Дом

Гоголь выполоз наружу разбитым и сонным, выпав в реальность после получаса неглубокого сна, открыл окно и с готовностью принял у Достоевского предложенную кружку кофе. Вторая бессонная ночь оставила отголоски в виде глубоких теней под зелёными глазами, подарила расфокусировку реальности и давящую головную боль, но даже несмотря на это он так и не смог заснуть. Фоново маячащая тревога, преследующая его на протяжении всего дня, к ночи обрела вполне отчётливое очертание, находя выход в конкретных страхах. О нём, разумеется. Потому что, сколько ни гони удушающие мысли прочь, какова была вероятность того, что за эту ночь, те ничтожные шесть часов, что отделяли его от понедельника, что-то могло случиться с ним? Наверное, очень мала. Но ему всё равно отчего-то казалось, что именно теперь, когда он узнал, когда появился реальный шанс что-то сделать, он не успеет. Может потому, что недостаточно сделал, может — потому что не был достаточно умён. Потому что совершенно ничего не мог, и не пройди Сигма на следующее утро мимо их окон, он бы не смог ничего сделать, чёрт, да без Фёдора даже бы не нашёл его. Так что ночь ушла на самобичевание, попытки свыкнуться с собственным бессилием и тупое ожидание следующего дня. Под утро, правда, удалось ненадолго отключиться, но это был поверхностный и тревожный сон, сквозь который то и дело проступало ощущение близкой опасности вместе с неприятным осадком, словно он должен был что-то сделать, но забыл, что. Идти куда-то? Что-то найти? Кого-то?.. В реальности отдельной ото сна у него бы не возникло вопросов трактовки: все мысли всегда касались только одного человека, но пространство сна не подчинялось ни сердцу, ни разуму — тёмные хаотичные коридоры подсознания, обрывки воспоминаний, искажённые отражения личностей и желаний, он никогда не мог ориентироваться во снах и не мог понимать происходящее. Одно было ясно точно: он не мог быть в порядке, пока не был Сигма. А сейчас у него не было сил даже на то, чтобы нормально порадоваться скорому его приходу. Внутри — словно выжженная пустыня, и это — совсем неправильно, не иметь возможности радоваться ему. Противоестественно. «Может, когда его увижу», — думал про себя Гоголь, свесившись с окна в попытке надышаться, проснуться и прийти в себя, но просыпаться не выходило, дышать получалось разве что дымом от сигарет Достоевского, а прийти в себя он мог только разогнав нависшую над ним тучу, и… Теперь только и оставалось, что ждать. Глядеть на тёмную дорогу и грязное месиво тающего снега, вздрагивать от хлопков птичьих крыльев и отдалённых голосов, и ждать и ждать и ждать. — Ты же понимаешь, что у тебя есть ещё минимум полчаса? — повёл бровью Фёдор. — Двадцать минут, — пробурчал Гоголь. — Я не уйду. Мало ли что. Фёдор вздохнул и перевёл молчаливый взгляд на свой телефон. И наверное «мало ли что» Гоголя как-то повлияло на исход дела, приближая нечто судьбоносное и неотвратимое, и, наверное, у них не могло выйти иначе. Потому что по каким-то причинам он не пришёл. Может быть пошёл другой дорогой, может заболел, но в это утро он не появился в их реальности, не разбил мрачное ожидание Гоголя привычной улыбкой и приветливым взмахом рукой, не зажёг весёлый огонь в глубине зелёных глаз. Фёдор хмурился, поглядывал на телефон и курил, а на Гоголя было жалко смотреть: и без того тусклый в это утро, с каждой минутой ожидания он словно терял цвет ещё больше, становясь едва ли не прозрачным. Спустя полчаса, когда стало совершенно ясно, что он не придёт, Коля молча поднялся, плавно оттолкнулся руками от подоконника и скрылся в своей квартире. Спустя какое-то время с глухим лязгом закрылась дверь подъезда — это Гоголь выскользнул наружу, не привычным энергичным рывком, совсем иначе, словно у него не оставалось сил даже на это, а может не оставалось на самом деле. «Снова будет шляться до ночи, — подумал Фёдор, задумчиво провожая сгорбленную фигуру парня взглядом. — Но может вернётся к его вечернему приходу». А Гоголь… Он действительно планировал «шляться до ночи», потому что теперь, когда не было сил, не было настроения, да и жизни никакой не было в этой бесконечной тошнотворной февральской мути, это — единственное, что он мог: шляться до ночи. По пустырю и дальше, мимо старых ларьков, осыпающихся многоэтажек, отражения которых он разбивал носками кед в лужах с яркими бензиновыми разводами, мимо пустынного парка, во дворах и подворотнях, шагал по асфальтированным дорогам и по колено в грязи, пешком или трясся вместе со всеми, в автобусе с изрисованными окнами с маршрутом следования непонятно откуда и куда, был, когда выходили одни люди и заходили другие, а те, прежние, растворялись в тумане, едва сойдя с остановки — он был везде и даже больше, был под противным дождём и навесами крыш, был на окраинах и в центре, среди мельтешения спешащих на работу, давящего одиночества и шумных компаний, среди людей и стаек отходящих в сторону голубей, не обращающих на него внимания, он был… Он просто был. Он существовал в этой реальности, он был здесь, он был жив, и чем дольше он шёл, чем больше приближался к тому, чтобы исходить весь этот чёртов город вдоль и поперёк, чем меньше сил оставалось, чем тяжелее становилась промокшая от дождя куртка, тем легче ему становилось. По каким-то причинам, ему становилось легче. Отходили мрачные мысли, отступало отчаяние, и сквозь сбивающееся от усталости дыхание всё отчётливее приступали очертания чего-то по-настоящему сильного, практически несокрушимого, глубокого, первозданного. Самой жизни. И эти бесконечные петли по городу под дождём после двух бессонных ночей каким-то образом возвращали ему потерянный огонь, такой нужный теперь. Гоголь ускорял ход, сжимал кулаки, глядел из-под влажной чёлки, смахивал с ресниц капли дождя, мотал головой и почти на физическом уровне чувствовал возвращающуюся энергию. К чёрту всё. С ним не случилось ничего плохого. Не могло случиться. И всё с ним будет хорошо. А он будет в порядке сам — только тогда сможет защитить Его. Он сможет всё устроить, не опустится на дно, не останется среди этого мрака — не для себя, но для него. Он всё сможет и всё сделает.

