Дом

Гоголь… Не понимает. Вроде Федя говорит на русском, вроде без всех заумных терминов, вроде бы даже о понятных вещах, но Коля не понимает. Что-то не складывается в голове, словно отсутствующий кусочек пазла, он чувствует, как они что-то упускают, но не может понять, что. Пробует разбить на части, разложить по полочкам. — Так, погоди. Для начала… Чем тебе это грозит? — Хуй знает, — пожал плечами Фёдор. — Убирать меня точно никто не станет: не выгодно. Думаю, они действительно рады были бы получить меня к себе в команду. — Ты… Не то что бы сильно против? — склонил голову Гоголь, а потом поспешно вскинул руки и замотал головой: — Я не осуждаю, если что! Просто все так гнобили эту идею… — Хорошего правда мало, — заметил Фёдор, незаметно оглядываясь и проверяя пространство. Вздохнул и поднялся, зашагав по железной лестнице выше — на самую крышу, навстречу воющему ветру. — Хорошего правда мало, — продолжил он. — Но дело здесь не в хорошем. Я просто думаю, что это… Отличный шанс. Гоголь посмотрел на него внимательно: пусть немного, но он начинал понимать, что ему говорят, хотя в сложившейся ситуации предпочёл бы ошибаться. Но Фёдор стоял напротив, смотрел на него открыто и прямо, совсем не улыбался и точно не шутил. — Если и существует нечто неуязвимое, то единственный способ уничтожить его… — говорит он, делая шаг вперёд, против пронизывающего ветра прямо к Гоголю, ещё ближе. Коля поднимает на него глаза, и Фёдор опускает ледяную ладонь на узкую грудную клетку. — Это начать вот отсюда. — О нет, — выдохнул Гоголь. — Но как же… — Тебя никто не сможет задеть, — продолжил Фёдор. — Только Сигма. Потому что ты впустил его к себе. Ты позволил приблизиться. А моя ситуация здесь ещё интереснее: мне не то что позволяют — меня приглашают. — Но почему? — Думаю, они верят, что смогут переиграть меня, — пожал плечами Достоевский, убирая руку. Гоголь весело смеётся: тупые. Фёдор некоторое время молчит: раздумывает, стоит ли говорить ему о своих предположениях или оставить всё как есть. Заставить волноваться или поделиться мыслями… Осаму он бы не сказал. Но Коле можно знать. Он не станет идти против. Он верит ему. В него. — Есть одна вещь, которая… Я думаю, это доставит проблемы, — начал он, осторожно подбирая слова, встречаясь взглядом с заинтересованным взглядом Гоголя. — Организация его семьи забирает и вербует таких как мы, но… Как она их вербует? Просто ли покупает? Но ведь купить можно не всех. И неужели им не попадались те, кто решили бы идти по моему плану? — Может они были не такими умными? — растерянно предположил Гоголь, но быстро понял, что к чему. Вот, что не складывалось. Вот, что маячило и в его голове с самого начала. Фёдор мотнул головой. — Нет. Иные им не нужны. И я думаю… Это фармацевтическая компания. Медикаментозная промывка мозгов будущих сотрудников была бы очень в их стиле. Это бы объяснило, отчего никто не пытался. И отчего они не возвращаются, меняют стороны. — В смысле они накачают тебя чем-то? — пробормотал Гоголь. — Блять, ну… Хуёво? Что же делать? Хотя… Ты уже всё решил, — больше утвердительно, чем вопросительно вздохнул он. — Да. — Так. Ладно. И что мы… — Не «мы». Ты. — Я? — Конечно. Гоголь растерянно повёл головой, поднял на него взгляд — упрямый и сосредоточенный. Фёдор наклонился ещё ближе. — Я сделаю то, что должен. Ты останешься здесь. С тем, о чём я говорю, никто лучше тебя не справится, — тихо проговорил он. — Хочешь меня здесь оставить? Я хочу помочь тебе, — заявил Гоголь. Благо — у Фёдора было то, чем мгновенно можно было покрыть эту карту. — Когда меня не будет, — тихо начал он, — тебе нужно будет защитить его. Это сработало так, как должно: мгновенно и безотказно. Коля распахнул глаза, замирая