«Но ночь сильней, её власть велика».
Они сидят на остановке, скрываются от мелких капель под протекающим навесом, делятся теплом в переплетённых пальцах в кармане Гоголя. Коля сжимает его руку, гладит тонкую кожу большим пальцем, но Сигма видит, что он сейчас не здесь: глубоко в своих мыслях, и, кажется, надолго. Ему не нужно озвучивать причины. Сигма понимает и сам, расстроенно вздыхает и прижимается плечом к его плечу. — Волнуешься за Фёдора? — спрашивает осторожно. Гоголь растерянно моргает, поворачивает к нему голову, светлые глаза глядят с беспокойством. — Я… — начинает он, пытается выдавить улыбку и что-то пошутить, но Сигма смотрит внимательно, и Гоголь встречает такое искреннее понимание в его взгляде, такое безусловное принятие, что просто не может прикидываться, врать ему — ничего не может, да и понимает, к тому же, что толку в этом нет — Сигма всё равно всё поймёт. — Да, — выдыхает он. Светлые брови чуть дёргаются к переносице. — Просто я… Мы… Он всегда ведь какой-то фигнёй страдал, а я даже не знал, чем. И выходит всегда жил под угрозой чего-то. И сейчас он съебался туда, и фиг знает, что там с ним сделают, и я просто… Чувствую себя так… — Беспомощно, — кивает Сигма, наклоняется и трётся щекой о плечо парня, а Гоголь при всей сложности ситуации не может сдержать растекающегося внутри тепла от такого уютного жеста. — Я понимаю. Некоторое время сидят молча, жмутся друг к другу, и Гоголь чувствует себя птицей, пытающейся сохранять тепло во время зимних ночей. Думает: сам бы не смог, наверное. Слишком сложно, когда впереди только мрак да холод, а до весны, кажется, вся жизнь. В конце февраля всегда так кажется. Но с ним почему-то выходит так, как нужно — каким-то образом Сигме ничего не стоит поделиться с ним своим неперебиваемым теплом, вмиг рассеять всё то, что его волнует. Как у него выходит — неясно, но одно его присутствие рядом помогает, и когда он говорит «мы разберёмся», Гоголь ловит себя на мысли, что впервые в жизни действительно верит в это. Потому что для Сигмы это — не слова ради слов, а что-то, во что верит он сам. Мимо проезжает автобус. Наверное, последний по расписанию, но никто не следит за временем, да и не хочется никому: Сигма опускает голову на плечо Коли, Гоголь утыкается щекой в мягкие волосы, и всё остальное отходит на второй план. Всё вообще отходит на второй план, и он чувствует себя так неправильно из-за этого: Федя непонятно где, ситуация откровенно плачевная, а в голове — бардак, от одного его касания мысли уходят не туда, всё внутри переворачивается, и он не может не думать… Его хочется поцеловать. Только может ли он? Захочет ли сам парень? Должен ли он спрашивать, и если нет, то не нарушит ли это его личного пространства? Гоголь думает об этом и теряется окончательно, щёки пылают просто адски — хорошо, что Сигма не может заметить этого теперь, но он всё равно дышит поверхностно и неровно, пытается вернуть себя в мрачную промозглую реальность, но никак не может. Сколько они так сидят — неясно, да только автобусы перестают ходить совсем, и даже последние огоньки окон в многоэтажке постепенно гаснут. — Что нам теперь делать? — спрашивает Сигма тогда. — Мы ведь не можем вернуться к тебе? Гоголь растерянно моргает, выглядывает из водоворота мыслей и молчит ещё с секунду, задумывается. Они не могли явно — после всего опасно и глупо, не стоит его квартира риска. Но что бы одобрил Фёдор? Как бы он поступил в ситуации, где везде проигрыш и выхода нет? «Ты сможешь меня удивить» — так он сказал тогда. И был уверен, что он сможет разобраться со всем, защитить Сигму. Что ж, это он действительно мог. Нужно было лишь… Найти для него безопасное место. Такое, где ни тупая гопота, ни умники вроде Осаму точно до него не доберутся. А с семьёй… Гоголь верил, хотел верить, что проблем не возникнет. — Мы пойдём к тебе, — сообщает он, ловит удивлённый взгляд серых глаз, в которых непонимание плавно сменяется осознанием, и понимает, что может не пояснять очевидного: Сигма очень, очень умён, и понимает его не то что с полуслова — ему вообще не нужны слова. Как бы там ни было, самое безопасное место для Сигмы — его дом.***