***

Фёдор потёр глаза пальцами и задумчиво прикусил щёку, на автомате потянулся к одной из десятка кружек, заполоняющих его стол, не обнаружил в ней кофе и, цыкнув, отставил в сторону. Теперь, когда Гоголя не было, и у него оставалось немного времени, можно было подумать и что-то решить, но все решения, которые он видел в происходящем ему совсем не нравились. По большей части потому, что… 18:25 O.D. Нужно поговорить. Сообщение висело прочитанным уже почти сутки, и он не хотел даже глядеть в его сторону — потому что знал, конечно же знал, о чём пойдёт речь. Просчитать весь последующий разговор было не так сложно, особенно зная Дазая, а он знал. Но… Так не хотелось начинать. Потому что с Осаму всё шло примерно по одному сценарию, всегда, и исключений не было. Сценарий ему не то чтобы нравился, вовсе нет. Но каким-то нелепым образом Дазай умудрялся каждый раз разжигать в нём адреналин и азарт. Достоевский не любил оставаться в долгу: успешно втягивал парня в свои игры, ведясь на манипуляции ради манипуляций им, просчитывая и поддаваясь… И нет, это ему совсем не нравилось. Вовсе нет. Но иначе он не мог. Впрочем, теперь, кажется, у него не было выбора: происходило нечто странное, он заметил это уже давно, это заметил даже Коля, хоть и со свойственной ему зацикленностью — заметил лишь через отражение, на одном человеке. Но теперь это затронуло и его самого… Фёдор при всём желании не мог отступать, когда что-то затрагивало Гоголя.

17:30 Ну?

