Дом

«Король — тот, чьё присутствие на доске так или иначе влияет на все остальные фигуры» Фёдор возвращался уже после полуночи. Не слишком удачное решение, учитывая недавние события, в которые они ввязались с Гоголем, но ему при всём желании не удалось бы закончить встречу раньше. Впрочем, у него не было такого желания, всё же Осаму — единственный человек, который понимает без слов, единственный, кому не нужно ничего объяснять, кто в принципе в состоянии понять — не только мысль, но и последствия. И такие встречи временами нужны были им обоим. И нужны были эти прогулки после — потому что ему нужно было всё обдумать. — Видишь ли, его семья — довольно влиятельные в узких кругах люди. Имея прикрытие в виде фармацевтической компании, они занимаются несколько иного рода вещами. — Я это понял, — повёл бровью Фёдор. — Дальше. Дазай чуть склоняет голову, улыбается, опуская подбородок на сложенные в замке руки, и Фёдор знает, что он собирается сказать, и эта улыбка раздражает его заранее, потому что ничего весёлого в происходящем нет. По крыше навеса, под которым они остановились, стучат мелкие капли. Компания рядом взрывается шумным смехом, и Фёдор покупает ещё стакан чёрного чая, который мгновенно теряет часть тепла под порывами ледяного ветра. Фёдор ёжится и накидывает капюшон. — Его семья занимается поиском людей, которые так или иначе выбиваются из структуры нашего общества. По возможностям мышления или силы. Как мы с тобой. Они бы сказали, что вербуют их, но я бы сказал, что это скорее принуждение к работе под страхом смерти. Сигма ничего не знает, разумеется. Фёдор переходит пустующую ночью дорогу с отключёнными светофорами, старается не наступать на щели в разбитом асфальте, покупает в ночном ларьке сигареты и проверяет телефон. Гоголь ничего не писал. Осаму тоже. Достоевский задумчиво сжимает в зубах сигарету. Плохо. Всё происходящее — словно смыкающееся пространство стен, схлопывающаяся реальность, из которой нет выхода, и все решения — проигрыш. — И надавить на него решили… — Свои же. То есть наши. — Выставляя всё, как заурядную гомофобию? Умно. — Изящная шутка: угрожают сыну вражеской организации, которая скрывается под видом чего-то более-менее приемлемого. — Так что они решили поступить так же, потому что гомофобия — такая стандартная вещь в нашем мире… — задумчиво пробормотал Фёдор. — Разумеется, они не стали ставить спектакль: угрозы реальны, уёбки тоже, просто кто-то навёл их на него. — Именно, — хлопнул в ладоши Дазай. — Но ты ведь и сам понял проблему, верно? — Нам всем было бы лучше, если бы короля действительно убрали с доски, — Фёдор поднял взгляд, встречаясь с серьёзным взглядом напротив. — Это бы разом повернуло ситуацию в нашу сторону: потеря единственного сына — то, после чего вся дальнейшая игра перестаёт иметь значение. Так они думают? — Совершенно верно. — И это бы действительно нам помогло? — Думаю, да, — пожал плечами Дазай. Фёдор тихо хмыкнул, отстраняясь. — Ты взял его дело, чтобы придержать его с собой рядом, решая, что с этим делать. Его убийство тебя не прельщает, но всем нам оно бы было на руку, и ты… — Я просто наблюдаю, — поднял руки Дазай. — И ты не сделал ничего. — Мне хватило того, что сделали вы, — заметил он. — Знаешь, даже я не мог просчитать, что вы будете иметь к этому какое-то отношение. Если честно, благодаря вам весь план мог пойти под откос — у него не должно было быть защиты, а твой пёсик и ты… Засветились очень нехорошо. — Не мои проблемы, что ты не учитываешь вероятности случайных знакомств, — повёл бровью Фёдор, и хотя ничего хорошего в происходящем не было, это всё же немного развеселило его. — Слышал про теорию вероятностей? Дазай тихо цыкнул — день становился всё