Наверное, того, что произошло дальше, ожидали они оба — Сигма, обнимающий парня за руку в попытке унять беспокойно стучащее сердце, сам Гоголь — шагающий через город по тёмным дворам, ожидающий чего угодно. Наверное, нужно было послушать Сигму и вызвать такси, но Коля каким-то образом безошибочно уловил сожаление парня на этом предложении, удивительно быстро понял: Сигма не хочет домой так скоро несмотря на то, что на улице ночной февральский холод. Гоголь не задавался вопросами мотивов: он готов был выполнить любое его желание без единого вопроса. И они решили немного прогуляться. Поэтому ничего удивительного не было в том, что в этом маленьком городе, в лабиринте дорог и двориков, среди старых домов с решётчатыми окнами нижних этажей, полуразвалившихся балконов и отголосков пьяного смеха с лавочек до них в итоге доебались. Парень, шедший по тёмной дороге навстречу, ещё издали заставляет сердце Сигмы напряжённо сжаться, а Гоголя — скрипнуть зубами, плотнее перехватывая его руку. Пацан проходит совсем близко, явно с намерением пройти между ними, заставить руки расцепить, оттолкнуть… Только Коля, ожидающий этого, в последний момент меняет направление, ловко маневрирует, плавно оттесняя Сигму от пацана, так что тот задевает плечом лишь его. Он — шире и больше. Он — сильнее, выше. Опаснее. По крайней мере, так кажется ему самому, но не Гоголю. Сигма же смотрит только на своего парня. — Пидоры, — выплёвывает грубо, и Гоголь мгновенно вскидывает голову, разворачивается резко, рывком, уже готовый к атаке. Сигма не выпускает его руку, но молчит пока. — Чё сказал? — рычит Гоголь. Шагает вперёд с таким напором, словно за ним — армия, не иначе. В тот момент так и кажется, и от этого становится не по себе, однако правда в том, что за ним нечто куда более воодушевляющее, чем армия. За ним — Сигма, и с ним, с его молчаливой поддержкой по мощности ничего не сравнится. — А чё, проблемы с пидорами? Сам дохуя натурал? Пиздец, я чё-то с тобой гарема не вижу! Эй, дамочка! Сюда смотри! «Сюда» произносит как-то странно: через «у», это звучит ново, выдаёт какой-то до этого неизвестный акцент, а Гоголь всё шагает вперёд, приосанивается и кажется не то что больше, но опаснее точно — и следа не остаётся от прежней безмятежной улыбки и лучистой радости. Всё это только для одного Сигмы, оно греет и ласкает, оно — как солнечный луч, приятное летнее тепло, которое, тем не менее, может мгновенно стать смертоносной огненной хуйнёй, когда Гоголь того хочет, и становится, давит, как накатывающая лавина. — Да пошёл ты нахуй, — отшатнувшись, бормочет пацан. — Ебанутый. — Всего хорошего, золотце! — орёт вслед Коля, чувствуя, как тёплые пальцы Сигмы переплетаются с его собственными, мгновенно переключается: словно каналы на старом телевизоре, разворачивается и забирает вторую руку парня в свою, глядит взволнованно. — Э-эй, ты как? В порядке? Сигма тихо смеётся в его плечо, поднимает глаза, глядит из-под длинных ресниц. — Всё замечательно, — кивает он, а потом, не сдержавшись, приподнимается и легко касается губами вспыхнувшей щеки. Конечно, не стоит провоцировать людей ещё больше, но как-то выходит так, что с Гоголем он забывает об осторожности. О том, что они ещё ни разу ничего… Обо всём забывает. Только с ним. Гоголь теряется от такого, вспыхивает и перегорает мгновенно, вот только пальцы Сигмы всё ещё в его руках, а сам он так близко, что Коля не может позволить себе выпасть из пространства — на физическом уровне не может, потому что только с ним и теперь живым себя чувствует, и плевать, что голова кругом, а сердце того и гляди остановится от перегрузки — это будет стоить того. Если он сейчас поцелует его, это будет стоить всей его жизни. — Я… — начинает он, глядит в светлые глаза, и теряется, и подаётся чуть ближе. Он не сможет сделать этого. Он не знает, как правильно, чёрт, да он даже не уверен, что они встречаются: всё так странно, что и задумываться о таком не