Дом

Гоголь крутанулся на компьютерном стуле и поднялся из-за стола, подходя к окну и вглядываясь в ночь. Ночь, в которую он так и не спал. Которая ещё не закончилась. По стеклу снаружи бил ветер — погода снова портилась, ночами засыпая город снегом и ледяным дождём, не давая и шанса на сохранение тепла и попытки дома согреться с помощью труб и закрытых окон. Его комната вымерзла уже очень давно, он сам вымерзал тем больше, чем дольше длилась зима, ходил в нескольких свитерах, байке и куртке, но всё равно никогда не мог согреться, только… Только теперь ему почему-то не было холодно. Последние два месяца тепло поддерживалось извне, шесть из семи дней, словно парень, ходивший мимо его дома, поддерживал тот огонь, что ещё был в нём, не давая февральскому холоду отнять то, что ему не принадлежало, раз за разом раздувал из затухающих искр огонёк, продлевая жизнь и тепло ещё на день. И в последний раз… Что ж. Кажется, в последний раз он смог раздуть из этого огонька костёр такой силы, которая надолго перебивает и холод и зиму, и всё на свете. По крайней мере, так ему казалось теперь. Гоголь шагнул ближе и уложил на подоконнике руки, опустил на них подбородок, с тихим выдохом выпуская облачко пара, оседающее на стекле, коснулся запотевшего окна пальцами и глянул наружу. Достоевского не было. Конечно не было в такое время, почти утро, и во всём доме, да и в доме напротив только у него одного горел свет — слабый отблеск от монитора. Он, впрочем, не сомневался в том, что Фёдор бы пришёл при необходимости. Если бы он написал, позвал — он бы пришёл, но сейчас в этом не было нужды. Сейчас он мог побыть один. Но лишь потому, что одиночество было только физическим. А в голове, в сердце, кажется во всём, что его составляло… «Сигма». Так его звали. Гоголь даже теперь, в полностью изолированном ночном пространстве, не мог сдержать улыбки. Он знал его имя. Нет, он знал даже больше — знал, как звучит его смех, знал, как отражаются отблески лампочек из кофейни в светлых глазах совершенно невероятного оттенка, чудесные жесты, которыми парень убирал за ухо непослушную прядь волос или касался пальцами губ, сдерживая смех, как длинные прядки падают на глаза, и он взмахивает головой, убирая их, знал, что на тыльной стороне его ладони облачко серого тумана — след от грифеля, знакомый каждому, кто хоть раз рисовал карандашом, знал, что у него приятные, тёплые руки, и пахло от него весной и жизнью, да, так оно и было, сколько Достоевский на обратном пути не закатывал глаза, называя всё это незначительными мелочами, Гоголь знал, что так оно и было. И знал, что именно мелочи — то, что скрыто от глаз, на что не обращаешь внимания при первом знакомстве, узнаёшь только после, открывая для себя новые черты, в итоге оказываются важнее всего. Как он смеётся? Покусывает ли губы в задумчивости? Пьёт чай горячим, или ждёт, пока остынет? Любит оставлять самое вкусное на потом, или съедать сразу? Забывает ли ключи? Бежит за уходящим автобусом, или меланхолично провожает его взглядом? Ему всегда казалось, что по-настоящему близость отношений можно осознать только так: отмечая совершенно незначительные для окружающих детали. И если уж ты заметил что-то подобное — это уже не просто так. Он к примеру знал, уже давно заметил, что Фёдор ненавидит горячие напитки, даже принося себе кофе, делает глоток и отставляет, забывает о нём и допивает холодным. Знал, что при сложных задачах забирает тёмные волосы в неряшливый короткий хвост на затылке, потому что не может отвлекаться на лезущие в глаза пряди, знал, что в задумчивости хрустит суставами пальцев. Да много чего знал, и это казалось действительно важной частью их отношений. А теперь знал и о нём. Конечно, пока не так много. Но уже то, что он успел заметить, перебивало дыхание даже спустя много часов, заставляя пол ночи ворочаться в кровати, мерять шагами комнату, искать спасение в книгах, играх, вязи из бесконечно прогружающихся на мониторе страниц, фокусами и картами, бесцельным шаганием по комнате и при этом… Он всё равно не мог выбросить его из головы. Всё не то и не так, снова. Поэтому он не мог заснуть. Физически не мог заставить себя закрыть глаза и закончить день, в который они впервые встретились так близко, не мог отпустить, не мог успокоить сердце, ничего не мог, и всё ночное пространство, казалось, искрилось от напряжения и эмоций, и среди привычной ночной тишины с отголосками города, в своей пустой комнате, в нём самом — то концентрированное нездоровое счастье, которое граничит с панической атакой. Гоголь почувствовал, как сбивается дыхание, где-то в висках отзывается эхом грохот сердца, и сел на кровати, пропуская сквозь пальцы светлые пряди. Он не выдерживал. Фёдор часто упоминал, что он экстраверт по натуре, говоря об этом всегда в самом пренебрежительном тоне — что ж, так оно и было, и Гоголь не видел в этом ничего плохого. И сейчас, даже когда он не мог дать имя переполняющим его эмоциям, когда в голове — бардак, в груди — бешеная сердечная гонка и дыхания не хватает, он не мог иначе. Не мог, как Достоевский, скрыть свою радость от всего мира, забрать себе и никому не показывать. Нет. Этим хотелось поделиться со всем миром. Гоголь вскочил, в пару шагов пересекая пространство от кровати до окна, рванул фрамугу на себя, впуская в комнату ледяной ветер, запрокинул голову, подставляя лицо холодным каплям. И засмеялся.  

