Дом

Первые дни проходят так тихо: за окном постепенно теплеет, но яснее не становится. Теперь вместо холода и ледяного ветра грязь и сырость, пробирающая до самых костей морозь, отвратительное чувство, достойная замена. В первые дни это их не трогает — они скрываются в минималистичном уюте его комнаты, ищут спасения от давящей реальности в горячем чае и объятиях, долгие часы проводя в разговорах, и Коля снова сидит на полу, снова и снова заставляет его смеяться в этом месте, где смех звучит так странно и отлетает от стен, и, кажется, не знает, куда ему деваться, так и оседает в комнате, насыщая её теплом. Первые дни проходят на самом деле хорошо. Первые дни проходят. Заканчиваются вместе с последними днями февраля, неизменно знаменующими окончание зимы и всего того мрака, что она приносила с собой каждый год. Только вот что-то идёт не так. И оказывается, что бороться с бесконечной зимней ночью легко, если вместе. Со всем остальным — сложнее. И новые неприятности приходят в начале марта, и начинаются с хлопка калитки за окном, когда Сигма резко вскидывает голову, отрываясь от их карточной игры. Гоголь приосанивается, пытаясь выглянуть в окно, и Сигма отвечает на немой вопрос неслышным вздохом. — Родители вернулись, — сообщает он, подходя к шкафу. Коля непонимающе склоняет голову, глядя на то, как парень собирает волосы в аккуратный хвост, разглаживает свой уютный свитер и всё равно чуть хмурится. — Всё нормально? — уточняет он. Сигма кивает — отработанным, чётким движением, заставляет его совсем теряться и молча отправляется к двери. Тут происходит нечто совсем странное. Гоголь смотрит словно в замедленной съёмке, как выравнивается его дыхание, распрямляется осанка, даже краска от щёк отходит, он может поклясться, что так оно и есть, хоть это даже близко реальным не кажется, но Сигма кажется таким до странности чужим, отстранённым и неживым, словно всю жизнь из него выкачала сама перспектива выйти из комнаты и поговорить с семьёй. — Э-эй, ты чего? — тянет он, осторожно подбираясь на кровати. Что происходит — ещё не ясно, но Коля чувствует это на каком-то интуитивном уровне — что-то тяжёлое, давящее, что-то, чего он никогда не мог представить с ним рядом. — Я могу помочь? Пойти с тобой? Но это отступает мгновенно, когда Сигма поворачивает к нему голову, и за холодной отстранённостью взгляда проскальзывает ласковое тепло: он всё такой же. Да. Славно, правильно. — Не стоит, благодарю, — произносит он. Голос тоже какой-то новый — отстранённый и обезличенный, Гоголь не может взять в толк, отчего он так. — Прошу, подожди здесь. Я вскоре вернусь. И выходит наружу. Сигма оказывается вне своего пространства, медлит ровно миг, но быстро берёт всё под контроль, спускается по лестнице — ровным и спокойным шагом навстречу родителям. Руки аккуратно заведены за спину, осанка идеальная, ни тени усталости под глазами, он выглядит как нужно, он делает то, что нужно, но всё равно не может отделаться от ощущения, что что-то в нём выдаст присутствие парня наверху, он что-то забыл, всегда ведь что-то не так, даже если всё просчитал. И когда останавливается перед двумя парами внимательных глаз, чувствует их взгляды, изо всех сил старается удержать маску равнодушного спокойствия, хотя и кажется, что все поцелуи Гоголя горят на щеках, и они всё это видят, как видели до этого всю его растерянность, когда он возвращался домой после того как увидел его, как видели нетерпение, с которым он выходил из дома. Нет, нет, всё не так. Они ничего не узнают — конечно, им и дела нет. Просто ему почему-то становится холодно. Просто его спрашивают «всё ли в порядке?» И за этим вопросом на самом деле — тысяча других, и все сводятся к пресловутому «порядку». Да, отец. Разумеется. Всё как нужно. Всё как всегда. — Надеюсь, ты не собираешься снова шляться до ночи. — Нет. — И займёшься учёбой. — Да, конечно. — Сейчас мы уедем ещё на час. Я хочу, чтобы по возвращению ты показал, что сделал, пока нас не было. Сигма мешкает лишь секунду, за неё у него проносится в голове всё то, что он сделал: ночевал вне дома, привёл домой парня, снова ходил через опасный район… — Да. Секунды хватает на то, чтобы увидеть брешь в его идеальном спокойствии. — Ты ведь не разочаровал нас снова? Как в прошлый раз во время нашего отъезда? Сигма не выдерживает — опускает взгляд. — Нет. Отец. — И мне нет нужды проверять твою комнату? Он делает над собой усилие, поднимает взгляд, глядит в этот раз спокойно и твёрдо, и сердце бьётся ровно и тихо — так, как нужно, совершенно спокойно, ничем его не выдаёт — славно-славно. Он смотрит долго, он не отводит глаз, он спокоен и собран, он — такой как нужно. — Нет. — Отлично. Возвращайся к себе. — Да. От отворачивается, сжимает зубы. «Разочаровал». Прошедшее время. Действительный залог. Ничего не исправить, что сделано, то сделано. Хотя тут бы больше подошло «настоящее продолженное». Ну почему он не мог сказать «разочаруешь»? Почему хоть шанс не мог оставить на то, что у него есть возможность что-то исправить? Сигма возвращается на свой этаж, спиной чувствуя давление взглядов. Медленно, без лишних движений, шаг за шагом вверх по лестнице, вот только не заходит к себе сразу — сворачивает в соседнюю комнату, ту, что предназначалась архитекторами для гостей, вот только гостей у них никогда не было. Плавно прикрывает за собой дверь и закрывает лицо руками, рвано выдыхает, зажмуривается до белых пятен, вспыхивающих на обратной стороне век. Узкие плечи вздрагивают, горло сдавливает спазм, но ресницы остаются сухими — давно выдрессированный навык, очень удобно, и куда лучше, чем выслушивать после комментарии о том, что на подобное у него и причин нет, что он должен быть благодарен, что любой другой на его месте… Сигма сглатывает, открывает глаза и прикрывает ладонью рот. Дыхание сбивается. Сохранять самообладание. Вести себя достойно. Быть полезным обществу. Быть лучше. Делать то, что должен. Делать то, что… Сигма поднимает голову, дышит ровно и глубоко.       Должен.