приходилось. Но всё же он знает, что будет жалеть, если хотя бы не попробует. — Можно мне… Сигма как и всегда улавливает его состояние прекрасно — приподнимается и плавно перемещает руки на его плечи, и реальность почти схлопывается, когда они слышат сзади уже знакомый голос. — Вот они! Коля медленно поворачивает голову, натыкается взглядом на уже знакомого пацана, возвращающегося с компанией друзей, чувствует, как ладони Сигмы снова обвивают его руку. Он глядит на пересекающую дворы компанию, направляющуюся к ним, и внутри всё обжигает от досады. Всего несколько секунд на решение, но как решать, когда он ещё не отошёл от его касаний, а сердце гремит от этой адреналиновой близости? Их хочется уничтожить — потому что прервали и пытаются угрожать ему снова. Всех хочется, кто думает, что может угрожать Сигме. Но Коля оценивает ситуацию удивительно здраво. Шесть человек. Даже если Фёдор и шутил много раз на тему киборга-убийцы, их было шесть человек, а он… Он не собирался лишний раз подвергать его опасности. Даже если это значило бы, что Сигма разочаруется — пусть. Но он будет цел. — Ну что ж, — произносит он, и Сигма видит, как губы парня растягиваются в широкой улыбке. Он перехватывает руку парня поудобнее, и… — Съёбываем, Сигмушка, родной, погнали! И, не выпуская его ладошки из своей руки, срывается с места. Сигме не нужно повторять дважды, да и говорить не нужно тоже, и когда они несутся вместе через чернеющие дворы и подворотни, когда перебегают дороги и, всё ещё не размыкая рук, маневрируют между ямами на разъёбаных дорогах, движения словно синхронизируются, и мысль и чувство — всё одно на двоих. Поэтому ни один из них не смог бы сказать, кто конкретно заметил в итоге ту подворотню — узкую щель между домами, когда им удалось оторваться. И жар от этого побега, и тяжёлое дыхание и испуганный почти грохот сердца, всё, что у них было — было одним на двоих. Общим, неделимым. И… их первый поцелуй, когда Сигма, приподнявшись на носочки в этом адреналиновом безумии, прижимается губами к его губам, разом пресекает все его сомнения, когда тёплые ладони соскальзывают по горячим щекам, забираясь в волосы, а его собственные руки плавно опускаются на узкую талию, Гоголь понимает, что у них не могло бы выйти лучше. Сколько они проводят времени в окружающей темноте, сколько руки скользят под курткой парня, стараясь прижаться ещё ближе, сколько тёплые пальцы путаются в длинных волосах — неясно, только когда они отстраняются друг от друга, Гоголь утыкается лбом в его лоб и дышит тяжело, и чувствует, что кислорода критически не хватает, а губы саднит нещадно, ему всё равно кажется недостаточным. Без него как-то неправильно, странно и холодно, его не хватает даже теперь, когда он так близко. — У меня кружится голова, — шепчет Сигма, шагает ближе и обвивает руками его плечи. Коля согласен: он и сам дышит тяжело, перебито, облизывает припухшие губы, держится за него слабеющими пальцами. У него и самого кружится голова, у него дыхание перехватывает и колени подгибаются — вот уж точно что-то новое. Реши кто-нибудь доебаться до них сейчас — он бы ничего не смог. Впрочем, ни о чём подобном он не думает, когда Сигма приподнимается и с намёком тянет его на себя снова. Он вообще не может ни о чём думать.***
Дом Сигмы — такой же, как и он сам, аккуратный, опрятный и до ужаса красивый. По его стенам ползут чёрные лозы: Гоголь не знает, что это за растение, ставит на виноград или что-то такое, оттого отлично представляет, как ближе к лету это двухэтажное здание скрывается в тени, оказываясь под защищающей тенью зелёных листьев. Но всё же что-то не то с этой изящной аккуратностью, совсем не так, как у Сигмы — если за его красотой он всегда, даже наблюдая издалека, мог увидеть устойчивое жизненное тепло, то и дело проступающее через вежливость улыбок и жестов, то в его доме… Гоголь не чувствовал ни тепла, ни уюта. Даже при том, что здесь жил Сигма, он не чувствовал ничего, кроме странного холода. Ощущение только разрослось, когда Сигма, бросив беглый взгляд на темнеющий ряд