Дом

***

01:34 O.D b5-b4

01:34 G8-h6

01:34 O.D b2-b4

01:34 c6-b4

01:35 O.D В смысле!!! 01:35 O.D Ты уводил слона с с6!!!? 71

01:35 Вовсе нет

01:35 O.D Уводил я помню1

01:35 Проверь выше.

01:35 O.D Я чищу чат после каждого хода…

01:35 … 01:35 я тоже.

01:35 O.D А может всё-таки поиграем в онлайн шахматы?..

01:35 Ладно.

01:36 O.D Хм, Сигма звонил три раза

01:36 Какой уравновешенный. 01:36 Гоголь звонил мне 28 раз.

01:36 O.D Ну мы ведь оба понимаем, что это значит?

01:36 Ничего хорошего.

***

«В этой глуши мы с тобой пережили больше того, что когда-то хотели».

— Печенье? Шоколад? Баранка? А, нет, забудь, это есть нельзя… Чёрный хлеб?.. У меня есть мята к чаю! Гоголь мечется по кухне: от шкафчика к шкафчику в тусклом свете из прихожей, потому что на кухне перегорела лампочка, и он узнал об этом только теперь. Николай выгребает всё, что может найти, забирается в самые дальние закутки пространства два на два метра, но вся еда — совсем не то, что можно предложить гостю, и остаётся только чай — его не так-то просто испортить. Правда, чайника у него нет тоже — сгорел давным-давно, и вода кипятится в ковшике, пока Сигма ждёт, опустившись на стул и зажав ладони между коленями. Сигма ждёт на его кухне. Это осознание — слишком сложное, слишком значимое, совсем не вмещается в крошечное пространство. И Гоголь всё больше теряется в реальности, и всего кажется мало, и всё кажется не тем. Он берёт чашку, едва не роняет её, в лучших традициях цирка ловит на лету у самого пола и нервно встряхивает головой, каким-то чудом умудряется не обжечься и залить маленький пакетик кипятком, но это всё кажется слишком избитым и глупым, всё кажется недостойным его, и он понятия не имеет, как это улучшить. — Сахар? — щебечет он. Сигма смотрит, как тёплый свет из прихожей красиво играет в светлых волосах. — У меня где-то был сахар, ты же наверняка не пьёшь без него… — Гоголь… — зовёт Сигма осторожно, силясь как-то перебить это нервное шатание: ему совсем не нужен сахар, и баранка не нужна, и всё это, но Гоголь так не считает, лишая его самого необходимого: ясного света живых глаз в этой темноте. — Если не пьёшь такой, я переделаю! У меня есть чёрный чай. Есть красный, но я не уверен, сколько ему лет. Есть… — Коля, — повторяет Сигма, не в состоянии больше смотреть на эти мучения. — Всё хорошо. Иди сюда. Гоголь замирает и отставляет тарелку с печеньем в сторону, шагает вперёд и плавно опускается на колено перед ним. Сигма мимоходом догадывается о том, чего не знал даже Фёдор, но что ему самому кажется почему-то очень важным в контексте мелочей, которые всегда помогают лучше узнать того, с кем говоришь: Гоголь не приемлет стульев и кресел, наверняка из тех, кто сидит с ноутбуком на полу, прислонившись спиной к основанию кровати, вот и теперь, даже теперь, хотя вся кухня — бетонная коробка с отклеивающимися обоями и парой прикрученных шкафчиков, а пол наверняка очень холодный, как и весь этот дом и вся эта кухня. Впрочем, Сигме совсем не холодно, пока в ладонях — чашка с чаем, а рядом — его, Гоголя, солнечное тепло. — Ты в порядке? — склоняет голову Гоголь. Светлые пряди падают на глаза, и он поводит рукой, убирая такую ненужную теперь завесу между ним и парнем. Сигма молчит пару секунд. Снаружи — ревущий ветер, погода снова портится. Но внутри, здесь — его внимательный взгляд, его успокаивающая близость и голос. С ним не случится ничего плохого. Сердце не стучит от страха в груди, дыхание не сбивается, а вся эта квартира — совсем не похожая на привычные ему, не вычурно чистая как у него, совсем не глянцевая, как у родителей, не имеющая никакого ремонта, новых вещей или обоев, кажется ему до того уютной и безопасной, что отсюда не хочется выходить. Впрочем, у него есть подозрения, что дело здесь не только в