***

Глаза Сигмы — затянутое тучами небо, пока он стоит у окна, глядя вверх. Гоголь видит его в отражении стекла — идеально чистого, без единой царапинки, без малейшего облачка пара: Сигма дышит поверхностно и неслышно. — Они не желают мне зла, — произносит он, и у Коли сердце сжимается от этого поставленного, отстранённо-формального тона, которым Сигма говорил с родителями и теперь с ним, потому что не успел переключиться. Так не должно быть — он совсем не такой, хоть и до ужаса на них похож, но всё же уютный и тёплый, потому и страшно становится оттого, что они пытаются это тепло из него выбить. — Нет, — соглашается Гоголь, делая осторожный шаг вперёд. К нему. — Но у вас точно разные цели. И… Это может быть, ну. Неприятно иногда. — Да, — с улыбкой кивает Сигма. — Почти всегда. И при всей напряжённости ситуации он не может, правда не может не оценить этой его попытки помочь. Не говоря уже о том, что само присутствие парня здесь каким-то образом сглаживает углы. И когда Коля, получая его молчаливое разрешение, подходит чуть ближе, привлекает к себе, забирая в объятия, мгновенно ограждает его от вездесущего холода, когда Сигма прикрывает глаза и нос щекочут светлые пряди, когда вот так — тепло и безопасно, невольно вспоминается и иное: множество возвращений в пустую комнату, непроходящие дни давящего отчаяния, бессонница и холод, всё то, что отступило и растворилось с его появлением. Наверное, это неправильно — весь свой мир и всю свою реальность заменять привязанностью к одному человеку. Наверное, странно скрываться от боли и одиночества в чьих-то объятиях. Тонуть в отношениях с кем-то настолько, что всё прочее тускнеет, перестаёт иметь значение. Но… Пока Гоголь обнимает его, он не хочет ничего иного, и совсем не хочет возвращаться назад.