окон на первом этаже, забрал его руку в свою и повёл за собой — по узкой каменной дорожке, ведущей к крыльцу. — Тут тебя нет собак или вроде того? — уточнил Гоголь, всё же сумев отрешиться от внешнего холода, как умел всегда, когда тёплые пальцы касались его собственных. Ему, имеющему представление о таких местах только из мусора массовой культуры с его историями об избалованных детях в особняках, окружённых стаями охранных псов и камерами видеонаблюдения, почему-то казалось, что если во всём остальном он ошибся, то собаки уж точно должны были бы водиться в этом месте, за высоким забором у увитого лозами дома. Сигма, словно прочитав его мысли, чуть улыбнулся. — Нет, — с сожалением покачал головой он. — Я хотел бы, но… Нет. — Хотел бы? — мгновенно вскинул голову Коля, готовый исполнять желание парня от одного полунамёка. — Так а в чём дело? Хочешь найдём тебе кого-то? Большого или маленького? Мне кажется ему бы хорошо здесь жилось! Он бы тебе настроение поднимал… Сигма, на несколько секунд удивлённо замерший, тихо рассмеялся, и Гоголь мог поклясться, что ночь расступилась перед этим смехом, как расступались все его проблемы от одного только его вида. — Не нужно, спасибо, — выдавил он. — У меня уже есть тот, кто поднимает мне настроение. Пойдём. Хотя… Если честно, я бы вовсе не возвращался сюда, если бы не хотел обниматься с тобой всю ночь под одеялом, — добавил он, неслышно вздыхая — только это он себе позволил теперь, прежде чем открыть дверь, проходя внутрь. Коля, только-только осознавший смысл слов «обниматься под одеялом», растерянно моргнул, шагая следом. Широкое пространство зала с клетчатым полом, широкими окнами по бокам и лестницей, ведущий на второй этаж, чисто так, что даже не по себе становится, и Гоголь замирает на некоторое время у двери, не зная, куда себя деть, растерянно опускает глаза на свои кеды — вымокшие и грязные от зимнего песка и соли, они оставляют мокрые следы на этой вычурно-чистой плитке, и он не знает, что ему делать. Впрочем, Сигма быстро возвращает его в реальность мягкой улыбкой, чуть тянет за куртку, показывает, где можно раздеться и не даёт разрастись этому мерзкому чувству неловкости, которое непременно бы отделило их друг от друга. Наверное, они оба понимают это на каком-то общем глубинном уровне. Сигма давит в душе смутную тревогу: как он отнесётся? Как воспримет его теперь, в контексте общей картины жизни, социального положения и прочего? Коля понимает: начни он сравнивать свою крошечную квартиру с грудами шмоток и заставленной старой кухней с идеальным домом Сигмы, с этой вычурной чистотой и минималистичностью, переходящей все границы — очень быстро дойдёт до грани, перешагнёт её, посеет в душе сомнения и опасения, ненужное гнетущее чувство тревоги: он недостаточно хорош для него. У него нет большого дома и красиво стриженных ветвей кустов вдоль тропинки, у него вообще ничего нет, и может ли он дать ему что-то стоящее? Они слишком разные, у них разные жизни и мир разный, и разве может он, он, в своих драных кедах-на-четыре-сезона, в нелепых цветных разных носках шагнуть за ним в это стерильное консервированное пространство, где всё ровно и идеально? Нет, явно нет. И становится от этого разреза в их реальностях так неожиданно тоскливо, что хочется уйти или исчезнуть отсюда, но он только теряется больше, аккуратно ставит кеды в стороне и замирает. Но всё это отходит на второй план, нет, даже на третий и четвёртый, оно отходит совсем, когда Сигма расшнуровывает зимние ботинки и отставляет рядом с его кедами, со смешком опускает ногу рядом с его: у него тоже разные носки, один — в полоску, другой — шахматная чёрно-белая клетка, такая же, как у Гоголя. И это на самом деле такая глупость, это так смешно и нелепо, но… Почему-то заставляет реальность немного разжать тиски, и у Коли получается вдохнуть и отсеять ненужное, и пальцы снова переплетаются с пальцами, когда они наконец раздеваются и проходят наверх. — Сейчас никого нет, — негромко произносит Сигма. — Ты хочешь посмотреть дом или сразу мою