антураже, потому что сердце, этого места, огонь и жизнь — вот здесь, перед ним, в опустившимся на колено парне. И Гоголь во всём этом доме кажется тем пламенем, благодаря которому это место ещё не рассыпалось бетонной пылью. Он — Кальцифер для ходячего замка. Вынесешь наружу — всему конец. — Я думаю, нет, — говорит он, отставляет чашку, и убирает непослушные пряди с лица парня. — Но скоро буду. Гоголь, кажется, понимает: кивает и подаётся чуть ближе, опускает подбородок ему на колено, и Сигма идёт дальше, осторожно зарывается пальцами в светлые прядки. В прихожей, видимо, не выдерживая энергии Коли, с тихим щелчком перегорает лампочка, оставляя их во мраке кухни, но внимания на это никто не обращает. Гоголь прикрывает глаза. Дико? Да, возможно. Но разве не дико вот так вламываться посреди ночи к едва знакомому человеку? До этого переглядываясь месяц? Просто наблюдая издалека? Сигма давно смирился с жизнью — нелепым набором случайностей и ситуаций. И если жизнь по каким-то причинам привела на Его кухню во втором часу ночи, если жизнь позволила посмотреть на него поближе и коснуться его тепла — что ж, он был последним, кто будет против. Гоголь чуть поводит головой: по собачьи подаётся ближе, подставляясь под тёплые пальцы, ловит ласку с той щенячьей преданностью, которая показалась бы кому угодно излишней и больной, но Сигме кажется, что он не видел в жизни ничего милее и лучше. Сигма чувствует, как неясно давит в груди: о нём хочется заботиться. Его хочется защищать — не от того, что снаружи, нет, с этим он справится сам. Но то, что внутри, проскальзывающее порой вместе с нервными жестами и тенью в зелёном взгляде — это кажется Сигме куда более значимым. Ещё некоторое время сидят так — в молчании, узком пространстве с дребезжащими от ветра стёклами, и чай остывает на заставленном столе. Сигма зарывается пальцами в спутанные после сна волосы, и не думает ни о чём, кроме этого, и ничто не кажется важным. Молчание не кажется тяжёлым и вымученным, и это — отдельное открытие в реальности, ведь с ним можно просто молчать, и даже тишина не в ущерб уюту и его теплу. — Ты, наверное, устал, — вдруг вспоминает Гоголь. Светлые ресницы, расслабленно опущенные до этого, поднимаются, и Сигма удивлённо замирает, выныривая из мыслей. На самом деле ему хорошо и так — на кухне, с ним рядом. Но в то же время… — Я не против посмотреть на твою спальню, если это предложение, — улыбнулся он. Снова — совершенно искренне, полностью уверенный в том, что с ним не возникнет ничего плохого — недопонимания, странные намёки, неловкие ситуации — всё это не про Гоголя, и Сигма уверен, что если тот и говорит о чём-то, то только напрямую, без пошлости и ненужных игр. И когда он проходит в комнату, выходит из-под кухонной тьмы в приятный полумрак с отсветами уличных фонарей, скользит взглядом мимо заваленного одеждой стула, открытого окна и вороха одеял, чтобы посмотреть на совершенно очаровательное смущение Гоголя, который привёл его в свою комнату, он знает совершенно точно: он не перейдёт никаких границ с ним. И безопаснее места не найти во всём городе. Гоголь подтверждает это, неловко замирая на пороге и засовывая руки в карманы. Покачивается взад-вперёд. — Ты можешь поспать, — сообщает он, и Сигма даже в темноте видит, как в щёки парня ударяет краска. — Я пока займусь кое-какими делами, не буду тебе мешать… Сигма лишь поднимает бровь, разворачивается к парню с лёгкой улыбкой. — У тебя довольно широкая кровать, — замечает он. — К тому же, здесь достаточно холодно. Думаю, мы вполне поместимся оба. Если ты не против, конечно. — Я? Да! То есть… Нет! Я точно не против! — горячо заверяет Гоголь. От такой энергии впору треснуть ещё одной лампочке. — Думаю, мы поместимся, а? — Если очень постараемся, — с прежней улыбкой кивает Сигма.