напротив. Фёдор ни на секунду не пожалел. Даже если пришлось заставить его выбирать — пусть. Так безопаснее. — От?.. — От всех, — повёл головой Фёдор. — И больше всего — от Осаму. Он взбесится, когда меня возьмут. И будет первым, кто захочет совершить что-то непоправимое. Он для вас — опаснее всех. Так что… Я всё устрою. Просто уведёшь его. Спрячешь. — А как?.. — Я отвлеку Осаму, — сообщил Фёдор, и Коля мог бы поклясться, что ясно увидел тень, промелькнувшую на его лице. — Но вы же охуенно умные, — пробормотал Гоголь. — Думаешь, я смогу объебать твоего Дазая? — Я думаю, что ты всегда мог удивить даже меня, — хмыкнул Достоевский, глядя на разрастающуюся улыбку парня от подобной похвалы. — А когда мы увидимся? Фёдор недолго молчит. — Я не знаю, — честно говорит он. — Зависит от того, как хорошо я справлюсь. Гоголь кивает. В зелёных глазах — такая искренняя вера в его неуязвимость, что Фёдору хочется отвернуться. Или иметь такую же, потому что он совсем не уверен в том, что справится. Притом не сказать, что Коля верит в него потому, что не знает ситуации или не понимает рисков: нет, явно ведь знает обо всём, совсем не тупой, прекрасно чувствует происходящее. И при этом… — Ты очень хорошо справишься, — открыто говорит он. Фёдор медленно кивает. — Когда вернёшься — я буду на нашем обычном месте, — продолжает Гоголь, чуть качается, но не позволяет себе переходить границ. Фёдор понимает это: уровень его не-возвращения повышается от одного желания коснуться его напоследок. Сказать что-то, чего никто из них никогда не говорил. Обнять. Нельзя. Тогда он точно не вернётся. Фёдор позволяет себе лёгкую улыбку, и не позволяет сомневаться: когда он вернётся, Коля Гоголь будет ждать его на прежнем месте, в раскрытом окне вечно промёрзшей квартиры, которой не нужно ни электричество, ни отопление — ей хватит вполне этого Гоголевского тепла и света. Когда он вернётся, Гоголь будет там. — Береги себя, — произносит он, отстраняется и засовывает руки в карманы. Контролирует все жесты. Контролирует всё. — А теперь я отвлеку его, а ты… Бери Сигму и уходи скорее. Разворачивается и сбегает вниз по железной лестнице, скрывается от тоскливого провожающего взгляда, от этой щенячьей преданности. С ним всё будет хорошо.

***

Фёдор вжимается спиной в стену, сдавленно шипит и жмурится. У него саднит лопатки от резких толчков, у него искусаны губы и шея, а Дазаю и дела нет: дорвался. За все те разы, что он стоял перед Достоевским на коленях и брал в рот, скрываясь в ночных подворотнях и парках, за все те разы, что он кусал губы и стонал от руки в своих штанах, он хочет свою плату, и совсем не хочет ждать. В этом он прав: оба знают, что это, возможно, последний раз. Осаму напористый и жадный до резкости, он кусает, вжимает в себя, оставляет на его теле следы — напоминание о том, что всё это было с ними, словно знает, что впоследствии ему нужно будет напоминание, а может и знает на самом деле. Достоевский такого одолжения ему не делает: откидывает голову, закрывает глаза, до крови прикусывает губу в попытке сдержать судорожные вдохи, всё равно доносящиеся до слуха Дазая. Если бы он мог скрыть удовольствие, которое получает от всего этого, от непрекращающейся между ними бойни, о, он бы скрыл. Хорошо бы ещё — от себя самого. Дазай целует. У Фёдора кружится голова, он мстительно прикусывает чужую губу и отворачивается. — Ну-ну, зачем ты так? — на губах — насмешливая ухмылка, но взгляд отдаёт расстройством. — Ты же хочешь… — Не хочу, — цедит Фёдор, хмурится от тянущей боли и поводит бёдрами в попытке сменить угол, сбивчиво выдыхает. Дазай смазано скользит губами по его щеке. — Расслабься тогда. Хотя бы так проще будет. — Нахуй пошёл, — шипит