Скелет

      Переезд в жизнь Сецуны выкатился с шестью чемоданами, внезапно родившийся в квартире кучей коробок и лицом погрустневшего тренера, да и самой Сецуны погрустневшим лицом. Ещё у переезда были сильные отцовские руки, которыми Токаге поднял свои и их с матерью сумки ручной клади и одним махом перекинул их в багажник семейной израильтянки, как ничего не весивших детишек кидают на маты, уча падать.       Той стороне Сецуны, которая услышала писк в одной из сумок, хотелось пошутить про упакованные резиновые изделия, но она промолчала. Отец дал ей подзатыльник все равно, за рано появившийся взгляд мерзкого подростка. Мама посмеялась. Но кроме насмешливого подзатыльника и женского смеха, у переезда был ещё один важный голос. Наверное, самый важный.       Двадцать два часа в самолёте Сецуна невольно раздражала мать и отца, так же не очень влюблённых в закупоренное состояние, так что всем троим очень хотелось выйти и отдышаться — ценность проводимого с семьёй времени стремительно падала с каждым пережитым часом, и только обеды, которые стюарды раздавали с видом плохо скрываемой жалости и к себе и к пассажирам, помогали продержаться подольше. Сецуна ела курицу и в голове у неё (не у курицы, а у Сецуны) проходила притча про драконоборца, ставшего тем, что пытался забороть. Аппетит Сецуны при этом рос — курица, известно, почти динозавр, а значит, она тоже станет динозавром? Она хотела поделиться этой шуткой с мамой, но та заткнула её пачкой желейных червяков.       — Как думаешь, а если разрезать две половинки червяка, то они будут друг с другом дружить?       Токаге-мама ответила выражением лица "не знаю, но с тобой они дружить не будут точно", а Токаге-папа удивился её жестокости и любопытству к всякого рода экзекуциям.       Когда они спустились — женщина-журналистка, мужчина-инструктор и девочка-ящерка, хотя только один из них в прошлом был солдатом, лица жертв войны были у всех троих. Впереди была трасса неизвестной степени ужасности, и Токаге-папа, за отсутствием привычки курить, начал тихонько материться. Для катарсиса. Мама только вздохнула и позвонила водителю — она считала, что нет ничего плохого в грязном языке или мыслях, пока они не переходят в действия, и вообще пусть лучше ребёнок видит, как они устают, чем будет считать их всемогущими. Мнения Сецуны, конечно, они не спрашивали.       В это время, когда Сецуна видела, как отец невнятно ругается на арабском, а мама тараторит на японском, самой себе она казалась единственным компетентным человеком — она отлично справлялась с ролью не мешающей взрослым делам дочери, но и то не очень сильно. Ей не вовремя захотелось в туалет, ноги стали ныть от долгого сидения в самолёте, и теперь она ощущала слабость. А ещё было похмелье от чужого воздуха, или даже самого шока переезда (офигеть, мы реально это сделали!), и мир немножко двигался вокруг, а голоса людей в аэропорту отодвигались назад — Сецуна чувствовала, как немножко разваливается на части, как лаваш с начинкой.       В животе заурчало. Отец вздохнул и купил ей бутерброд, но Сецуна все ещё была не совсем в себе (не перепутала ли мама таблетку от тошноты с чем то еще?). Она смотрела, как кружок огурца упал на джинсу, подняла его и съела.       — Как ты себя чувствуешь, ящерка? — спросила мама, закончив говорить.       — Как огурчик, — ответила Сецуна, подразумевая малосольного, только что выброшенного из родной мутной банки водянистого крокодила.       — Ничего, Хисаши нам машину отправил, сейчас в квартиру поедем.       Мама успокаивающе пригладила волосы Сецуны, одновременно приводя их в порядок и мешая голове оторваться от тела.       Только начавшая мириться с твёрдым полом под ногами, девочка решительно продолжила дезориентироваться. Полёт из Израиля в Мустафу, Япония, занимал двадцать два часа, и только взглянув в огромное окно аэропорта, напоминающее стекло дендрариума, Сецуна поняла самое неприятное — если ты улетаешь в два часа ночи из Израиля, то в Японию, с шестичасовой разницей, ты прибудешь в шесть утра следующего дня.       В Мустафу шесть утра были страшно холодными, и, ожидая на улице у аэропорта машину, Токаге-папа опять начал ругаться, а мама отдала Сецуне свой платок, чтоб она не простудилась. Сецуна просто стояла, по её ощущениям, под семью японскими ветрами и хотела заснуть, как заснул однажды динозавр, укрытый радиоактивным пеплом метеорита.       Сецуна подняла взгляд к небу, и от этого кровь, все ещё стучащая в ритме полёта, больно ударилась о стенки черепа, как бы норовя выплеснуться на свободу через уши, но шум подъезжающей машины вывел её из размышлений о перерождающихся в птицах динозаврах.       В машине ей снился разговор, который её мама вела с древним динозавром. У динозавра были красные глаза и большие зубы, и он бежал за машиной, заглядывая в окно на спящую Сецуну, а Сецуна делала вид, что спит, на самом деле разглядывая оскал ящера. Кроме этого, динозавр обладал странно-знакомым голосом, а Сецуна все пыталась вспомнить, чьим.       У переезда было три голоса. Отцовские ворчание, материнский смех и галдёж, и спокойный деловой тон дяди. Впервые он позвонил ещё два месяца назад, когда Токаге знать не знали, что вернутся в Японию.       — Хисаши! — улыбнулась мама в микрофон. — сколько зим! Чего по американскому номеру звонишь?       — Токаге, здравствуй, — ответил прежде упомянутый на английском, но с японским обращением, как бы пытаясь сочетать, как бы не зная, с какого угла подобраться.       — А меня тут никто по фамилии не зовёт! Ты же мне родной. Говори, как там Инко? С племяшей нашим как? Что-то мы совсем ничего не видим и не слышим, хоть бы в вацапе звонили. А у вас сейчас разве не ночь? — Затараторила мама по-японски, словно начиная с дядей какое-то неправильное интервью, в котором она задавала вопросы ему, но сама про себя говорила ещё больше.       Хотя дядя, видимо, вообще был не против повисеть на проводе. А Сецуна просто слушала от того, что делать было больше нечего. Уже минут через пять, когда у Токаге-мамы иссяк запас воздуха в лёгких, Хисаши воспользовался секундой её вдоха и выдал абстрактное для несведущих:       — Так значит, на пенсию вышел?       — Муж-то? Ну да, не знает уже чем себя занять. Мы тут думали в отпуск съездить. Куда-нибудь в горы? Может, вы с нами хотите? Или хотя бы племяшку на лето дайте... Ой, у вас же там не каникулы? Да, точно, обидно...       — Не каникулы. Почему отпуск? Твоему мужу работа нормальная нужна, а не отдых.       — Ну да, но он пока не знает, за что взяться. Он же с военкой всю жизнь был, по-нашему совсем не умеет, — иногда Сецуна удивлялась, что мама, с её родом деятельности и знанием трёх языков, так просто говорила дома, ей это казалось противоречивым, а мама говорила, что всё наоборот — что, только научившись говорить, учишься сокращать и упрощать. Так что самые витиеватые пассажи выдавал в семье папа, когда спотыкался о сецунину игрушку или типа того.       Но дяде было всё равно, он продолжал расспрос, и уже могло показаться, что это и не дядя вовсе, а социальное исследование пап-военных прикинулось Хисаши Мидорией. Другим вариантом было, что он просто сильно-сильно соскучился, но тогда бы сдал им себя с сыном на лето в отпуск, и всё? С чего спрашивать именно про работу?       У Сецуны вдруг возникло сравнение, что мама отвечает, как сама Сецуна, когда родители спрашивают про школу и секцию — словно мама и папа это заказчики, на сецунину учёбу большие планы, а она — исполнитель, за которым они следят качества ради.       — А занимался он в армии чем?       — Бой он преподавал, этот их, израильтянский.       На другой стороне трубки прозвучали помехи, как будто старый домашний телефон удобнее перекладывают к уху. Что-то пиликнуло, что-то ухнуло и осторожно грохотнуло.       — Ты там часом не на ИВЛ? — осторожно, но с шуткой спросила Токаге-мама. — что у тебя запиликало?       — Бог с тобой, девочка, — Сецуне вдруг подумалось, что дядя должен быть совсем уж старым, чтоб назвать маму "девочкой" — какая же она девочка, если она мама? — Какие ты страшные вещи спрашиваешь... Нет, просто работа никого не щадит.       — Ядерную бомбу охраняешь?       — Ты-то откуда про них узнала? Сто лет как заброшенные технологии. Ладно, я серьёзно про мужа же спросил. Могу устроить к международникам. Инструктором. Если есть желание. Английский он знает?       — Ага. Свободно владеет японским, арабским, израильскими диалектами, да ещё и английским.       — Ну я же не знал.       — Ну ладно, он там совсем обязателен?       — Работа предполагается не у вас, а без английского его разве что в Японию и направят работать.       — А повышенная криминогенность? По международным новостям, хоть раз в неделю, да мелькают все ваши ужасы. Вы с Инко всё ещё в Мустафу живёте? Нельзя там ребёнка растить, Хисаши, дураки ваши власти, и американцы дураки— вон наши, в военку вложились, не стали ничего изобретать, и слава богу.       — Ты знаешь, я нашими тоже не горжусь, но с Японией ничего не случится, пока Всемогущий не расторгнул свой контракт и не распустил агентство. Поверь мне, он живучая тварь, – сказал дядя так, словно этот факт обижал лично его, да ещё и по-японски.       Сам смысл пассажа до Сецуне не очень дошёл, потому что японский она повторяла только с родителями, а они такие слова не потребляли. Зато у Токаге была практика "не знаешь — спроси" . Сецуна запомнила и поспешила рассказать отцу, вместе с тем, что для него дядя с мамой придумали.       Итак, самый ранний голос переезда оказался голосом Хисаши Мидории — спустя две недели ежедневных переговоров, Сецуна увидела маму заснувшей у ноутбука перед открытой вкладкой "японское гражданство" и ещё несколькими, начинающимися на "что", "как" и "а с ребёнком?".       Ещё спустя неделю Сецуне пришлось подтвердить для друзей с секции — да, она переезжает. А затем в один день дядя опять позвонил и сказал, что мамино, папино и сецунино гражданство всё ещё в силе, что помогло избежать кучи волокиты, а сразу после этого звонка Токаге-папе позвонили с новой работы.       Всё это время Сецуна как-то не очень хорошо соображала, кто такой дядя Хисаши, как не помнила и про сестру мамы или двоюродного брата. Она только помукивала, будто бы всё прекрасно помня, когда мама пыталась напоминать про японских родственников — ну ты помнишь, ездили к морю летом; ну ты помнишь, зелёненькие такие (Сецуна в душе не понимала, почему должна была запомнить Мидорий как "зелёненьких"); ну ты помнишь, на меня похожие.       От этих рассказов Сецуне почему-то становилось стыдно, что она забыла таких хороших родственников, но потом истории про Мидорий, в которых в раннем детстве участвовала Сецуна быстро у мамы закончились, и начались размышления, почему это сестра за годы ей ни разу не позвонила и не написала — "уж не слишком ли Инко обиделась на наш переезд, разве не было понятно, что все из-за работы, или даже она завидует?". Новый звонок оборвал эти неприятные рассуждения. Когда до поездки оставались недели, с Токаге опять связался Хисаши, но спрашивал он в этот раз про Сецуну, и уж эти рассуждения она слушала от начала и до конца — как она учится, как дружит с одноклассниками, чем увлекается помимо школы. А затем дядя попросил передать ей трубку, и говорил уже с ней. И вот Сецуне дядя рассказал, что двоюродный брат у неё ужасно неизлечимо болен, и что поэтому тётя и не хочет его показывать. Описания страшной болезни звучали натуральнее некуда, и Сецуна уже почти сама предложила мальчику и пожертвовать свои волосы, и отдать любимые игрушки.       (Где-то на другом углу примерно круглой планеты Изуку Мидория чихнул)       А затем недели ожидания закончились, билеты были куплены, а внутренности квартиры упаковано в коробки с половину Сецуны и отправлены на квартиру в Японию. Сецуна попрощалась с друзьями с секции, которые провожали её, как уходящего в последний бой древнего воина, и как древнего воина нагружали фенечками, талисманами, причитали и плакали над ней. Как взаправду.       В самолёте Сецуна много спала, но ещё больше крутилась в кресле, и в трижды больше крутила мысли в голове. Желейные звери в пачке были красивые и сладкие, но Сецуна смотрела на них с ощущением, что объедает бедного японского родственника, словно она с этим мальчиком, чьё имя ещё не запомнила и которого не помнила, как-то волшебно столкнулась жизнями, и теперь обязана ему всем хорошим, что было в её жизни, потому что он как бы страдал за неё. Сецуна положила желейных динозавров в карман куртки. Всё равно не испортятся, а есть уже не хотелось.       Есть не хотелось и на новой квартире, где Сецуна при первой же возможности нашла и упала на кровать. Потолок над ней был белый, но по-новому белый, Сецуна постепенно приходила в себя после полёта и так же постепенно принимала факт окончательности переезда. Постепенно привыкла к тому, что потолок, может, такой же белый, что и дома, но это не он, это новый дом в новом месте. Новое место. Новое место означало новое начало.       В этом незнакомом городе в этой незнакомой стране у неё не было ничего родного, за что она могла бы ухватиться, чтоб иметь хоть какую-то уверенность в происходящем, из-за чего она немного ощущала себя потерявшимся в магазине ребёнком. Но Сецуна уже пережила один такой переезд гораздо раньше, и теперь с высоты пережитых шести лет она наблюдала вид из окна как опытный планировщик, которым хотела себя видеть.       Сецуна спросила себя, каковы её ресурсы. При мысленном рассмотрении обнаружилась:       Плохо приспосабливающаяся одиннадцатилетняя девочка, полуяпонка с причудой самоампутации, любящая крав-мага, ящериц, фильмы про кайдзю и. Не. Менять. Страну. Где. Она. Провела. Всю. Свою. Жизнь. Просто. Потому. Что. Родителям. Так. Удобно. (Не то что бы она имела что-то против своих родителей или Японии! Родители замечательные (!), Япония совершенно нормальная (?!). Но они могли бы вообще не переезжать в Израиль, если собирались вернуться спустя шесть лет. Она выучила язык, она сильно старалась (!) и нашла много друзей в новой школе, и она даже стала заниматься крав-мага (!!!) когда отец решил, что она слишком энергичная. Она вложила все свои ресурсы в этот ритм жизни. Она приспособилась, а это давалось тяжело, а теперь у неё забрали часы и сказали, что нужно готовить всё заново. Готовить себя заново. Опять Япония.)       Сецуна выдохнула. Ей не нравилось злиться, но ругательства в груди зрели как рык.       Ладно, что она знает о Японии?       Сецуна подошла к своей матери, чтоб спросить в каком они городе, потому что табло в аэропорту было последним, что запоминал её мозг.       Ответ убил.       Мустафу? Она в Мустафу? И в этом же городе её брат? Ей срочно нужно найти этого Изуку Мидорию.       Стоило ей начать обмозговывать этот актив — с помощью Хисаши Мидории она адаптируется быстрее всего, это был шанс один на миллион, который она не собиралась отпускать, ведь семья дяди могла стать якорем для Сецуны, её брат мог помочь ей адаптироваться — то есть, на следующий день, когда ручная кладь расползлась по квартире, словно чуя, что семья расслабилась — позвонил дядя Хисаши.       (п о м я н и ч ё р т а)       — Дядя! Не отключайся пока, есть разговор.       На другой стороне разговора, Хисаши Мидория не переставал улыбаться, и несмотря на то, что это было в его характере, улыбка из-за её постоянства не воспринималась как улыбка, его лицо больше походило на баннер, на котором застыло одно выражение. Поэтому, когда Мицуки, Инко или кто-то ещё требовали видеосвязь, он отказывался. И ещё из-за одной неприятной случайности.       Племянница в этом плане относилась к этому легче — ей не было дело до того, чтоб видеть его лицо, как не было дело до всего него. Сецуна просто хотела узнать что-то, а Хисаши удобно попался на проводе, против чего он ничего не имел, ведь и сам использовал Сецуну только как удобно подвернувшийся актив.       Один стратег чуть шире улыбнулся другому, но они оба не увидели этого.       — Да, Сецуна?       — Мы же в Мустафу переехали. Я с братом хочу поговорить, можно номер его дать? Ну, если у него там здоровье, э... Сецуна не стала церемониться, сразу рассказав свой план, видимо, уверенная, что и она и брат от её инициативы только выиграют. Хисаши не собирался препятствовать планам племянницы, для него самого было удобно, что она дошла до этой мысли сама.       Другое дело, что Сецуна не могла подумать об ещё одной переменной — в последний месяц Инко Мидория по справедливым причинам стала очень ревностно защищать Изуку, даже если сама считала, что собственное решение мужа перевести сына на домашнее обучение было вне всяких рамок. Хисаши, за последние десять лет видевшийся со своей ненаглядной примерно столько же, не хотел представлять, чем для Инко закончится такой сюрприз — с её стороны, привести Сецуну к Мидориям наверняка выглядело бы как случка курицы с динозавром.       