***

Гоголь лежит на спине и не может заснуть от грохота собственного сердца. На его плече лежит Сигма, и это даже не сон, и разноцветные волосы приятно щекочут подбородок. Что он сделал в жизни такого хорошего? Чем это заслужил? И, что важнее, как не проебать, не упустить это хрупкое ощущение счастья, не оставить эту ночь одной-единственной, когда парень захотел прийти к нему, позволил коснуться или лечь вот так рядом? Как удержать жизнь с её поворотами в рамках желаемых раскладов, не испортить всё снова как обычно, не разочаровать его? Гоголь боится даже вздохнуть, разбудить его, пошевелиться не может при всём желании и твёрдо знает, что будет лежать так ровно столько, сколько нужно, потому что Сигма — как кот, приходящий когда захочет, устроившийся на коленях, которого меньше всего хочется отпугнуть. Николай лежит в темноте, прислушивается к его дыханию и чувствует, как ускоряется собственное сердце: просто от осознания реальности происходящего, от того, что действительно он и действительно здесь, с ним. И когда он по-настоящему близок к тому, чтобы отключиться от нехватки кислорода и тахикардии, Сигма неожиданно поднимает голову. — Всё хорошо? — Лучше просто не было, — заверяет его Гоголь. Почему-то — шёпотом, словно боясь спугнуть его громким звуком или движением. — Я разбудил тебя? — Нет, — качает головой Сигма и чуть приподнимается, сгибая руку, опускает на неё голову. Гоголь даже немного рад: так он может смотреть на него, а ещё — не чувствовать бешеной нездоровой пульсации в груди. Слава богу. — Я тоже не мог заснуть. — Да? Почему? Сигма чуть улыбается, без лишних комментариев берёт его руку в свою, (Гоголь на секунду снова выпадает из реальности, не будучи готовым к новым прикосновениям), и прикладывает к собственной грудной клетке, где за вязью зимних узоров на приятном мягком свитере слышится грохот сердечного боя. Такой же, как у него. — Я боюсь тебя больше чем ты меня, — шутливо шепчет он. — Так что и я настороже. Но если серьёзно… Я тоже волнуюсь из-за всего этого. — Потому что это странно? — спрашивает Гоголь, осторожно касаясь пальцами длинной пряди волос. Красивые и мягкие… И как ему удаётся сохранять их такими? — Совсем не поэтому, — качает головой Сигма. — Но мне впервые кто-то настолько нравится. Гоголь чувствует, что выпадает с концами — прочь из реальности, насовсем. — Я… Мне… — Я знаю, — смеётся Сигма, снова устраиваясь сверху, опускает щёку на грудную клетку, прикрывая глаза и не давая сердцу сойти с ума окончательно. — Всё хорошо. И мы ничего не испортим. В конце концов, ты всегда только помогал мне. Гоголь, только-только нерешительно опустивший руку парню на талию, снова распахивает глаза. — Серьёзно? Я… Что? — Ну конечно. Вот, взять хотя бы раз… — с готовностью начинает Сигма, поворачиваясь к нему, чтобы снова заглянуть в глаза. А потом всё идёт дальше, и разговор, в который Гоголь, с присущей ему непосредственностью, вставляет шутки и комментарии, растягивается на всю ночь, темы переплетаются и цепляются одна за другую, так легко сменяются истории, так быстро течёт время. Почти как с Фёдором, а ведь он не был уверен в том, что это возможно с кем-то в принципе, тем более — после такого короткого знакомства. И когда ночь, которая оказывается почему-то очень короткой, проходит, когда оба наконец засыпают, он больше не чувствует волнения, которое всегда характерно для чего-то чужеродного в его реальности — только тепло. Близкое и общее.