***

С появлением парня в его доме всё словно изламывается, медленно, но верно выворачивается наизнанку. Хрустят позвонки реальности, меняются очертания, всё словно оживает и по капле приобретает цвета, насыщенность. По крайней мере Сигма, сколько ни старается, не может вспомнить на своей стороне реальности в своём доме столько тепла и разговоров, сколько появилось теперь, с его приходом. По большей части они даже не выходят из комнаты. Сидят у него наверху, разговаривают или в карты играют — Сигма, несмотря на то, что не занимался таким прежде, очень быстро уловил суть всех игр, которые показывал парень. Иногда игры и не нужны — они вполне могут просто лежать в обнимку или заниматься своими делами — и это тоже оказалось приятным открытием. Что на самом деле он может просто читать с ним рядом, когда Гоголь, уложив голову на его плечо, увлечённо стучит пальцами в попытке пройти какую-то игру на своём телефоне. Иногда — раз в несколько дней, когда родители уезжают, они выглядывают наружу — и Коля Гоголь носится по дому со скоростью гепарда, разгоняется и скользит по отполированному полу как по льду в своих ярких разноцетных носках, шутит-шутит-шутит, снова заставляет его смеяться, и заставляет его носиться следом, он заставляет всё вокруг оттаивать. Картины со стен смотрят на них с неодобрением, сам дом отпускает ледяное спокойствие неохотно, но пока меж стен впервые за долгое время резонирует смех, пока Коля покрывает поцелуями тёплые щёки, усадив его на какой-то дорогущий стол, пока Сигма позволяет реальности сходить с ума… Реальность каким-то образом действительно изменяется. Несколько раз они пытаются что-то предпринять: рыскают в сети на манер Фёдора, выискивают что-то, о чём не имеют ни малейшего понятия, сойдясь в справедливом совершенно мнении: у тех двоих как-то получается, они находят всё, что хотят, кого хотят, так почему бы не попробовать и им? В итоге… У них ожидаемо не получается. Несмотря на всё упорство Гоголя, несмотря на попытки Сигмы глубже вникнуть в вопрос и разобраться, что к чему, максимум, на что хватает Сигмы — установить улучшенную версию защиты. Коля Гоголь увлечённо читает статью «топ-5 способов попасть в глубокий интернет». Оба решают искать другие варианты. Примерно тогда Сигма узнаёт немного больше о семье парня. Потому что Коля звонит своей «родной маме», потому что смеётся и щебечет что-то в трубку, ходит кругами по комнате минуту-десять-двадцать, и Сигма от всей этой скорости и хаотичного разбега мыслей не понимает ни слова, но не может не заслушиваться чужим языком, тем более, когда на нём говорит парень — солнечная энергия, концентрированное веселье. Он никогда бы не смог представить, что таким тоном можно разговаривать со своей семьёй. И уж точно просить у неё помощи. — Что мы сейчас сделали? — уточняет он, когда Коля заканчивает и радостно плюхается на кровать рядом. — Спросили, не могут ли мои родители узнать за Федю, — бодро сообщил Гоголь. — А они?.. — Ну не-ет, — качнул головой он. — Ничего такого! Просто ну, знаешь. У них есть друзья и связи. Ну и… раньше были всякие замесы. — «Замесы», — кивнул Сигма, со смешком присаживаясь на его колени. — Ага… — Ну, я почему и переехал, — закивал Коля. — Я про… Ошибся немного. Ну, там, у нас. Как говорится повёлся не с той командой, а? Ну и на меня скинули всю чернуху. И мне нужно было сваливать. Так что родная маменька отправила меня сюда. Только я хер знает если честно! Как справедливо сказала мама… Как это у вас? Короче говоря суть поговорки в том, что я проблемы везде найду. Но вообще говоря я ни о чём не жалею. Здесь у вас… С тобой — да. Сигма прячет смех у парня на плече. Думает: он тоже не жалеет. Ни на секунду и ни о чём. С ним — нет.