При мысли о возможном итоге этой встречи Хисаши порадовался своим предусмотрительно смотанным удочкам. Что бы не произошло с племянницей, сыном и женой при исполнения племянничного плана, он в этом как бы и не участвует... В другом городе. На другом континенте.       — О, или просто скажи, где он гуляет, может я так найду, заодно и город осмотрю.       — Родители не против, что ты гуляешь? — Родителям она бы просто рассказала что-нибудь другое, чтоб не предложили пойти вместе и не устроили большую семейную встречу. Токаге— хорошие, но это была адаптация Сецуны, и она должна была думать над ней сама. Максимум — с костылём в виде дяди.       — Нет, мама двумя ногами в работе, а папа разбирается с твоим КМГ.       — Тогда ладно.       А теперь интересное: у Хисаши не было телефона сына, как и не было какой-нибудь записи передачи "один день Мидории Изуку" (иногда из-за занятости он жалел об этом упущении, но всё обещал наверстать — тайм-менеджмент был редкой неподвластной вещью, заставляющей его бояться смерти). Он наблюдал за свое семьёй, но это был не значительный караул со стороны, а не детальный анализ истории браузера, так что всё, что Хисаши мог с уверенностью сказать — у Изуку нет друзей. Как бы для этого и нужна Сецуна. Как бы для этого он наплёл историю про болезнь.       С тактикой у Хисаши само собой было лучше, однако, чем у одиннадцатилетнего ребёнка, так что он не стал долго думать — если в концепте были какие-то проблемы, племянница их не найдёт точно.       — Я думаю, ты можешь найти тётю Инко и Изуку на днях в кинотеатре. Я уточню позже, на какой сеанс и когда они пойдут.       — Окей, я тоже хотела пойти в кино!       — Тогда скажи родителям, что пойдёшь с тётей, они должны отпустить.       — Класс! Вот и всё, спасибо, дядя.       Сецуна отключила трубку.       Хисаши вздохнул и набрал другой номер — если в мире ещё оставалось что-то кроме смерти, что заслуживало его страха, это была Инко.       Он позвонил жене и стал договариваться на счёт кино. В ответ на отсутствие объяснений Инко затребовала рецепт блинов — это была сделка с дьяволом, и не в его пользу.       Видимо, дядя был с Сецуной на одной волне (ей понемногу казалось, что дело тут в его огнедышащей причуде, напоминающей о драконах, которые были ящерицами — вроде того, что рыбак рыбака...) и подумывал свести их с Изуку. Спустя полчаса он сбросил ей в мессенджере точное время и адрес, а больше они друг друга не беспокоили.       Будильник сработал после обеда. Шикарный будильник-подсвечник в виде Годзиллы, который она обожала и приспосабливала под всё. Она едва нашла для него подходящую коробку, чтоб забрать с остальными вещами, но отдавать кому-нибудь из друзей тоже не хотелось, а перевозить драгоценность без её ведома она не доверяла, как и много чего не доверяла взрослым.       На стене, над столом напротив кровати, мама вывесила её награды и доску с фотографиями, и Сецуна могла смотреть на надписи на дипломах и грамотах на другом языке и сколько угодно всматриваться в фотографии — победа на городском соревновании, бронза на районном, серебро на региональном, беззубые улыбки её подруг на фотографиях, её тренер, бесконечность объятий и застывший в рамках смех       Она могла вглядываться, но знала — это всё закончилось.       Рёв будильника вывел Сецуну из воспоминаний. Она взяла с лапы ящерицы два браслета-ремешка с шипами. Её любимые.       Один браслет она подняла над головой, конского хвоста ради.       Некоторые дети были фанатами героев. Сецуна зашла в своём увлечении не менее далеко: кофта с тёмно-фиолетовым бисером стилизовала наряд под крупную чешую. Джинсы с заплаткой в виде скелета динозавра и подстать им куртка. В этом был весь её стиль и половина детской личности, обретающей Самость только за счёт гиперфиксации — Сецуна "Ящерка" Токаге.       Кроме увлечения динозаврами, Сецуна Токаге знала о себе несколько вещей. Но как любой хороший боец, она не собиралась раскрывать их все сразу, а сперва узнавала уровень своего оппонента и решала, хочет ли поддаваться.       Инко смотрела на своего сына вместо фильма, и понимала, что задрёмывает. Она была благодарна темноте зала за возможность тихо всплакнуть от избытка эмоций, и не заметила, как её руки начали трястись.       Она так устала. Так устала. Почему всё плохое должно приходить вот так, в погожие выходные дни? Почему у неё должен появляться страх врачей после не случившейся травмы, и почему она не справляется, и пока Изуку смотрит кино, просто сидит и плачет? Ведь детям не нужно видеть слёзы родителей, и Инко знала это. Так почему она не лучшая версия самой себя? Не лучшая мать? Бесчисленные детские-родительские энциклопедии, а она плакала на сеансе кино, давя из себя страх ожидания неслучившихся несчастий.       Она стёрла слёзы до конца фильма. К чертям все энциклопедии.       — Мама, у тебя глаза красные. Что-то случилось?       — Ничего. Хороший же день?       — Ага.       Инко не переставала повторять себе — она воспитывала лжеца и ничего не могла с этим поделать, как ничего не могла поделать с собственной лживостью.       Некоторые дни, как хорошо знала Инко, выжимают тебя как тряпку, а затем ещё немного. Изуку ещё должен был это узнать.       У Сецуны и её дяди был план. Мидория Хисаши отправил ей время вчера. Если тётя и брат такие же полезные, как дядя, она собиралась стать самой лучшей сестрой и племянницей.       На выходе из кинозала Изуку остановила рука, — человеческая рука отдельно от всего, до предплечья сброшенная как хвост ящерицы. Она схватила Изуку за ладонь, и он вскрикнул. Инко обернулась на сына. Они обменялись испуганными взглядами.       — Мама!       