***

Фёдор подхватил пачку сигарет и вышел на балкон. Рассвет в феврале — такое приятное явление. Солнце поднимается медленно, свет расплывается и притупляется, не бьёт по глазам, солнце всегда надёжно скрывается за мутными серыми тучами, как приятный фильтр, так помогающий после нескольких бессонных ночей, особенно теперь, когда любое яркое освещение отзывается головной болью. Но спать нельзя, пока нельзя, и нужно поскорее разобраться с делом Осаму, выйти на уёбков и покончить со всем этим, жить, как и прежде. Только вот что-то не сходится. Что-то не даёт покоя, грызёт внутри, не складывается. Фёдору знакомо это ощущение. Гоголь наверняка бы назвал это «шестым чувством» или интуицией, только вот он не верит ни в то, ни в другое. По крайней мере в том виде, в котором подобное привыкли воспринимать люди. Потому что интуиция для Достоевского — не просто прорицание или смазанное ощущение, нет, она — прямое продолжение деятельности ума, что-то, что он заметил, но не успел оформить мысленно, что-то, что осело в подсознании и предупреждает его о чём-то, оттуда и это ощущение опасности, скорого решающего поворота событий. И он не сомневается в том, что что-то произойдёт точно. Он глядит на прикрытое окно Гоголя, задумчиво выпускает изо рта дым. Ловит слабый отблеск света из глубины квартиры — он дома. Славно. Пусть и ненадолго, но можно было не волноваться за одну из сторон дела. Фёдор выбрасывает сигарету и возвращается в комнату, к яркому сиянию трёх мониторов в темноте. Первый — рабочий, по иронии судьбы наименее значимый теперь, второй — личный, для дел, о которых не следовало бы знать никому в мире, а на третьем, принадлежащим планшету, открыты онлайн шахматы с Осаму. Время прошедшей игры — 01:57. Ходов совершено — 3. Вообще-то сейчас его ход, но Фёдор не торопится, просчитывая в голове варианты развития событий. И не только в шахматах. Фёдор задумчиво крутит между пальцев флешку. Осаму — не из тех, кто носит информацию так, не из тех, кто создаёт копии, и такие носители — не его формат. Он ещё в прошлый раз понял, что перед их встречей Дазай завернул куда-то ещё, встретился с кем-то, значит — данные не его, но нужные ему. Возможно — по общему делу. Он должен был узнать. Ночь ещё не закончилась. Что ж. Пора начинать. Узнать, что за информацию скрывает от него Осаму, возможно, было не так важно в контекстуальном плане, но в принципиальном — вполне. Только вот когда он начинает, когда запускает сканирование файлов, когда выжидательно глядит в бегущие строки на экране своего ноутбука… Всё вдруг прекращается: внезапная остановка, непредвиденная ошибка, ожидаемый исход — всё вспыхивает мутным синим цветом, и посреди безумия скользящего кода он понимает то, что уловил ещё тогда, на бессознательном уровне: не стоило ему этого делать. Потому что целились в Дазая — очевидно по многим причинам, но теперь уже некогда. Потому что попали в него. «Они охотятся за нами. На таких как я, и таких, как ты». Теперь — поздно. Ноутбук уже не спасти, защита обнулилась, всё, что он делал… Фёдор смотрит в монитор с тёмной, молчаливой усталостью. Три ночи без сна. Столько сил вложено, столько работы. Ни малейшего намёка на агрессию. Ни следа лишних эмоций там, где у любого нормального человека при потере всех данных и информации, охраняемой много лет, случился бы нервный срыв, не меньше. Нет, это не важно сейчас. Главное понять — сколько у