***

Они снова и снова сидят на мягком ковре его комнаты, у Гоголя в руках — веер из карт, Сигма держит свою раздачу закрытой — после первых раз понял, что с такими игроками, как Коля Гоголь, лучше перестраховаться — всегда найдёт способ подглядеть и сжульничать, особенно, если играют на что-то. — Кстати, — вдруг вспоминает Коля, играется с отбоем, мешает колоду. — Я ведь так и не знаю, на кого ты учишься. Да и вообще, если на то пошло… — Это слишком сложная тема, — с улыбкой поводит головой Сигма, изящно раскладывает свои шесть карт. — Но если коротко, то одной ногой я в художке, а другой в меде. — Серьёзно?! — изумляется Гоголь. — Но мед это же типа… Ну, жесть и чернуха? Ой, прости если что, я… — Да, — кивает Сигма. Улыбается. Жесть и чернуха — идеально точное определение. — Из-за родителей, да? Сигма кивает. Некоторое время молчат. — Но тебе нравится? — склоняет голову Коля. Парень со вздохом опускает карты, на некоторое время задумывается. — Не сказал бы. Просто так вышло. В целом неплохо, по крайней мере так я всё ещё могу заниматься чем хочу! Нам повезло, что есть заочка. — Ты учишься на двух специальностях? — с содроганием бормочет Коля. — Я и одну-то с трудом осилил… — Это не так сложно, — заверяет Сигма. Легко отбивает карты и раскладывает новую раздачу. — Тем более, что это было одним из условий, при котором я могу делать ну… Свои штуки. Пока в меде всё «отлично», могу рисовать. Впрочем, — добавил он уже мрачнее, — если я хоть раз получу что-то меньше, чем превосходно на сессиях, моё обучение в художке очень быстро закончится. — На «сессиях»? — склоняет голову Гоголь. — В смысле. Обоих? Сигма кивает. — Я обещал. Это одно из условий — я делаю две вещи сразу и… В общем, если я выбираю это, то они обе должны быть идеальны. — Это какое-то варварство, — выдыхает Коля. — Когда ты вообще… — О, поверь, было бы желание — время найдётся, — смеётся Сигма, откладывая карты и изящно подсаживаясь ближе — лучшие моменты их дня — когда он может поцеловать его. На это времени точно хватит.