лучше и лучше. — Это не так важно сейчас. Они охотятся на нас, — продолжил Дазай. — На таких как я, и таких, как ты. Думаешь они могут пропустить людей с нашими способностями? Везде, куда они приезжали, пропадали люди нашего уровня. Они забирают их, накачивают и промывают мозги, заставляют работать против своих же. Фёдор поморщился. — У меня есть защита, и ты это знаешь. — А у него? Фёдор проходит мимо стройки, мимо чернеющих дыр окон и бетонных стен, на время теряется в окружающей действительности: стирается на фоне бесконечной морози с нависающими пустыми домами, вырытыми канавами и мёртвыми по ночам подъёмными кранами, брошенными снаружи. Снова хмурится, сжимая пальцы в карманах. Бесит. Осаму прав. Конечно, прав, это понимают они оба и понимают, что так было бы лучше, но… Но. Как и всегда существует «но» в виде преграды существования в его жизни помешанного клоуна. Позволить уничтожить его мальчишку — значит уничтожить его свет. Может ненадолго, может он оправится, забудет спустя неделю, но Достоевский не готов был жертвовать даже неделей. — Не позволю, — заявляет в итоге Фёдор. Его чай давно остыл, пластиковые стаканчики совсем не умеют хранить тепло. — Мне плевать на остальных. Я позабочусь о своей безопасности как делал это прежде. Гоголь со мной, потому будет в порядке. Ты в состоянии присмотреть за собой сам. И… Он сможет защитить его. Достоевский мотнул головой, остановился перед входом в подъезд: глупости. Всё это глупости и вовсе не важно, потому что исход диалога был понятен изначально, потому что Осаму заранее известно, что он ответит, потому что он сам прекрасно понимает его мотивы и без глупых объяснений. И пусть он сказал: «я просто наблюдаю», и пусть изображал политику невмешательства, правда была в том, что он уже вмешался — в тот самый момент, как написал ему, попросив помощи. И не нужно было гадать, на чьей он был стороне, потому что Осаму всегда был на одной: своей собственной. Потому что… Они расходятся ближе к ночи, когда лавка закрывается, усиливается дождь и пережидать больше негде, да и говорить особо нечего, потому что это не имеет особого смысла. Потому что некоторое время дорога — одна на двоих. Потому что ночь с её темнотой и всеобщим равнодушием — такое подходящее для них время. И в этой тусклой реальности, с давящим ощущением смыкающихся стен и близкой опасности, угрозы, но общей, одной на двоих, они заходят в узкую улочку, пролегающую между домами, и Фёдор дёргает перебинтованное запястье на себя, скрывает раздражение: он уже много раз обращал его внимание на то, что думает об этих бинтах и ранах, тем более в такое время. Но это не важно сейчас. Дазай отвечает мгновенно, шагает ближе и приподнимается, и Фёдор вжимается лопатками в холодную стену. Поцелуй с ним отдаёт приторным дешёвым чёрным чаем, который Осаму закономерно отбирал у него последний час, и Фёдор прикрывает глаза: каждый раз одно и то же, но при этом… Так, как должно быть. Иначе почему-то не выходило — сколько рационализма не включай, как ситуацию не контролируй. И пока тупое сердце глухо стучит в груди, пока длинные пальцы Дазая зарываются в его волосы, а эмоции — чёрное, поглощающее море, он делает свой ход в их партии: ловко достаёт из кармана плаща Осаму флешку. И знает, что Дазай следует своему плану. Пусть. Они расходятся через некоторое время — выходят из узкого пространства не говоря друг другу ни слова, Дазай с прежней спокойной невозмутимостью поправляет волосы, Фёдор — прячет ледяные руки в карманы. Каждый раз — одно и то же. Но… Реальность снова немного расширяется. Фёдор позволил себе лёгкую улыбку. Теперь, ночью, пока никто не видит — можно. Выкинул сигарету, покрутил между пальцев флешку и вошёл в подъезд.