Фёдор. — Я же пошёл, когда попросил тебя снять бинты. — Ты не хочешь видеть. — Заткнись. Толчки возобновляются. Осаму явно нужно больше, но против его слов он не идёт: покрывает поцелуями бледную шею, чередует с лёгкими укусами. Достоевский хмурится, сжимает пальцами тёмные волосы на его затылке, коленями сжимает его талию, с раздражением подмечает, что… Этого пиздецки мало. А то, с каким сожалением Дазай прикрывает глаза, лишённый возможности целовать его, не то, что трогает — бесит. Фёдор вздыхает и закатывает глаза, тянет его за волосы на себя, всё же увлекает в поцелуй. Крышу сносит мгновенно: до нового судорожного вздоха, до тихих стонов. Дазай закрывает глаза, целует неожиданно медленно, скользит перебинтованными ладонями по его телу, сбивчиво дышит и молчит. Правильно делает. Посмел бы сказать что-то о том, что Фёдор стонет от поцелуев — не дожил бы до окончания точно. Но поцелуи действительно помогают: Достоевский позволяет себе чуть отпустить контроль, расслабится и отвлечься. То есть… отвлекается, потому что не может не. И толчки ускоряются, длинные пальцы Осаму сильнее сжимают его бёдра, снова — резко, рвано и глубоко, но уже не так больно. — Только блять… попробуй… кончить внутрь, — выдыхает он между поцелуями. — Как скажешь, — откликается Дазай, и Фёдор не понимает, не может различить его тона в этом пошлом шёпоте. Он снова целует, Фёдор обнимает бинтованные плечи одной рукой, вторую — опускает на собственный член, и больше нет дела до холодной стены, к которой он прижимается спиной, до того, что лопатки наверняка в ссадинах, а на шее нет живого места, даже боль отходит на второй план. Плевать, на всё плевать, когда развязка так близко и так хочется быстрее, сильнее и глубже. Видимо, Дазаю тоже: Достоевский чувствует, как его со стоном вжимают в чужое тело, чувствует, как пульсирует внутри член, и роняет голову ему на плечо, кончает следом. — Блять, я же просил, — шипит он. Тяжёлое дыхание Осаму раздаётся над самым ухом, Дазай замирает, всё ещё держит его на весу, растерянно поглаживает по спине. — Прости?.. — Следующий раз пойдёшь нахуй, — вздыхает Фёдор, с сожалением отстраняясь. — Так он будет? М? Этот следующий раз? — улыбается Дазай. Достоевский закатывает глаза. Некоторое время одеваются молча. Он не знает, будет ли следующий раз. Не знает, хотел бы этого или нет. Знает только, что… Будет жалеть, если не попрощается с ним нормально. Поэтому он делает то, что делает. Поэтому после абсолютной отрешённости, молчаливого одевания и всего остального, разворачивается к нему, ловит пальцами острый подбородок и притягивает к себе для поцелуя. От которого — какая досада, снова переворачивается всё внутри, сбивается дыхание и кружится голова. Так глупо. Так хочется продолжить. Так ведёт. Так… Раздражает. Фёдор разрывает поцелуй, за внешним холодом скрывает собственное дребезжащее сердце. Дазай смотрит внимательно. — Это поцелуй-извинение? Фёдор не отвечает. Они молчат ещё некоторое время. Дазай возвращает свою расслабленно-шутливую волну, Дазай спрашивает что-то о Гоголе, и Фёдор небрежно отмахивается: «наверное два идиота устроили свидание в кафе внизу». Фёдор говорит, что идёт покурить и скоро вернётся. Видит, что Дазай ему ни капли не верит. Но выхода у него нет. И только выходя наружу, когда за ним захлопывается тяжёлая дверь, и нужно торопиться, позволяет себе неслышный вздох. Это — поцелуй-прощание. Фёдор натягивает на голову капюшон, скрываясь от холодного ветра, смазано касается пальцами шеи — тёмных следов засосов. Он не видит их, но знает, что они есть. Это действительно хорошее ощущение — что-то себе оставить напоследок. Он знает, куда ему идти. И впервые за долгое время знает, что ему делать.