***

В одну из ночей, непривычно безоблачных для подобного времени года, Сигма просыпается за несколько часов перед рассветом и некоторое время просто лежит в темноте, вслушиваясь в звенящую тишину дома. Всего их района. Зимой всегда так — тяжело до ужаса, тихо. Летом легче. Можно проснуться и услышать стрёкот насекомых, хлопки крыльев ночных птиц, шелест травы, деревьев. Жизнь. Но теперь до всего этого далеко. Зато есть иное — лучше и теплее, ведь Гоголь сопит рядом, спит так, что не добудиться, утыкается лбом в его плечо, такой близкий, живой и настоящий, такой хороший, что у Сигмы в груди щемит, и, несмотря на необходимость встать наконец, уходит ещё некоторое время на то, чтобы выпутаться из его сонных объятий. Тихо одеться и выскользнуть из комнаты. Он не любит ночь. В принципе — и за то, как усиливает она все звуки, как гиперболизирует страхи, не любит собственные шаги, которые отдаются грохотом в тишине этого дома, не любит, как скрипит дверь кабинета, которая не издаёт ни единого звука днём или утром. Совсем не любит кабинет отца, в который он проходит почти неслышно, ступая босыми ногами по ледяному полу, в пару шагов пересекает пространство и подходит к столу. Аккуратные стопки документов. Множество папок в шкафу, но всё не то. Так он ничего не найдёт. Сигма замирает на некоторое время, задумчиво кусает губы, прислушивается к тишине, а потом всё же решается: нажимает на кнопку системного блока рабочего компьютера, тут же получает отголосок в виде мягкого рычания включающейся системы. Мелькают огоньки, ударяет ярким светом в глаза монитор. Запаролен. Кто бы сомневался. Сердце стучит в груди, но пароль он вспоминает безошибочно: как-то раз вошёл в кабинет для разговора и случайно подглядел, благо — отец был слишком вовлечён в работу, ему вовсе не с руки было думать о чём-то ещё. А войти в рабочее пространство вовсе несложно. Ему режет глаза от яркого света, но он всё равно ищет, и смотрит-перебирает, базы данных, множество непонятных символов, файлов и прочего, ищет минимальные следы его, Фёдора, присутствия. Это совсем непросто, ни в одном из документов с информацией о сотрудниках или тех, кто мог бы ими стать в теории, он не находит ни одного имени, ни одной фотографии: лишь номера да сухие сводки фактов. Сигма с трудом сдерживает тихий вздох: так похоже на его родителей, всему в мире дать номер, всё упорядочить, обезличить, и каждого вместо имени обозначить нейтрально-холодной цифровой последовательностью. Но несмотря даже на это… Нужно искать. Он не может вернуться к нему с пустыми руками. Сколько времени проходит — сказать сложно, он ведь совсем, совсем ничего в этом не смыслит, и весь этот поиск сводится к логике просмотра промежутка времени в который пришли новые люди — от даты, когда Достоевский ушёл, до нынешнего момента, попытка найти Его, его личность среди пятизначного набора цифр и стандартизированных характеристик. Словно поиск книги из сотен других по аннотации. Обложки нет, да и сюжета ты толком не знаешь — только начал ведь, но нужно искать. И он его находит. Тонкие пальцы подхватывают ручку, маленький отрывной листок, наскоро записывают несколько слов — он знает, на какую из точек отправили Фёдора. Он знает, где он находится. Только вот… Сигма выключает компьютер и растерянно хмурится. Что делать дальше — не вполне ясно. Рассказать Гоголю? Нет ведь, нельзя, он точно пойдёт хоть штурмом, хоть осадой брать место, в котором находится Фёдор. Он очень умный, может даже куда умнее этих двоих, но ему туда нельзя. Ему, с его хаотичной силой, с его ярким теплом, ему нельзя туда. И Сигма не может переступить через себя. Через возможность потерять его. Нужно было подумать ещё. И почему-то несмотря даже на то, что он возвращается не с пустыми руками… От этого только тяжелее. Сигма ложится рядом, осторожно придвигается к тёплому боку, и руки парня мгновенно заключают его в сонные объятия, хотя Коля даже не просыпается. Сигма утыкается лбом в острое плечо. Думает: ещё немного времени. Ему только нужно понять, как сделать всё аккуратно и тихо, как защитить его, как помочь с Достоевским. Ему нужно ещё немного времени.

