Дом

Гоголь молчал. Где-то вдалеке с жалобным воем сирены пронеслась скорая помощь. Послышался взрыв смеха из нижнего пространства: компания, которая каждый вечер выходила посидеть на скамейке у их подъезда, видимо, теперь выходила не только по вечерам — с высоты плевать, но в целом бесила она обоих. По металлической крыше балкона Достоевского клацнули чёрные вороньи когти. Гоголь молчал. С собственного окна под напором длинных пальцев снова посыпалась бетонная пыль. Фёдор достал сигарету, пару раз щёлкнул зажигалкой, не добился ничего больше искры, закатил глаза и достал спички. Запахло серой и гарью, Фёдор ещё немного подержал догорающую щепку в руках и сбросил вниз, выпуская изо рта клубы серого дыма. Только после этого Гоголь чуть оттаял, моргнул растерянно и повёл головой, глянул внимательно и прямо. — В смысле угрожают? — взвешенно спросил он, и Фёдор даже сквозь клубы дыма заметил, как напряжённо вырисовываются скулы на обычно улыбчивом лице. Гоголь готов был бросаться в бой прямо сейчас — это было совершенно очевидно, и Фёдор понятия не имел, как его останавливать, если он задумает что-то не то. Понял только теперь, что при всём происходящем, при реакции Гоголя на совершенно обычные вещи вроде улыбок или встреч, ему… Что ж, ему стоило быть куда осторожнее. Но в этом он уже проебался. — Если коротко, я не мог выйти на Осаму, — начал он. — И нужно было подойти с другой стороны. Я подумал, что систему своего офиса он точно не защищает так, как себя. В общем, если коротко, вот, — сообщил он, разворачивая монитор к парню. Гоголь перевёл молчаливый взгляд с Фёдора на текст. Досье? Он не знал точно, как называются такие вещи, и это было особо не важно. То есть, совсем не важно, потому что в материалах дела… «Преследование» «Угрозы» «Сталкинг» Много непонятных, сухих терминов, описывающих Его дело, из которых Гоголь уловил одно: он не в безопасности. Кто-то угрожает ему. Кто-то следит за ним. Кто-то знает его адрес. Гоголь почувствовал, как из глубины поднимается чёрное бешенство, и мотнул головой, отворачиваясь. Фёдор молча вернул ноутбук на своё место. — Почему? — спросил он через некоторое время. Вышло как-то неестественно глухо, и следа не осталось от солнца и жизни, теперь более в духе Фёдора — опасная тьма. — Он пидор, — просто сказал Фёдор, пожимая плечами, и Гоголь развернулся к нему с опасным прищуром. — Да что? Это цитата. — Это бред, — шикнул Гоголь. — Это… Так не должно быть. — Конечно не должно, — заметил Достоевский. — Но было бы странно, если бы этого не было. Гоголь посмотрел на него очень сложно. Фёдор вздохнул и закатил глаза. — Что? Подумай сам. Даже тебе пару раз прилетало, что, блять, говорить про человека с розовыми волосами? — Они не розовые, — привычно отбил Гоголь, но на этот раз заткнулся почти сразу: понял примерно мысль. Ещё немного помолчали. Гоголь смотрел перед собой, молча стучал пальцами по подоконнику. До смерти хотелось узнать ещё, хоть что-то спросить, снова взглянуть на досье, и… Вместе с тем, не хотелось совсем. Потому что от пары строчек — обездвиживающий мрак внутри, потому что мерзкое тошнотворное ощущение беспомощности, потому что неопределённость похуже той, что чувствовал Фёдор, выходя на свой шаткий балкон, не физическая, а внутренняя, убивающая жизнь и свободу, а это всегда было для него сложнее всего. — Я ухожу, — глухо сообщил он, отталкиваясь руками от подоконника. Фёдор задумчиво кивнул, не отрываясь от монитора. Только чуть позже, уловив смысл фразы и стук закрывающегося окна, удивлённо вскинул голову, но Гоголя на подоконнике уже не было. Фёдор медленно вздохнул, прикрывая глаза и сжимая пальцами переносицу. Собрал волосы в тугой хвост и задумчиво глянул в монитор, хотя в глазах плясали искры от долгой работы, а по затылку и вискам расползалась боль. Он тоже не спал в эту ночь. По многим причинам. «Как бы не натворил глупостей», — подумал он раздражённо, поводя головой и разминая затёкшую шею. Нужно ли было как-то это решать, как-то развеселить его, что-то предпринять? Возможно. Достоевский знал его достаточное время для того, чтобы понять, что импульсивность Коли — одна из самых опасных сторон его личности. Много раз он отгребал просто из-за того, что не мог справится с плещущимися внутри эмоциями, потому что вся эта радость и свет, которыми он делился с миром в мгновение оборачивались опасным мраком, Гоголь обрастал шипами и ядом так же быстро, как избавлялся от них, возвращаясь к привычному веселью. И сейчас вопрос был только в том, сможет ли он переждать происходящее, не рванув из дома в первую попавшуюся разборку. Внизу послышался хлопок двери — звон металла, ударившегося о металлическую балку и отрикошетивший назад. Лишь один человек из всего подъезда выходил так — с напором и энергией, снося на своём пути всё то, что ему мешало. Фёдор вздохнул. Кажется, Гоголь всё же не смог. Фёдор молча отставил ноутбук, закурил снова. А потом глянул в окно, и вдруг почувствовал совершенно явно, как в этот неестественно-весенний для февраля день сквозь прозрачное закатное голубое небо проступает надвигающийся мрак. И начался он с раздражающего уведомления на его ноутбуке. 18:25 O.D Нужно поговорить.