***

Фёдор вышел на балкон чуть раньше, чем договаривались, вручил уже сидящему на подоконнике парню чашку с кофе и ушёл назад — за своим. Нечто, вроде негласного соглашения — готовить кофе на двоих: Гоголь, хоть и вызывался много раз, был просто не в состоянии выждать положенные десять минут приготовления кофе в турке, стоять на одном месте и следить за чем-то было просто выше его сил, и максимум, на который он был способен — залить кипятком два пакетика отвратительного порошка «3 в одном», который Фёдор, сохраняя прежнее, равнодушно-каменное выражение на лице, неизменно выливал с балкона вниз, вздыхал, и шёл за своим. Гоголь, правда, всегда компенсировал это едой, которой у Фёдора, казалось, не водилось в принципе, и парень кормил его подгоревшим омлетом, лапшой быстрого приготовления, переваренным рисом, хлопьями и остальными подобными вещами, на которые у него хватало выдержки. Но теперь обходились только кофе. Фёдор привычно устроился у своего окна, отпил из чашки, устало потирая глаза пальцами, сонно глянул на Гоголя, привычно искрящего энергией, отмечая перемены на каком-то глубинном уровне. Что-то было не так. Не искры от весёлого костра, скорее — короткого замыкания, искры от умирающей техники, последних рывков жизни, перед тем, как угаснуть. И это состояние он знал отлично. — Ты спал? — спросил он, решая сразу прояснить очевидный вопрос. Гоголь растерянно стрельнул глазами из-под растрёпанной чёлки. — А? Нет. Не совсем. Не смог заснуть, — признался он, мотнув головой, чтобы отросшие пряди не лезли в чашку. — Но это была очень хорошая ночь! Фёдор кивнул: он слышал. И не сомневался в том, что все соседи слышали тоже. — Ты будешь сегодня как-то продолжать ваше общение? — спросил он, не изменяя своей отстранённо-равнодушной манере, хотя оставаться равнодушным с ним рядом не представлялось возможным, притом в самой плохом смысле: Гоголь после бессонных ночей становился ещё более нервным и взвинченным, чем обычно, и теперь умудрялся одновременно отбивать ритм пальцами на чашке, скрипеть вверх-вниз молнией на своей байке второй рукой, качать ногой, наполовину свесившись из окна, и что-то напевать. Достоевский был уверен, что если бы у нервного тика было живое воплощение, оно бы выглядело именно так. Гоголь глянул на него растерянно, только теперь вспоминая, что за всем этим совершенно не подумал о том, что делать дальше. А ведь действительно — он должен был как-то продолжать их общение? Выйти? что он должен был сделать? Он понятия не имел. Ведь одно дело — просто смотреть на парня из окна, другое — помахать ему рукой и встретиться взглядом, и совершенно, совершенно иное — столкнуться в торговом центре и узнать его имя. Но что после этого? Гоголь не знал — поэтому так и завис, растерянно глядя на попивающего кофе парня. — А… Что бы ты делал? — наконец спросил он, нервно поглядывая в телефон — времени до его прихода оставалось всё меньше. — Пошёл бы домой спать, и не морозился здесь, — заломил бровь Достоевский. — Ну Федя! На моём месте! Фёдор вздохнул. — Ну окликни его? Я не знаю. Посмотри, как он себя поведёт. — Да, — закивал Гоголь. — Точно. Я посмотрю, как он себя поведёт. Погоди, а если он… — Вон он, — хмыкнув, заметил Фёдор, умудрившись парой слов в очередной раз остановить и запустить его сердце, заставить резко развернуться, выронить чашку, ухватить её в полёте, благополучно расплескать весь кофе по подоконнику и даже не заметить этого. Мир схлопывался. Как и прежде сужался ракурс, и реальность переставала существовать лишь от прихода парня в его пространство, это чувствовал даже Достоевский, хотя он уж точно не хотел терять свой мир. Но то, как парень реагировал каждый раз, как замирал испуганным зверьком, краснел, бледнел и забывал дышать, ему совсем не нравилось. Тем более теперь, когда не было до конца понятно, что происходит и к чему идёт. Он не верил в хорошие концы таких историй. Не мог поверить, и, что бы там Гоголь ни говорил, считал себя реалистом. Насколько велик был шанс, что Коля, после полутора месяцев совершенной безысходности и наблюдения за кем-то, вдруг наткнётся на взаимность? Или какова вероятность того, что этот парень, явно не особо относящийся к натуралам и имеющий такую внешность, не занят? В отличии от Гоголя, Достоевский не рассчитывал на хорошие концы, и в этот раз точно знал, что всё закончится в лучшем случае разбитым сердцем. Ничего хорошего. И рассчитывать не на что. Но пока… Пока Гоголь стоял, замерев и покусывая губы, пока не мог дышать и двинуться, пока всматривался напряжённо и молча, а потом менялся на глазах, взрываясь счастливой радостью и махая рукой в ответ на приветствие парня… Пока, кажется, всё было хорошо.