***

Три недели. Гоголь вжался лбом в запотевшее стекло, прикрывая глаза. Весь день выдался каким-то мутным, весь день он не мог отделаться от головной боли. Чуть больше трёх недель прошли так: в его комнате, с редкими прогулками, с попытками связаться с кем-то и узнать о Фёдоре. Дни — как сон, текли плавно и незаметно, но каждый новый оседал неприятной тяжестью на сердце — даже Сигма не помогал, и на самом деле… С ним всё становилось куда хуже. Потому что у Гоголя дыхание перехватывало от его прикосновений — это правда. Потому что его хотелось касаться и с ним хотелось быть, потому что с ним всё становилось лучше, но… Но всё равно всё было не то и не так — сидело и грызло внутри, и Коля не мог смириться с тем, что даже с ним рядом это мерзкое чувство, даже с ним рядом тоскливо до воя. Так не должно было быть с ним, но и иначе быть не могло: пока Фёдор был в опасности, он просто не мог, на физическом уровне не мог успокоиться и получать удовольствие. Даже если хотелось. Наверное, это странное чувство и привело в итоге к тому, что ещё через несколько дней они впервые крупно поссорились. Впоследствии никто не мог сказать, как так вышло, но в глубине души оба понимали, что, наверное, они в какой-то степени знали, что это произойдёт. Потому что Коля места себе не находил уже после первой недели, это было совершенно очевидно, потому что он не мог, не умел ждать, и всё чаще сидел на окне и смотрел в ночь — молчаливо и темно, потому что Сигма пытался, правда пытался ему помочь, но чем дальше всё это заходило, тем в большем тупике они оказывались: оседала на сердце усталость, а весна не наступала — даром, что март. Но несмотря даже на то, что это было ожидаемо… никто из них не знал, что так получится. Было совсем неясно, чем этот день так выбился из других: тот же сон в обнимку, завтрак, принесённый Сигмой, две чашки чая на столе и разговоры, чередующиеся с жаркими обсуждениями и не менее жаркими поцелуями — так проходили их последние дни. Вечером Коле становилось тяжелее, он открывал окно и выпускал всё то тепло, что они накопили за день, Сигма снова приносил ему чай и прижимался со спины, обнимал его за талию, тёплой щекой касался, и Гоголь оттаивал. И становилось чуть легче — всегда, кроме этого раза. Впоследствии Гоголь осознал совершенно отчётливо, что, возможно, не хотел, чтобы стало легче. Что, возможно, это было совсем нечестно — жить и радоваться, когда Фёдор был там. Возможно, поэтому всё вышло так, как вышло. Хотя после ему казалось, что он сошёл с ума — не иначе. Иного объяснения того, что произошло, он не видел. — Хочешь выйти куда-то? — предлагает Сигма, осторожно подходя к нему, чашку чая ставит на подоконник. Прислоняется плечом к стене, смотрит внимательно, но Гоголь не может посмотреть на него в ответ. Просто не может сейчас, когда тьма в груди разрастается и давит. — Ты же знаешь, нам не стоит, — вздохнул Гоголь мрачно. В последнее время давление реальности ощущалось ещё яснее: учащались звонки Осаму, которые они оба благополучно игнорировали, всё меньше появлялись дома родители Сигмы. — Лучше не рисковать. — Но тебе стоит прогуляться, — возразил Сигма. — Давай выйдем недалеко. Может быть, тебе станет легче? И… — Блять, мне не станет легче! — вспылил парень, резко разворачиваясь. Сигма стоит совсем рядом, смотрит молча и внимательно, и по каким-то причинам именно это его спокойствие в итоге и служит спусковым механизмом. Потому что Гоголю на душе совсем неспокойно, потому что он не может быть спокоен, и внешняя собранность парня, и блядский холод этого дома, совершенно вымораживающий, его бесит-злит-раздражает. Хоть он и понимает где-то в глубине, что Сигма-то в принципе ни в чём не виноват. Он, блять, ни в чём не виноват, и никто не виноват. Только вот у него всё ещё нет Фёдора. — Мне не станет легче, пока я не верну его, — повторяет он и отступает, словно отшатывается от тёплых рук, от возможности объятий, которые всё сгладят и исправят. К чёрту. Он не хочет сглаживать, он слишком устал. — Да, — медленно кивает Сигма. — Я знаю, просто… Давай хоть попытаемся, пока мы не… — Да господи! Ты… Чёрт, ты просто не понимаешь, — распаляется Гоголь. — Да и с чего бы? Ты живёшь здесь один, в этом доме, у тебя нет друзей, которых ты можешь потерять, ты можешь получить всё, что захочешь, у тебя нет особых проблем, и, блять, он даже не твой друг, с чего бы тебе волноваться? И… Ты не можешь понять! Федя хуй знает где, я даже не уверен, что он в порядке, и я здесь ничего для него не делаю, и… Я блять… Не знаю?.. Думаю мне надо уйти, — взвинченно заканчивает он, нервно пропускает чёлку сквозь пальцы, дышит загнанно. И наконец поднимает на него взгляд. Сигма замирает напротив. Он не то что бы злится, не распаляется следом за ним, нет, наоборот — словно леденеет, и Гоголю почти сразу становится стыдно из-за этих поджатых губ и молчаливого взгляда, но у него голова кругом, и он просто не знает, что ему сказать. Он даже не вполне знает, что уже сказал. — Ты действительно считаешь, что я ничего не понимаю? — глухо спрашивает Сигма, глядит серьёзно и темно, заводит руки за спину и распрямляется. Гоголя перемыкает почти мгновенно, ему хочется сдохнуть, забрать свои слова назад и прощения просить, но он так теряется от этой разительной, абсолютно разрушительной перемены, от того, что причина ей — он сам, что не может и слова выдавить. — Просто потому, что я живу здесь один и у меня «нет проблем»? Сигма прерывает сам себя: нет. Не стоит. Он не должен продолжать, они оба просто устали. И он не хочет всё испортить. Не с ним. Кивает сам себе и медленно выдыхает. Давит в груди пульсирующую боль. — Хорошо, я понял тебя, — кивает он. — Я разберусь с этим в ближайшие пару дней. Я бы попросил тебя не возвращаться пока к себе, но ты волен делать всё, что хочешь — разумеется. И выходит из комнаты. Идеально ровная осанка лишь на секунду даёт слабину, когда он застывает, прежде чем переступить порог. Собирается что-то сказать, но молча поджимает губы, покидает комнату.