Инко закрыла рукой рот, чтоб не закричать, а затем опомнилась и начала оглядываться на уходящих из зала людей:       — Чья это причуда?       Особенностью толпы было пропорциональное количеству людей понижение сочувствия, ведь никто — зараза, — не протянул руку помощи. Здесь Хисаши мог бы с первой попытки вытащить виноватого из толпы, а Мицуки руку просто сломать. Инко, не обладавшая волей бывшей подруги или аурой страха мужа, продолжала кричать:       — Я позову охрану! Чья это причуда?       — Моя! Извините, это моя, подождите пожалуйста! Изуку, как классно, что ты смог выйти из дома!       С верхнего ряда зала крикнула девочка. Затем она выбежала, затем споткнулась, затем чертыхнулась, затем отняла свою ступню и поправила шнуровку кеда в воздухе одной рукой.       Изуку смотрел на всё это с любопытством, которое заставило его забыть о том, что вторая рука девушки все ещё держит его.       Крокодильи зубы, болотные волосы и большие глаза, — она подошла и посмотрела на Мидорий так, словно ждала чего-то. Мидории смотрели на неё немножко испуганно, крепко держась за руки, как бельчата, инстинктивно прижимавшиеся друг к другу, чтоб изобразить животное побольше и повнушительнее.       Девочка, которая только что оторвала себе ногу чтоб поправить шнурки, посмотрела куда-то за их спины, словно искала что-то. Как недостающую деталь.       Наконец, она спросила:       — А где дядя Давным-давно?       Инко вдруг вздохнула (при желании и навыке разбора вздохов Мидории, можно было услышать "Хисаши, какого чёрта?..."), и Изуку недоумённо посмотрел на маму:       — Папа что-то сделал?       — Не её, и слава богу.       — Тетя Инко, — девочка поклонилась, как по учебнику этикета.       Она была японкой не смотря на размытые международным сообществом границы наций и полностью исчезнувшие чёткие представления о внешнем облике той или иной группы людей с появлением причуд. Она была японкой потому что говорила на японском языке, но то, как она путала произношение выдавало воспитание в другой стране. Изуку мог бы вспомнить её, если бы она замерла и остановилась хоть на минуту. Она была знакомой, она выглядела как Мидория в резкой призме. Как версия его мамы с немного другими чертами и общей заостренностью, словно нарисованная в каком-то панк-футуризме.       Но одна фраза прервала его псевдо-искуствоведческие попытки сравнения:       — Братец Изуку, — ещё один поклон. — Я Токаге Сецуна, очень рада вновь встретиться.       Сецуна улыбнулась с большим количеством зубов чем это было социально-приемлемо или хотя бы не ужасающе страшно. В этот момент схожесть, причуда и говор в девочке соединились в один пазл воспоминаний, как и её рука вновь встала в её локоть.       Изуку не знал, что думать о сестре, которую видел в жизни, может быть, третий раз.       — Хисаши ведь не похитил тебя из Израиля или что-то вроде того? — голос мамы прозвучал на самом деле нервно, и Изуку подумал, что она правда обдумывает это предположение. Слишком реалистично в голосе мамы было усталое раздражение, вроде "что Хисаши опять учудил? Нет, неважно."       — О, нет, мы просто как раз вернулись в Японию, и дядя позвонил нам, чтоб предложить встретиться с вами. Он сказал, что вы были бы рады, если бы я навестила вас на днях.       Эта формулировка и переложение вины на дядю (она знала, что он поймёт) казались проще, чем объяснять все свои рассуждения, со входившим в них гуглением, процессом переезда и великим планом адаптации.       Сецуна сняла сапоги и поздоровалась, когда вошла в дом.       В этих стенах не было так громко с тех пор, как в последний раз приходила Мицуки, — воспоминание заставило Инко проглотить горечь.       Изуку всё ещё не мог поверить, что не узнал сестру, но периодически поглядывая на мать. Инко не смотрела на Сецуну, и Изуку бы даже не заметил этого, это было не так явно, как брезгливое намеренное избегание, вроде того, как одноклассники обходили Изуку, смеясь над ним и не замечая одновременно. Это было такое избегание, словно Инко было больно смотреть на Сецуну. И, честно говоря, Изуку мог отчасти понять маму — яркая личность девочки немного отталкивала Инко, должно быть, напоминая про двух Бакуго (из трёх, дядя Масару по крайней мере тихий), и Инко настолько широко скалящемуся человеку просто не хотелось доверять.       Изуку моргнул. Он представил мышление мамы, и его расстроил этот образ мысли, он не хотел думать плохо ни о ней, ни о Сецуне, но... Эта настороженность, с которой Инко на самом деле подходила ко всем знакомствам сына, это напугало его. Изуку вспомнил, как тётя Мицуки в больнице попыталась помочь им и попала под удар мамы.       Изуку захотелось сказать — "ради всего хорошего, она твоя племянница, не злись на её заранее!", но Инко любила Кацуки как родного сына, и это почти закончилось братоубийством.       Их причуды были похожи, и Сецуна постоянно использовала свою, так что её запястье не переставало кружить по комнатам. Она сделала около дюжины фотографий их дома и себя с тётей и братом.       Это было так классно! Она не переставала крутиться и разглядывать дом, всё было в новинку, всё было другим! Ещё одна семья! Ещё одна её семья! Дядя Хисаши сказал, что тётя и брат будут рады ей как родной! (Ей нужна вся возможная поддержка после переезда!)       Кстати о:       — А когда придёт дядя Хисаши?       Инко вздохнула. Изуку прочёл во взгляде матери — "может, эта девочка не жестокая, как я хотела думать, но грубая точна".       — Папа возвращается очень редко. Может, вы увидитесь на праздниках, а так, обычно просто звоним ему по видеосвязи.       Тут он ожидал вопроса, почему отец не живёт с ними. Все спрашивали. Все всегда спрашивали.       — Ооо.... Мама тоже работает, — Сецуна коснулась ладонью подбородка, как бы размышляя, — Тут ещё и переезд, много дел. Я со своими поэтому тоже не часто вижусь.       Изуку моргнул.       Ей было всё равно. Сецуна придумывала себе объяснения за секунду.       — Тогда, у них, наверное, много дел из-за переезда?       — На самом деле нет, дядя очень быстро со всем разобрался.       Изуку заметил, что с кожи сестры всё ещё не сошёл загар, так что либо она имела склонность к нему, как он к веснушкам, либо не так давно Сецуна ещё не была в их климате. Насколько сильно папа упростил им переезд? Насколько давно переехали Токаге?       Инко обернулась к детям:       — Сецуна, может, ты позвонишь родителям, чтоб они не переживали?       Её интонации без лишних эмоций как бы говорили, что Инко собирается игнорировать попытку Сецуны открыть дверь в комнату Изуку, держа в руке телефон и маяча ей повыше, чтоб брат не смог забрать камеру.       — А я уже отправила маме фотографии, — Сецуна отвернулась от двери, видно поняв, что добыча ей не светит.       — Как было жить в Израиле?       — Очень круто. Школа отстой, но у нас были крутые преподы, да и ребята нормальные вообще. Я боем увлекаюсь и спортом. У вас же есть пляж? Мне мама сказала. Можно по нему хотя бы бегать. Дома скучно.       Изуку вспомнил груды мусора, из-за которыми не было видно берег. Крики чаек и отвратительный вид, запах разложения и ржавого железа, из-за которого никто не строился рядом с пляжем, но за все время, сколько Мидория помнит свалку — а свалка уже была, когда Изуку родился — никто ничего не сделал с ней.       Это было так странно: Изуку не назвал бы Мустафу грязным городом, даже с учётом избытка героев и постоянных драк злодеев, администрация старалась поддерживать чистоту.       — Пляж замусоренный.       — Отстой. Но у вас же не один пляж? А есть порт? Я про Мустафу совсем ничего не знаю, да и в школу меня какую-то уже мама записала...       У них не было второго пляжа и порта. Изуку пока не знал, как именно, но чувствовал, что это должно быть связано с тем единственным пляжем, геройскими агентствами и UA.       (своего рода подсказкой были вечные разрушения, приносимые и оплачиваемые геройскими агентствами)       Изуку не успел ответить — Сецуна побежала к Инко на кухню и спросила про её работу, а Изуку заглянул за ней.       Мидориям нужно было время чтоб привыкнуть к общительной девочке, — мать и сын переглянулись, и загудели каналы семейной телепатии:       Вот ты так же балаболишь, когда радуешься, — сказала Инко (молча. Она бы улыбнулась, но после большого дня на это не было сил.)       Изуку так же молча покраснел. Сецуна воспользовалась мгновением его молчания, чтоб спросить:       — Я иду в школу Набу. Знаешь, если ты сейчас не ходишь в школу, мы могли бы пойти вместе. Или тебе нездоровиться? Мидории захлопали глазами. — Я болею? — Спросил Изуку вслух. Инко тоже обрубила канал телепатии в пользу устной речи, но про болезнь спрашивать не стала — с того момента, как Сецуна упомянула Хисаши в речи, она поняла, что не будет уточнять никаких лишних деталей, чтоб попытки понять ход мыслей мужа не привели её к бесконечным страданиям:       — Подожди, Сецуна. В школу тут пойдёшь? Вы на совсем приехали?       — Ага. Ну, мама пока ещё ищет работу, а папа будет с KMG, это уже точно. Я... Я не очень хорошо приспосабливаюсь, было бы здорово дружить с кем-нибудь тут сразу. Не то, что бы я общалась с кем-нибудь отсюда, пока была в Израиле.       — Я уверен, у тебя все получится!       — Я не говорила, что собираюсь облажаться. Просто непривычно начинать одной в новой школе... Городе... Стране. А ты много чего знаешь, потому что ты тут живёшь. Вот. И было бы правда здорово зависать с тобой, чтоб ты показал, как у вас тут работает всё. Если только я не мешаю?       — Нет! Что ты, я, конечно, хочу помочь! Просто...       (Просто я понимаю у тебя каждое третье слово, ты японский вообще не повторяла эти шесть лет?)       Изуку замаялся.       (Сецуна воспользовалась этим, чтоб опять попробовать зайти в его комнату, краем глаза увидела избыток товаров по героям и решила, что с неё достаточно)       Сецуна считала, что у него есть куча друзей в городе и он всё прекрасно знает. Изуку выходил из дома только в магазины и в школу. Он даже не знал все остановки электропоезда. Он думал, что это нормально, пока не увидел по-настоящему общительного человека. Сецуна была такой — привлекающей внимание, ставящей цель. Она была тем человеком, который хватал вас на улице и бежал, и вы должны были бежать следом, ведь выдернуть руку не могли.       (Изуку ещё не знал, что Сецуна не просто была общительной. Она была подталкивающей по натуре, если у неё были идеи, то окружающие люди должны были становиться их частью)       — Я не особо много знаю.       — Да ну?       — Ну да... Но у тебя всё получится. Ты активная, дружелюбная, и причуда у тебя крутая...       Сецуна моргнула.       — А причуда-то моя тут при чём?       — Э. Ну...       Мама опять выглянула из кухни:       — Ребята, идите есть!       Мама, спасибо.       Сецуна ела палочками, у неё не было никаких проблем с этой частью её культуры, но интерес, с которым она продолжала разглядывать всё вокруг, словно тётя и брат жили в музее, а не в самом обычном доме, мог прорезать вещи насквозь — Изуку задался мыслью, смотрят ли на мир так тётя и дядя Токаге, и может ли это быть связано с фамилией (мама раздражалась, когда ей указывали на фамилию, но всё равно дала её отцу, а не взяла его. Хисаши не хотел, чтоб у Инко была его фамилия, но Изуку не мог вспомнить, как звучит фамилия отца. Тётя Мицуки зовёт его по фамилии до сих пор, как же это?...).       — А в "Токаге" есть часть которая значит "резать"?       Секунду назад Изуку устал от энтузиазма сестры, но внезапно понял, что на самом деле это не так. Его интерес не пропал, просто Сецуна сбивала его размышления собственными.       — Ага!       — Это потому что у вас в семье режущие причуды?       — Точно! Эту фамилию дед придумал, у него у первого сила была похожая, вот и пошло.       — А какая это была сила? А можно твою ещё раз увидеть?       Сецуне нравилось говорить, рассказывать о своей семье, острая еда и использовать свою причуду за столом. Изуку достаточно привык к летающим в доме тарелкам, но маму заметно нервировали кисти девочки, которые она показывала отдельно от запястий, чтоб брат увидел линию среза. Насколько отличалось отношение к причудам в семье Токаге? Относились ли они к этому свободнее, потому что все имели причуды?       — Смотри, у меня тут даже крови нет — я когда руку отделяю, она чтоб не гнить как-то сама внутри меняется. Перешивает себя там изнутри, чтоб работать без тела, потом мембрана внутри появляется, потом утолщается и становится кожей. Чпок! И всё, рука отдельно. Или нога, или язык. Да я даже голову могу открутить себе, а как летаю — не знаю. Но круто!       — Ты так много знаешь о своей причуде! Как думаешь, а как ты все себе возвращаешь? А если часть тебя, э...       — Не вернулась?       — Ага!       — Небольшое я отращиваю, как ящерица.       На тарелках у детей всё ещё оставался не выпитый бульон. Каждый раз, когда Изуку собирался отпить, Сецуна что-то спрашивала, и наоборот — они вошли в идеальный ритм перебивания друг друга. Какой-то вечный двигатель недопитого супа.       Инко вздохнула:       — Сецуна, пожалуйста, ешь нормально.       — А... Да, простите, это как-то из рук вылетело, — девочка оскалилась, довольная шуткой.       Инко не имела ничего против самоампутации, тем более, что она происходила без каких либо потерь для девочки и не портила кухню кровью, не смотря на жуткое название. Другое дело что Изуку забывал есть, смотря на яркую причуду, и Инко это капало на мозг.       Инко не хотела, чтоб сын, только что отошедший от одного авторитета, метнулся к другому. Он буквально слушал сестру с открытым ртом.       Мидория скорее помогает другим, нежели себе, а Хисаши идёт на поводу у шанса, и Инко знает, что их сын взял эти качества и умножил их в два раза — говорят же, что дети берут интеллект матери и общительность отца.       Смотря на то, как Изуку обращается с девочкой с сильной-интересной-полезной причудой, Инко, ей казалось, поняла сына чуть лучше: Изуку не был фанатом героев, Изуку радовался от причуд вообще, и это было преуменьшением — даже собственный магнетизм Инко вызывал у сына сильнейший восторг, и то, с какой готовностью он исследовал, рискуя здоровьем, собственную недавно открытую причуду, говорило ей, что Изуку обожает причуды вообще, и его фанатизм просто расширяется как пазл в домино, когда речь идёт об интересной и яркой силе.       Люди с причудами становятся его героями, а не герои с яркими причудами — Изуку возвеличивает окружающих... Преуменьшая собственную значимость.       Инко вдруг гораздо меньше хотелось есть и гораздо больше — попросить Сецуну уйти. Видно было, как девочка купается, во внимании брата целиком и полностью. Она, может быть, и не была плохим ребёнком, но Инко в который раз подумала, что и о сыне Мицуки считала так же. В это время Кацуки думал, что у него изо рта светит солнце, или вроде того.       Инко не собиралась принимать решения за сына, но племянница определённо проверяла её убеждения на прочность.       — Ну так, что на счёт школы? Пойдёшь со мной в Набу?       — Сецуна, —Инко отложила тарелку. — Подожди. Ты в этой школе была?       — Ну, нет, но я сайт их видела, хорошая школа.       — А ты знаешь кого-нибудь, кто там учится? — Нет, но мы можем узнать это вместе!       Инко закончила с бульоном. Она ощущала себя тяжелее сразу после еды, как будто если неприятные чувства это что-то тяжёлое, а еда ещё и надавливает сверху. Но Сецуна? Она улыбалась как Мицуки, и (расстроенный) мозг Инко реагировал на неё отдельно от (счастливого) желудка. — То есть ты не знаешь ни города, ни школы, ни ребят оттуда. Приехала, может, ещё магазинов рядом с домом не знаешь, а уже хочешь, чтоб я сына с тобой отпустила?       Формулировка ли, интонации, но опасение в голосе Мидории стало похоже на тонкую нить, натянутую немного выше пола. Сецуна заметила невысказанный отказ. Тётя думала, что она неприятная. Сецуна не поняла, в чём дело, зачем использовать такой голос, зачем поднимать верёвку над полом и надеяться, что Сецуна упадёт.       — Тётя Инко, — и она приложила к ответу всё своё знание японского, склонилась над верёвкой и попробовала найти узелок, чтоб развязать его. — ну пожалуйста? Мне-то можно доверять, я же сестра его! Ну пожалуйста, ну с нами ничего не случиться.       — Ты его сестра, но ты сама такой же ребёнок.       Сецуна хотела объяснить, что она дисциплинированная, что она ответственная, что у неё дома медали висят и на соревнования в другом городе её папа и мама отправляли (с тренером).       Всё это Сецуна как-то отбросила в пользу ёмкости ответа (достала из кармана ножницы, взяла верёвку в руки) и сказала (отрезала):       — Я дерусь хорошо. Один раз девочке три зуба выбила. Я пообещать могу, всё хорошо будет.       (Токаге Сецуна не могла знать, что бросила в женщину коктейль из уже знакомых слов, неправильных формулировок и напоминаний, что Инко уже устала, что этот день и без Сецуны был слишком большим для неё.)       