Дом

— Федя, — осторожно позвал он через стол. — А может не надо? Достоевский даже взглядом его не удостоил: с головой ушёл в пространство кодов и непонятных символов, изолировался из торгового центра настолько, насколько возможно — того и гляди прозрачным станет, и, кажется, больше его не слышал. Гоголь вздохнул, чувствуя себя так отвратительно беспомощно сейчас: с одной стороны Фёдор, у которого явно реальность сломалась из-за того, что он не может кого-то взломать (или вроде того, Гоголь не знал точно, что он там делает), с другой стороны эта ситуация, в которой они оказались, неприятно режущая ревность, мерзкое, угнетающее чувство, что скреблось внутри, и с ещё одной собственное сердце, которое, кажется, встать от такого готовилось — близко, так близко, он должен, он… Он не знал, должен ли подойти. И уже очень давно глубоко запутался во всём этом. Фёдор напротив цыкнул и с досадой помотал головой, переводя собственный ноутбук в режим планшета. Гоголя всегда передёргивало от того, как клавиатура загибается назад, как-то противоестественно не ломается и продолжает работать. «Нет, ну нужно же что-то делать», — пронеслось в голове. Гоголь чуть откатился на стуле и обернулся, снова бросая взгляд на сидящих за столом парней. Нервно постучал пальцами по столу. Подойти? Но разве он мог? Разве это нормально? Он уже давно потерял границы нормальности. Слишком долго смотрел на него из окна, не решаясь подойти. Слишком много думал о нём, слишком часто дни напрочь теряли смысл, если Его в них не было. И в последнее время всё только усложнилось. Потому что Он увидел. Потому что знал. Потому что… Теперь наверняка считал ебанутым или чем-то похуже. Гоголь чуть нахмурился, задумчиво покусал щёку и попытался придумать, что скажет, если подойдёт, но в этом уже не было смысла: когда он обернулся в следующий раз, за столом никого не было. Гоголь почувствовал, как накатывает отчаяние. Проебал. Он всё проебал. Упустил возможность. Гоголь молча развернулся и уронил голову на стол. У него была такая возможность! Как же так вышло? Почему он затупил? Что теперь делать?.. Он лежал лбом на деревянной столешнице и думал о том, насколько странной, наверное, казалась их компания со стороны: Фёдор с его аурой «не влезай, убьёт», и он сам, до нелепого расстроенный каким-то пустяком. Гоголь хмыкнул, поднимая голову. К чёрту всё. Не любил он расстраиваться. Не мог долго драматизировать, к тому же… Как-то выходило так, что даже такая, нелепая секундная встреча, возможность поглядеть на него из своего угла, всё же давала ему заряд настроения и бодрости. А значит, всё было не так плохо. — Пойдём? — предложил он, получил невнятное «мгм», и кивнул сам себе, неторопливо поднимаясь и потягиваясь. Достоевский, не отрываясь от своего занятия, поднялся следом, и Гоголь закатил глаза, подбирая его рюкзак и шагая к выходу, изредка поглядывая на парня, который даже теперь, не отрываясь от планшета, умудрялся ловко маневрировать между людей и идти точно за ним без каких-либо происшествий. Ну… Почти. Потому что в какой-то момент Гоголь заявил, что хочет ещё кофе по акции, и, раз уж они сегодня вышли, нужно брать от жизни всё. Потому что Фёдор, толком не воспринимающий, что ему говорят, согласился и последовал за ним. Потому что в какой-то момент на выходе из кофейни Гоголь затормозил так резко, что Достоевский, на автомате сделавший ещё два шага вперёд, врезался в его спину, прошипев, наверное, что-то совсем удручающее, но не слышимое из-за людей вокруг. Потому что широко распахнутые зелёные глаза изумлённо глядели в удивлённые серые глаза напротив.

***

Гоголю казалось, что немая сцена затянулась на жизнь, не меньше. Потому что он стоял, глядел на парня, и он был так близко, и смотрел на него, и… Он всё ещё не мог подобрать слов. — Я… Эм… Эм… О! «Заходит как-то в бар Декарт, заказывает пиво, выпивает. Бармен спрашивает: «Будете ещё?» «Нет, не думаю» — отвечает Декарт и исчезает»! — выпалил он первое, что пришло в голову. Сзади послышался хлопок: это Достоевский прикрыл лицо ладонью, тяжело вздыхая. Осаму на заднем фоне удивлённо склонил голову, но Гоголь не обратил ни на того, ни на другого внимания. Да, не обращал, ведь парень — его парень, совершенно искренне удивлённый секунду назад, вдруг тихо рассмеялся, прикрывая рот рукой в совершенно очаровательном жесте смущения. Гоголь почувствовал, что заливается краской: от этого смеха, его близости, совершенно невероятных ямочках на щеках и светлых ресниц, которые он впервые мог рассмотреть так близко. — Николай Гоголь, — выдохнул он, собравшись с силами и протягивая ему руку. — Сигма, — улыбчиво отозвался парень, вкладывая тонкую изящную ладошку в его. И это… Это было уже слишком. Но Гоголь слишком поздно понял, какую ошибку совершил. Слишком поздно вспомнил о том, что дыхание от него перехватывало даже на расстоянии нескольких этажей, да и сердце вставало от одного только размытого силуэта, а то, что происходило теперь это… Это — всё, перебор, передоз, так нельзя, нет, это слишком, и его имя, и его тепло, и его пальцы, которыми он касался его руки… Гоголь рвано выдохнул, не в состоянии сейчас ни на что большее. Глянул в его глаза, облизнул губы. Открыл рот, чтобы что-то сказать, попытаться хоть, что-то… Нет. Ничего не выходило. Короткое замыкание. Он не был к такому готов. Он не мог быть. — Да Господи ты боже, — процедил Фёдор, наконец выходя из-за его спины и вклиниваясь рядом. — Отпусти его уже. Гоголь моргнул, Заторможенно опуская взгляд на бледную руку, которую всё ещё держал в своей. Достоевский закатил глаза и дёрнул его за рукав, разрывая эту связь, а вместе с ней — оцепенение. — Пошли, — буркнул он, мрачно глянув на парня за спиной Сигмы. — Уже? — улыбнулся Дазай. — Мы же только встретились, разве не совпадение, м? — Вы знакомы? — удивился Сигма, чуть разворачиваясь к нему. — Да. — Нет, — в один голос отозвались оба и снова переглянулись. — Не совсем, — сказал Дазай. — Не важно, — цыкнул Фёдор. Будь Гоголь в себе, он бы наверняка вклинился в разговор, рассказал бы о том, что связывает этих двоих, пошутил бы шутку, фокус показал или просто напросился бы с ними за стол, но… Гоголь был не совсем в себе, в голове всё ещё вспыхивали фейерверки, пространство искрилось и расплывалось, а Фёдор не хотел с этим разбираться: мотнул головой и потянул его прочь от кафе. — Ты же в курсе, что много еды после долгого голодания убивает? — спросил Достоевский чуть позже, в привычном уличном мутно-сером пространстве. Кажется, и он тоже отошёл. По крайней мере смог вернуть себе прежнее отрешённо-равнодушное лицо. Гоголь медленно перевёл на него взгляд, сверкая какой-то новой, убийственно-солнечной улыбкой. Потому что он знал его имя, и готов был поклясться, что в жизни не слышал ничего лучше и мелодичнее. Потому что пальцы ещё помнили тепло от его касания. Потому что звонкий весенний смех. И прямо сейчас он готов был умереть.