него времени, если они определили его местоположение. Просчитать варианты, понять, как лучше поступить. В голове — ни намёка на панику, когда он захлопывает крышку ноутбука, выключает рабочий компьютер и принимается раскручивать системный блок. Там, внутри, за вязью проводов и того, что столько лет было его жизнью — самое главное. Четыре винта, на которых крепится жёсткий диск — его точно нужно сохранить, до него они не доберутся. Хоть эту работу, но он сохранит. Закидывает его в рюкзак, отправляет туда же планшет и сигареты, запасной жёсткий диск, накидывает куртку и открывает боковое балконное окно. Что ж. Он всегда знал, что когда-нибудь придётся. На волне всего, что приходилось делать, он учитывал подобный расклад и рассматривал этот путь отхода: когда под подъездом остановится странного вида машина без номеров, когда четверо людей отправятся из машины за ним, ему придётся сделать это. Шаг в пустоту, пересечь это метровое расстояние, перешагнув высоту в три этажа, ухватиться за его раму и оказаться в его квартире, ловко спрыгнуть внутрь, тихо прикрывая окно, только теперь позволяя сердцу зайтись в нервном адреналиновом замешательстве: что это ещё за штучки такие? Он неслышно шагает вглубь, закатывает глаза, проходя мимо дрыхнувшей в обнимку парочки, ищет в темноте ноутбук Гоголя. Пока он в относительной безопасности — ненадолго. Пока ещё успевает кое-что сделать, но совсем скоро нужно будет убираться прочь — притом всем троим. Фёдор снова вздыхает. Эти двое — как коты, прижимаются друг к дружке, переплетя конечности и посапывая, дышат таким спокойным, сонным теплом, что Фёдору не хочется их будить. Ноутбук Гоголя оказывается на стуле, заваленный под грудой вещей, с полностью севшей батареей, и Фёдор снова закатывает глаза от такого обращения с вещами. Закатывает глаза, когда ноутбук оказывается запаролен. Закатывает глаза, когда пароль по подсказке «лучший мальчик в городе» отгадывается им с первого раза: «Сигма1234». «Лучше бы оставил без пароля, — думает он, пока ставит защиту на ноутбук Гоголя и раздумывает, что делать дальше. — Позорище». В темноте рядом вспыхивает бледный свет — уведомление на телефоне, Фёдор на автомате бросает на него взгляд — телефон Сигмы. Сообщение от Осаму? Кто бы сомневался. И совсем не для Сигмы. «У тебя система полетела? Где ход? Всё нормально?» «Нет». Телефон некоторое время молчит, но уже через минуту отдаёт мягкой вибрацией — Осаму как и он понимает, что лучше звонить, чем писать. Фёдор поднимается и выходит в сторону кухни — не стоит будить их сейчас, пока он не обсудил план. — Что ты сделал? — сходу начинает Дазай. Фёдор закатывает глаза: эсперанто? Из всех возможных языков? Конечно, не французский или латинский, но всё равно слишком избито. Впрочем, при всей простоте языка он не распространён достаточно для того, чтобы хоть кто-то сходу понял, о чём речь. — Ничего, — отвечает Фёдор. — По-видимому спас тебя от постороннего вмешательства. — Ты украл мои данные! — Ты сам мне их отдал. Скажи спасибо, что не использовал её сам. — И что ты будешь делать? — после паузы произносит Дазай. — Они вышли на тебя, знают твой адрес, скоро узнают не только его. Фёдор застывает в дверном проёме, смотрит на посапывающего Гоголя. — У меня есть пара идей, — вздыхает он, трёт пальцами глаза и сжимает переносицу, словно ему давят очки. Одна идея. Если на то пошло, у него есть только одна идея.