***

Одно неверное движение — и карты выпорхнули из вздрогнувших пальцев, рассыпаясь по вымерзшей земле. Гоголь сжал зубы и мотнул головой. Не помогло: мысли никуда не делись, от них не избавляли привычные трюки с картами, они не уходили от воспоминаний, не перебивались ощущениями холода и мокрого снега, они оставались в его голове и давили, и грызли, и грызли… Он пытался избавиться от этого. Правда пытался. Пытался убедить себя и забить, ведь… Он не мог знать. Не мог, не мог, не мог. Он не мог ничего сделать, не мог догадаться заранее, не мог увидеть ничего подобного с расстояния третьего этажа. Нечего и думать. Но почему тогда это не выходило из головы? Почему он не мог отделаться от ощущения, словно должен был что-то сделать, понять и помочь? Почему это мерзкое чувство скребло внутри, почему дрожали руки, почему он не мог собрать мысли, почему он в воскресенье один в пустынном заброшенном парке, а не с Фёдором дома? Гоголь вздохнул и принялся собирать рассыпавшуюся колоду. Карты, и так изрядно потрёпанные, а теперь ещё и влажные от снега, ложились в ледяные пальцы органично и правильно, и он попробовал снова. Безрезультатно. Почему-то теперь не выходило выйти нормально ни на один трюк, а фокусы, которые всегда помогали успокоиться и вернуться в себя, теперь не то что не помогали — только больше раздражали. Ничего не получалось. В фокусах всё работало примерно так же, как в жизни: один неверный жест, взгляд в сторону, отвлёкся, лишнее движение — ты всё разрушил, начинай сначала. И если фокус можно было переиграть, то жизнь… Гоголь поёжился. У него только один шанс. Один шанс быть с ним, один шанс узнать его, глянуть на него — всё это повторялось, и всё это могло стать последним разом, если бы Фёдор не был чуть внимательнее, чем он. А он чуть всё не проебал. Просто потому, что не подумал, не смог подумать, что что-то подобное вообще возможно, не смог уместить в голове его и что-то подобное. Ведь Сигма одним только своим существованием помогал ему. Последнюю неделю, да и весь февраль заставлял его жить из-за обычной улыбки. Он кормил кошек и воронов, прыгал через лужи и кутался в шарф, излучая уют и тепло, и в грязной зимней реальности он был весенним ветром, дающим надежду, отголоском тепла и жизни. Сигма был для него светом, и приносил свет в его реальность. Гоголь смотрел только на него, видел только его, потому и не заметил, что его свет в опасности, а мир — слишком тёмное место. А ведь он знал, что такое преследование, и знал, что такое угрозы. Он знал о липком страхе, о фоновой тревоге, отдающей пульсацией в виски, знал о кошмарах, заставляющих вздрагивать и просыпаться среди ночи, о мерзкой беспомощности и отвратительном осознании того, что собственное тело тебя предаёт, знал головокружение от сбивающегося дыхания и чувство нависающей опасности. Но применить это к нему? Нет, он не мог. Потому что из всех людей, которых он встречал в жизни, Сигма казался единственным, кто никогда не должен был с этим столкнуться. Он, Фёдор — не важно, они были связанны с той стороной реальности, которая никогда не сулила им ничего хорошего, они жили в этом крошащемся старом доме и его разложение разлагало и их, но он… Так как же могло выйти, что он уже жил с этим? Более того, выходило, что в тот раз, в единственную их встречу, они с Осаму обсуждали именно это? Нависшую над ним угрозу. И всё равно он улыбался так открыто и искренне. Гоголь мотнул головой, прогоняя воспоминание, убрал карты и потёр глаза руками. Нужно было возвращаться. Дома было его пространство, дома был Фёдор. Вместе они наверняка что-то придумают — иначе и быть не могло. Среди всего абсурда его жизни, воспалённого чувства вины и сковывающего бессилия всё ещё оставалось то единственное, в чём сомневаться не приходилось: нужно было возвращаться и что-то делать.

***

Гоголь ввалился в квартиру уже после полуночи, полностью истощённый и вымотанный, вымороженный ледяным дождём, растерявший всё накопленное за время общения с ним тепло. Воскресенье - так бывало раньше, много раз до этого, но теперь - куда сильнее, и он больше не был уверен в том, что сможет переждать эту ночь. Подошёл к окну, протянул руку и жалобно поскрёбся в тёмное окно Фёдора.