***

Сигма выходит из дома в ночной дождь. Набирает несколько слов на телефоне и через минуту к воротам дома подъезжает машина, в которую Сигма садится с молчаливой собранностью человека, у которого уже не осталось выбора. Самое грустное здесь в том, что выбора лишил его даже не Коля Гоголь. Не родители. Нет, он сам, слишком долго пытающийся ужиться с требованиями, которые были ему неприятны, в постоянных поисках спокойствия и компромисса. — По этому адресу, — коротко говорит он, протягивая аккуратный листочек водителю. — Спасибо. Машина плавно трогается с места, дом вскоре скрывается за пеленой дождя и теряется в лабиринте поворотов, и Сигма прижимается лбом к запотевшему стеклу. Он попытается. Должен попытаться, сделать лучше, хоть что-то сделать. Но сердце всё равно сжимает нехорошее, тёмное чувство. Они едут по центральному городу — мимо горящих окошек баров, фонарей и ночных огней, так далеко от него, всё дальше от места, в котором ему хотелось бы быть, всё дальше от того, с кем ему хочется быть. Мелькают огни, мешаются цвета светофоров, отблески сине-красных мигалок от машины где-то слева, всё проплывает мимо, теряется в ночи и отходит в прошлое, само пространство расфокусируется и теряется, и ему кажется в какой-то момент, что с тем, как он отдаляется от парня в своём доме, он теряет себя. Глупость, конечно. Он не имеет права на подобное сейчас. И не только сейчас. В принципе. У него нет права на отдых, хватит, наотдыхался уже. Но на душе тяжело от ссоры, неприятным грузом лежат его слова, хочется скорее поговорить, скорее вернуться, но он понимает, что просто не может теперь. Пока не вернёт всё на свои места. Пока не вернёт всё в их жизни в колею так как нужно. Вскоре огни города остаются позади: они проезжают через лес, несутся сквозь темноту по дороге без единого отблеска света, прямо в ночь. Водитель не произносит ни слова, автомобиль рассекает пространство чёрной матовой стрелой, сливается с пространством. Он должен попытаться. Сигма закрывает глаза. Коля, наверное, считает его очень хорошим, да только он знает, что это не так, и то, что заставляет его рисковать всем, идти против страха навстречу неизвестности — вовсе не Фёдор, не сам Коля даже, нет. Одиночество, это давящее чувство, с детства сидящее у него в груди, давно уже разросшееся метастазами во все остальные органы. От него никак не избавиться. О нём можно позабыть на время, но оно не уйдёт, не оставит. И это чувство абсолютной пустоты в собственном доме — оно навсегда с ним. Оно — смутный отголосок далёкого прошлого, когда ты спускаешься по лестнице вниз, и она кажется тебе такой неправдоподобно длинной, а пространство дома — пустым и огромным. Там, внизу лестницы никого нет. В целом доме никого нет. Оно — осколок воспоминания, в котором шагаешь снова один по золотистому полю через высокую траву. Расфокусировка. Давящее ощущение скорой грозы. Сухой шорох от травы под ладонями, никакой цели, никаких мыслей. Оно — липкий страх, внезапное осознание собственной отрешённости от мира даже в окружении других людей. Семьи. Кого-то, кто должен бы быть близким, но кого никогда нет. Но Николай Гоголь каким-то образом умудрялся заставить его позабыть о нём. Поэтому он не может потерять его. Положит все силы. Всё, что может. Но сделает.