***

Сигма чувствует это кожей: липкий страх, поднимающийся из глубины, парализующий сознание и движения, это тошнотворное, удушающее чувство опасности, когда он понимает, с отчётливой неотвратимостью осознаёт, что это повторяется — за ним действительно кто-то идёт. Подобное с ним не впервые — каждый раз, стоило ему задержаться, немного ослабить бдительность, расслабиться — это повторялось, и ночь наполнялась грохотом собственного сердца, сбитым дыханием и неровными ускоряющимися шагами, попыткой добраться домой. «Скорее всего пока их цель — просто пугать тебя, — так сказал детектив. — Если хочешь, я могу приставить охрану, но я бы не советовал: нужно подождать, только так мы сможем выйти на зачинщиков. Это совсем не так страшно, ты справишься». Сигма послушался его. Но в каждый такой раз, каждую ночь, когда он возвращался домой с подработки и видел мелькающую за спиной тень, чувствовал чьё-то присутствие, ему больше не казалось, что он может справиться сам. Конечно, Осаму сказал ему звонить в случае чего и заверил, что готов действовать в любой момент, только вот… Теперь, когда Сигма движется привычным маршрутом сквозь ночь, слышит приближающиеся шаги за спиной и подступающую к горлу панику, и вокруг — никого, он не был уверен, что кто-то успеет ему помочь. Он не был уверен даже в том, что успеет позвонить, и телефон как на зло подводит: от холода вмиг теряет оставшуюся зарядку и выключается. Экран прощально вспыхивает унылым светом и… Всё. Больше — никакой надежды. Никто ему не поможет. «Возможно, — думает он, — это просто случайный прохожий. Не как обычно». И хоть мысль призвана успокоить, она не оседает приятным рационализмом внутри, нет — бьётся в голове взбаломошенной обезумевшей птицей. Лишь один выход: обернуться и посмотреть. Убедиться в собственной правоте. Увидеть, что шаги за спиной — не тёмного силуэта в капюшоне, не стремительно приближающийся тени, нет, просто кто-то возвращается с работы, кто-то незначительный, безопасный, совсем не как в те разы. Сигма сглатывает, нервно сжимает перцовый баллончик в кармане и ускоряет шаг. Понимает: он не успеет им воспользоваться даже если захочет. И сейчас и в принципе человеку ведь ничего не стоит нагнать его. Один удар по голове — он не успеет использовать его, ничего не сможет. Сигма старается сохранять спокойствие. Нужно заставить себя обернуться, казалось бы — что может быть проще, любой справится. Любой, кроме того, кто уже делал это прежде. Кто оборачивался и видел нагоняющие компании, отблеск от чего-то явно металлического, видел в шаге от себя высокий силуэт, так близко, как не подходят обычные прохожие. И обернуться в такой ситуации — невозможная задача. Оцепенение тех, кто выжил после кораблекрушения и готовится снова взойти на борт. Немыслимо. Но каждый раз он заставлял себя обернуться. И теперь это было нужно. «Не скрою, вероятность того, что они решат навредить тебе, есть, но она крайне мала», — заявил Дазай. Сигма… Поверил в это. Наверное, глупо. Но ему так хотелось поверить в это. И теперь он нервно шагал в темноту, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, чувствовал, что сходит с ума и понятия не имел, что ему делать. Путь через окраины, пустырь и ещё несколько домов, в одном из которых он уже находил неприятности, в одном из которых… Сигма даже теперь, на волне пульсирующего ужаса не может сдержать тепло при мысли о нём. Потому что он всегда помогал. Он не знал об этом, но каждое утро, когда Сигма проходил мимо его дома, махал рукой и получал в ответ солнечный блик улыбки, он помогал Сигме пережить день и добраться до дома, как что-то единственно устойчивое и светлое. Сигма вскидывает голову, в секунду собирается с мыслями, возвращается в себя и анализирует пространство. Он недалеко. Всего-то осталось — пройти через пустырь, обогнуть один дом и он на месте — привычная осыпающаяся пятиэтажка с привычным светом в ней. Светом Николая Гоголя. Конечно, его не будет в такое время, но… Он поможет. Сигма не сомневался в том, что он поможет. Оставалось только пересечь пустырь, объективно — самое опасное место, потому что ночью, здесь, в пустоте — ему никто не поможет, и рассчитывать не на что. Он оглянулся снова: человек всё ещё шёл за ним, теперь — куда ближе, чем раньше, один рывок — и нагонит. Сигма выдохнул и ускорил шаг. Слишком близко. Нужно торопиться. Но как бы он не ускорялся, как бы не грохотало сердце, не сбивалось дыхание — он не отставал, Сигма слышал за спиной тяжёлые шаги, и понимал: он не уйдёт. Успеет сейчас, но что потом? Как выжить? Всё прекратить? Он устал. Он не может больше. Его тошнит от страха. Он не знает, что делать, и сдаться — значит прекратить всё, и он готов, потому что у него нет сил. И при всём при этом… Тёмный дом впереди с его потухшими окнами и атмосферой полного разложения всё же хранил отголосок его светлого тепла, Сигма чувствовал его даже в этом ночном холоде, шёл по его следу даже несмотря на то, что сил не осталось, а шаги становились всё ближе. Но до дома недалеко, дверь подъезда всегда приоткрыта, и где-то в глубине чёрных тоннелей из лестничных клеток — где-то там был Гоголь. Сигма не знал, но верил, что так оно и есть. А потом взлетел по ступенькам, вдавил старую кнопку звонка — несколько обрывистых, испуганных нервных сигналов, резонирующих с паническими ударами сердца и скрипнувшей дверью внизу, приказывая себе не оборачиваться, не думать, не верить в то, что он может не открыть, не верить в то, что Он может не помочь, усомниться хоть на секунду… Отшатнулся от открывающийся напротив двери. И бросился в оторопелые объятия Гоголя, сонного и растрёпанного.