***

Через несколько дней, едва февраль перестал бить морозами и ледяным снегом, а наступление весны перестало казаться чем-то мифическим и безысходно-далёким, Фёдор принёс на балкон удлинитель и ноутбук. Со своего окна Гоголь смотрел, как парень пытается умостится на холодном камне балкона, открывает монитор, на котором вспыхивают одно за другим чёрные окна с непонятным текстом, отдирал кусочки кирпича с кладки, что удерживала его окно, и в голове было оглушительно пусто, как всегда и бывало у него по воскресеньям. — Федя… — позвал он, хотя решил для себя сразу, что не станет отвлекать его. Но ему было так скучно, снаружи — так серо, а в квартире так пусто, что добивать всё это молчанием он просто на физическом уровне не мог. — Что? — Что ты делаешь? — Я работаю. Гоголь снова вздохнул и ещё немного покрошил вниз кирпичную пыль. Помолчал. — Правда?.. — Нет. — Да ладно тебе! — вскинулся Гоголь. — Мне скучно! Расскажи, что ты делаешь. Хоть что-то… Расскажи. Сегодня и так ужасный день, как ты не понимаешь? Фёдор тяжело вздохнул. Развернулся и посмотрел в горящие детским возмущением глаза. Гоголь умел смотреть так, когда хотел. Умел быть наивным и простым, умел отрешаться от реального мира так, как могут только дети и при этом… Он не был ни инфантильным, ни глупым — это понимал даже Фёдор, привыкший смотреть на мир сквозь призму скептичного преуменьшения. — Я… — начал он, но замолчал, отставил ноутбук и приподнялся, выглядывая вниз: порой кто-то выходил на балкон этажом ниже, и каждый раз они с Гоголем закономерно замолкали, выжидая, пока их уединение не будет восстановлено. — Я делаю одну штуку, — сказал он. Гоголь закивал. В вопросах программирования определений лучше, чем «штука» он не понимал. — Думаю, это поможет нам. По крайней мере, мы узнаем, что связывает Осаму и твоего фрика. — Совсем он не фрик! — возмутился Гоголь. — То, что у него волосы… — Волосы? Причём здесь волосы? Меня скорее беспокоит то, что он смеётся с твоих шуток, — хмыкнул Фёдор, пропустил новую возмущённую тираду и снова уткнулся в свой монитор. Гоголь улёгся на своём окне, уложил голову на руки и глянул вниз — грязно-серое тающее месиво с чёрными пятнами люков, выглядывающими наружу. Люки всегда оттаивали первыми, теплом привлекали к себе бродячих котов, жмущихся к чуть тёплому металлу среди февральских холодов, и привлекали Гоголя. — Ты никогда не думал взять кота? — в очередной раз устав от молчания спросил он. Фёдор молчал. Для него было совершенно нормальным уловить вопрос через минуту, когда он перестанет концентрироваться на своих делах, ещё минуту подумать над ответом, и ответить, когда Гоголь уже не был уверен, что спрашивал. — Не думал, — в конце концов сказал он. — Я бы хотел крысу. — Так давай! — воодушевился Гоголь, загораясь идеей: по воскресеньям он готов был взяться за что угодно, лишь бы как-то разбить скуку и отвлечься от бесконечного унылого ожидания понедельника. Фёдор посмотрел на него очень устало, снова вздохнул и промолчал, не став объяснять очевидного. Впрочем, Гоголь не сильно расстроился, мгновенно переключаясь на мысли о своём парне и предположениями о его животных, ведь они у него точно были, ведь такой котёночек, как он… Не отрываясь от своего монитора, Достоевский чуть нахмурился и поднял руку, призывая его замолчать. Брови чуть напряжённо дёрнулись к переносице, а затем взметнулись вверх. Гоголь давно не видел такого искреннего удивления — разве что тогда, в торговом центре, но в тот раз это скорее напоминало возмущение. — Так, — взвешенно сказал Фёдор. — Ну, я узнал, почему они были вместе. — Серьёзно? — вскинулся Гоголь. — Ну? Что ты узнал? Это было свидание? — Нет. Но тебе не понравится, — заметил он, и прежде чем Гоголь успел завалить его новыми вопросами, добавил: — Насколько я понял, ему угрожают.