комнату? — Обниматься под одеялом? — склоняет голову Гоголь, расширяет глаза невинно, хотя щёки снова предательски вспыхивают. — В чём здесь вообще вопрос? Сигма отворачивается, прячет смешок, и послушно ведёт его за собой наверх. Одной рукой плавно ведёт по ледяным периллам, другой — держит тёплую его руку, и это — такие контрасты, что и осознать их сложно, так что он даже не пытается. А чувства, это весёлое его тепло, которое Гоголь всегда излучал из своего окна и теперь, кажется, унёс с собой для него, они ведь с лихвой компенсировали осознанность. — А где… Ну. Твоя семья? — спрашивает Гоголь, проходя за ним в его комнату, в которой — кто бы сомневался — ему сразу становится проще и спокойнее дышать. Здесь всё ещё чисто и минималистично, но как-то иначе, так что его комната кажется оторванным от всего остального дома пространством: здесь широкое окно скрывается за лёгкой завесой занавески, здесь светлая под дерево книжная полка с аккуратными рядами книг и неаккуратными рядами тетрадей, здесь письменный стол с тоненьким ноутбуком, ручками, тетрадями, здесь даже высушенные цветы — Коля не слишком разбирается в них, но и ему кажется, что аккуратные веточки с фиолетовыми цветами очень подходят и этой комнате и Сигме в целом. Сигма, только-только отошедший к окну, растерянно разворачивается, и Гоголь даже думает, что он не расслышал, когда парень всё же отвечает: — Уехали по работе. Я… Не уверен, что они сегодня вернутся. Некоторое время оба молчат. Обоим вдруг приходит в голову, что отсутствие хозяев дома наверняка связанно так или иначе с утренним уходом Фёдора, и Сигме становится тоскливо. Гоголю становится не по себе. Сигма молча отворачивается и отходит к шкафу, стягивает свитер через голову, а в движениях чувствуется какая-то скованность. Коля не знает, что здесь сказать, но знает твёрдо, что оставлять этого так нельзя, просто нельзя. И когда Сигма забирает волосы в свободный хвост, когда садится молча рядом с ним на кровати, Коля плавно забирает бледные ладошки в свои. — Слушай, — начинает, — это всё… конечно неприятно пиздец. Но оно же точно закончится, а? И мы разберёмся. Но, что важнее, ты ни в чём из этого не виноват, ты ведь знаешь, да? Сигма чуть улыбается. Он просто не может иначе: глядя в эти зелёные глаза, держа его за руку, он не может не улыбаться. — Возможно, — медленно поводит головой он. Рукой нервно проводит по волосам. — Но знаешь, я… Несмотря на то, что я сказал тогда Осаму, я понимаю, что я… Часть моей вины в этом есть, понимаешь? Я ведь действительно мог узнать больше. Я мог бы сделать лучше. И… Я знаю, что я не очень хороший человек. Просто жаль, что это затронуло тебя. — Сигма, — выдыхает Гоголь, и всё же возвращается к себе: плавно перетекает с кровати на пол. Так ему проще — смотреть снизу вверх, ближе быть, к тому же можно уложить голову к нему на колени и кайфовать от пальцев в своих волосах. Но это позже. — Даже если ты собственноручно вырежешь всех супер-умных людей в этом городе типа Осаму, ты… Хм, знаешь, возможно это и сделает тебя немного менее «хорошим», чем ты мог бы быть. Но если тебя это утешит, мне бы ты нравился даже если бы зарубил старушку, собачку пнул или там, ну… дом поджёг. Если тебе будет нужно, я сам зарублю, пну и подожгу, вот серьёзно! Скажи кого, только — я в деле! Гоголь горячится, старается рассмешить, и Сигма всё же не выдерживает: прячет смех в ладошке, вторую опускает на светлые волосы. — Это очень трогательно. Только, полагаю, Фёдора ты мне не простишь, даже если я буду не виноват. Гоголь задумывается ненадолго. Опускает голову и прижимается щекой к тёплой ладони. — Фёдора — нет, — кивает он. — Но с ним всё будет хорошо. А Сигма… Он смотрит на него и понимает, что так оно и будет: он не причинит ему боли, сделает всё как нужно. И когда Коля поднимает на него свои невозможные зелёные глаза, когда спрашивает в своём стиле: «под одеяло?», когда его свет и тепло разом разбивают заледеневший мрак его чёртового дома, у него не остаётся сомнений — они справятся. — Под одеяло, — подтверждает он.