17:30 O.D. О! 17:30 O.D. Ты здесь! 17:30 O.D. Так и знал, что игнорировать меня дольше суток ты не сможешь!!! Достоевский цыкнул и отставил ноутбук, отъехал на стуле и вернулся к основному, рабочему, компьютеру. Раздражало. У него были дела и помимо этого, он мог и вовсе с ним не переписываться, он мог бы решить всё сам и вовсе ему не нужна была ничья помощь. Тем уж более — раздражающего суицидника. И отвечать на глупые формальности? Нет, у него было полно и других дел, которыми он и так не мог заниматься из-за компании тупых уёбков, занявших подъезд снаружи, сидящих с тупыми шутками, музыкой и каким-то дешёвым пойлом. Компания орала и включала музыку, отвлекала, но он не мог закрыть окно — не стоило теперь пропускать возвращение Гоголя. И в итоге у него почти вышло. Отвлечься и забить. Правда, ненадолго: через некоторое время ноутбук подал новый раздражающий сигнал, и Фёдор снова закатил глаза. Не ответит — получит ещё с десяток таких. Он вздохнул и снова крутанулся на стуле, возвращаясь к ноутбуку. 17:45 O.D. Что у тебя за защита?

17.45 Тупой вопрос, не собираюсь отвечать.

17:45 O.D. Тупой? А ты разве уже не ошибся один раз? Ты проебался с защитой? Ты мог подставить и меня, если на тебя вышли!

17:45 На меня никто не выходил. Я вовремя исправил.

17:45 O.D. Но ты проебался!

17.45 У тебя есть какое-то дело, или ты просто поболтать зашёл?

17:46 O.D. Не злись на меня за такое. 17:46 O.D. Мне нужно было забанить тебя, чтобы ты не навёл никого на меня! 17:46 O.D. И ты взломал мою базу???!!!

17:46 Не считаю нужным оправдываться. Что у тебя?

17:46 O.D. О! 17:46 O.D. Мне нужна твоя помощь. 17:46 O.D. Нужно выйти на кое-кого. Я пробовал — не вышло.

17.47 Что мне с того?

17.47 O.D. Я не сдам твои дела???

17.47 :)))))))

17.47 O.D. Ой фу не делай так страшно очень страшно 17.47 O.D. Я понял-понял 17.47 O.D. Ну пожалуйста????? 17.50 O.D. Федя?.. Фёдор почувствовал, как у него начинает дёргаться глаз. Потому что такое — оно незаконно даже через текст, и никогда его кроме Гоголя так не называл. Да он никому бы и не позволил. А тут…

17.55 Ну.

Достоевский напряжённо нахмурился, следя за тремя точечками: Осаму набирал сообщение. Что-то слишком долгое для него. Что-то… Чего он никак не успевал прочесть, потому что компания внизу взорвалась приступом смеха и гоготания, только теперь с каким-то новым оттенком, и среди идиотских оскорблений и размытых фраз, на которые ему в общем-то не было дела, он различил кое-что новое — свист и просьбу закурить, никогда не подразумевающую помощь сигаретами, всегда обращённую к кому-то, кто явно не курит.

17.56 Блять. 17.56 Погоди.

Фёдор отставил ноутбук и поднялся, вышел на балкон, несмотря на то, что прекрасно знал, что не хочет того, что там увидит. Не хочет видеть, и участвовать не хочет, и… Всё равно он выглянул наружу, без удивления оглядывая уже знакомого парня с розовыми — («Аметистовыми!!!») волосами, в ярком вязанном шарфе. Радужном. До которого — кто бы сомневался — доебалась компания. Пока — опять же — кто бы сомневался, не было даже Гоголя. Достоевскому хотелось убивать: или деградантов со скамейки, или чертового Сигму, который додумался таскаться в таком виде по городу, или себя, потому что он не мог, просто не мог закрыть балкон и вернуться к своему диалогу. «А чё за расцветочка такая интересная?» «А ты постричься не думал?» «Слыш, ты чё типа умный?» Фёдора мутило от этого на физическом уровне: не мог он выносить такой степени деградации. Но, кажется, должен был. И когда один из тех, что смеялись у его подъезда, грубо схватил парня за ворот куртки, рванув на себя, он понял, что ему придётся. Но прежде, чем успел среагировать, заметил тень, несущуюся со стороны пустыря — так несутся охотничьи собаки, заметившие добычу. Это — скорость сверкнувшей молнии. Это — скорость принятия необдуманных решений, за которыми неизменно следуют все самые неприятные проблемы. И ещё до того, как подняться, до того как накинуть куртку и выйти наружу, до того как с с раздражением спросить себя о том, с каких пор тупые решения совершенно незнакомого человека по цепочке переходят на него, до того как услышать рык Гоголя — «Руки от него убрал!», он понял, что всё это станет большой проблемой и для него.