***

Он выходит из машины далеко за городом. Сквозь дождь глядит на серое здание напротив — ночью выглядит совсем мрачно, и Сигма сдержанно выдыхает. Не важно. Всё равно внутри — негаснущий белый свет ярких ламп. У него стойкое ощущение, что он бывал здесь раньше: может его приводили в детстве или?.. Так или иначе сейчас это — до странности давящее, неприятное чувство, но только и остаётся, что перебороть его, шагнуть ближе, шагнуть внутрь. Бесконтактный ключ он получил по чистой случайности уже месяц как. Маленькая карточка, не имеющая особого смысла для тех, кто не был вовлечён в их дела. Ему нужно было посетить основной филиал их фирмы — для подготовки статьи, поглядеть, что и как работает, написать доклад. Ключ он получил удивительно легко от своей матери, и должен был вернуть ей тем же вечером. Но после… Когда сказал, что потерял его — соврал просто на инстинктах, зная, что за этим последует, получил за это нещадно, все свои вещи на глазах у них проверил, но в итоге сохранил его у себя — просто на всякий случай, и сам не зная, зачем. Теперь, вот, понял. Внутри — как и ожидалось, длинные коридоры, множество дверей, мимо которых он проходит молчаливо и собранно, точно зная, что не найдёт за ними того, что ищет. Всё, что ему нужно — куда глубже, спрятано в лабиринте поворотов и дверей, и добраться до него не так просто. Сигма шагает дальше. Это не должно быть так страшно, наверное. Он не встречает ни единого человека, идеально ровный свет ни разу не подводит, не мигает как в фильмах ужасов, не звучит тревожно музыки на фоне, а всё вокруг — только пустота, она не излучает угрозы, но… Но ему хочется уйти поскорей, ему хочется ссутулиться и закрыться от яркого света, ему хочется позвонить Гоголю. Хотя всё происходящее, конечно, вовсе не страшно. Но когда он, пройдя уже три ступени защиты по белым извилистым коридорам, через три двери, которые не могли бы открыть обычные сотрудники, сталкивается с препятствием и дверь так неожиданно не открывается, со вспыхнувшей надписью: «Отказано в доступе». «Пройдите дополнительную идентификацию». Когда тишину коридора режет и кромсает, вдребезги разбивает неприятный высокий сигнал из панели, снова и снова: пройдите-пройдите-пройдите, подтвердите личность, что-то ещё… Его начинает по-настоящему трясти. Карточка выпадает из рук, и он наклоняется, резким, изломанным движением поднимает её с пола и отшатывается от двери. В голове снова — только одно: скорее вернуться, скорее спасаться, уходить, скорее уходить, оставаться нельзя, и нужно наружу, и нужно… К нему. И когда он разворачивается, когда неровным шагом покидает расплывающееся перед глазами пространство и понятия не имеет, куда идёт и где находится, и что ему делать… Когда паника застилает глаза и подкатывает к горлу, а в голове только «Коля забери меня отсюда, забери-забери», когда он забывает, откуда пришёл, когда, кажется, тонет-тонет-тонет в этой реальности, телефон в кармане вдруг резонирует спасительным сигналом, мягкой вибрацией, мгновенно возвращает в реальность. Как всегда вовремя. Как всегда спасительно. И потом — когда он нервно выдыхает, растирает глаза руками, поднимает трубку, когда голос этот, искрящий беспокойством, только тогда на самом деле немного отпускает. — Прости меня! Где ты? Ты в порядке? Я заберу тебя, ладно? Я уже вызвал убер, скажи только… — Я… — Он хватает ртом воздух и берёт себя в руки, всё же осматривается, и кажется, понемногу находится в пространстве, находит себя в обезличенных коридорах, в мире — от одного только его голоса на другом конце. И называет адрес.