен на такие чувства была для него странной и несколько отталкивающей, но то, что он способен был признаться в этом не только самому себе, еще больше поражала. И вот сейчас, когда он смотрел на человека, взрастившего подобный цветок на голом песке, все это невольно выплеснулось наружу.       С несколько секунд Нат сидел оглушенный, слушая назойливый писк в ушах, а перед глазами его метались сцены их последней встречи. Если бы это было возможно, он отмотал бы время назад, и вбил бы себе в голову, что выбрать Эндрю — значит не отказаться от будущего, а отказаться от одиночества, действующего на него сильнее, чем он готов был признать. Но присутствие Кевина быстро вернуло его в верную колею. — Делай с этой информацией что хочешь. Желательно забудь и больше здесь не появляйся. А я сваливаю, — и вскинув руки, он торопливо ушел, уже через минуту затерявшись в тени здания.       Натаниэль не взглянул ему в след, а лишь поднял глаза к озарившемуся первыми звездами небу, неосознанно вдавив ногти в ладонь до синеющих следов. Ветер больше не трепал его волосы, больше не выли собаки и не скрипели незакрытые двери — все погрузилось в отвратительную давящую тишину. Парень глубоко и медленно дышал, устало прикрыв веки, и только потом, когда он вновь осмотрел сгустившуюся вокруг него тьму, заметил островок яркого света, ощутил сверлящий взгляд знакомой тени. Эндрю.       Веснински медленно подошел ближе и их взгляды могли бы скреститься в очередном поединке, но вместо этого безмолвно выложили все то, что осталось недосказанным, усевшись за прочный стол переговоров. Слова казались в те секунды ненужными, неспособными донести столь тонкие вещи так точно, эмоционально. Они оба застыли, помещенные под единый купол, где время остановило свой ход, позволяя разрешить все проблемы, прежде чем вновь вернуться в грубый мир, где оно потечет неумолимо быстро, не давая отдышаться.       Маленький яркий огонечек, стремительно полетевший вниз, — сигарета, выброшенная Эндрю, жадно перехватил на себя внимание Ворона. Он склонился над ней, вспомнив о грубых опаляющий губах, так страстно скользивших по его собственным, пообещав себе позже вернуться к мысли о том, как много раз за одни сутки было нарушено заветное правило о не прикосновению к минувшему. И тогда он не думая зажал окурок между губ и с усмешкой, с вызовом повернулся к Миниярду. — Решил помочь исполнить мое обещание? Не стоило. Я и так вечно буду тебя ненавидеть, — но в этих словах не было злости, не было безразличия, а вновь это странное, плохо замаскированное под усмешкой тепло, мягко говорящее «Я понимаю, почему ты это сделал, даже лучше, чем ты думаешь. Я готов это принять».       Тень скрылась, и с ее уходом неожиданно четко ощутился неделями копившийся груз усталости. Все это в одно мгновение жестоко рухнуло на плечи, едва не прижав к земле, но странная легкость, исходящая изнутри, удерживала наплаву. Она искрилась теплотой, светом и спокойствием, и Натаниэль четко осознал: после потери крыльев он вновь способен летать.