Токаге Сецуна не поняла почему взгляд тёти изменился. Но поняла, что это была не та реакция, которую она ждала. Всё, что произошло дальше, вообще не было ожиданно Сецуне.       — Мне кажется, тебе пора идти. Твои мама и папа ждут тебя.       — Никто меня не ждёт! Я же написала, всё хорошо! Я обещаю!       Верёвка не поддавалась.       Инко встала из-за стола.       — Давай ты не будешь ничего обещать мне. Мне уже хватило. Изуку не пойдёт с тобой в школу, ты за него это не решишь.       — Мама?       — Ты не... Хисаши наплёл тебе какой-то чуши, Изуку учится в Альдере, просто я не говорю мужу, что вернула его.       Сецуна ничего не понимала. Тётя Инко хочет, чтоб Изуку ходил в школу, но чтоб у него небыло друзей? Дядя Хисаши хочет, чтоб Изуку учился дома но хочет, чтоб Сецуна с ним дружила? Почему тётя такая, ну, нервная?       — Ну он всё равно может перевестись? В смысле, если вы боитесь за него, я всё равно буду рядом.       Инко Мидорию иногда сравнивали с растением. Она могла поклясться, что её жизнь горькая, как полынь.       — Ты будешь? Ты одиннадцатилетняя девочка, которую переведут на класс раньше из-за разницы в программах. Ты будешь совсем в другом месте, оставишь его, и меня не будет рядом, и у него не будет там друзей, и как я потом узнаю, что с ним было в школе?       (По синякам? По сгоревшим тетрадкам?)       — Почему меня переведут на год позже?       — Потому что ты училась не в Японии, ты программу совсем не знаешь. И года у нас по-другому идут.       — Ну и ладно? Мы же все равно в одной школе будем, хоть на переменах будем видиться. А почему у Изуку не будет друзей?       Инко трясло. Она слишком сжала челюсти и ощутила злобу, которой не должно было быть, но просто не могла остановиться. У неё не получалось, и злые, мёртвые цветы падали изо рта словами, которые такой маленький ребёнок не должен слышать. Каждый раз, когда Инко пыталась успокоиться, пыталась не пугать племянницу, страх отталкивал её дальше, а сам говорил-говорил, и Инко могла только смотреть, как Изуку начинает плакать, как она сама начинает плакать, и как дочь её сестры стоит, с каждым всхлипом Инко делая шаг назад, оставляя её и Изуку. Она знала, что так поступят Токаге. Все поступали так. Хисаши тыкал в них с сыном палкой, не желая участвовать в жизни семьи. Мицуки была матерью не лучше чем сама Инко. Токаге и вовсе были чужими.       Инко понятия не имела, как успокоиться. С миром вокруг неё что-то было не так. Ей нужно было взяться за что-нибудь, найти опору, чтоб взгляд перестал расплываться и ноги перестали дрожать, но в руках небыло предплечья мужа или ладони подруги, Инко всё время хваталась только за саму себя, а мягкая кофта и волосы в руках не давали никакой поддержки.       Она не хотела, чтоб кто-то видел её такой, видел её слабой и рыдающей, злящейся на племянницу, выплёскивающей свой гнев на ней, нечестно и незаслуженно.       —Ты... Ты не знаешь, как это было бы, как это уже было, тебя там не было, он мог сгореть каждый день, ты не знаешь, у тебя есть твоя причуда, у тебя есть твой отец...       Инко уже совсем не видела от слёз. Она не видела, как Сецуна выбирается из комнаты, боясь повернуться к тёте спиной.       Инко видела только Изуку с теми страшными маленькими следами ладошек.       Ночное небо было фиолетово-синим, потому что ей так хотелось. И она не вызвала такси.       Она побежала вперёд, на запад, где совсем скоро сядет солнце. Камни пирса ещё хранили тепло уходящего дня, но Сецуне не бы интересен пирс.       Сецуна знала о себе ещё одну вещь. Она не доверяла взрослым.       Она перестала доверять им совершенно случайно. Не было никакой истории, просто в какой-то момент каждый ребёнок понимает, что его родители и учителя не знают всего.       А в детском мозгу это равносильно не знанию ничего.       (когда этот факт пришёл в голову Сецуны впервые, она на месяц прекратила свои занятия крав-мага, потому что боялась, что учитель на самом деле не знает, что делает)       Только недавно до неё начало доходить, что можно разбираться в чем-то одном, и не разбираться в другом. Так же, как она знала все фильмы про Годзиллу, но ничего не знала о японских героях. Или о японцах. Или о своём брате и тёте.       Инко Мидория могла быть хорошей домохозяйкой, кому-нибудь хорошей коллегой по работе, хорошей женой и так далее, но Сецуна не могла сконцентрировать внимание на всех этих размышлениях. Вместо этого Сецуна думала об ощущении поднимающегося по рукам холода, когда тётя сказала своё слово, думала об ужасном желании сбежать несмотря на всю уверенность в своей правде. Зелёные глаза Инко, страх в которых перелился за край. Её голос, в котором вдруг возник гнев, как вылезший во время дождя червяк.       Сецуна не помнила тётю Инко с детства, но ей казалось, впечатление от Мидории исходило не такое страшное. Не должно было быть таким страшным. Сецуна хотела сбежать. Изуку помог ей превратить побег в уход. Он попытался успокоить их обоих, но Сецуна всё равно поспешно извинилась и убежала.       Сецуна думала, что если будет есть курицу, то станет храброй, как динозавр, но правда была даже не в том, что она убежала, как курица. Правда была в том, что динозавры это просто ящерицы, это тупые животные, и она затупила. Она испугалась, хотя не должна была, хотя тётя, наверняка, сама боялась больше неё. Она не успела ориентироваться в ситуации, не адаптировалась и проиграла самой себе.       И теперь, вот где она была: в холодеющем вечернем воздухе, лишённая тепла дендрариума, ящерица.       Сецуна обхватила себя руками, пытаясь удержать тепло в своём теле как что-то материальное. Ей нужно было позвонить родителям или вызвать такси, или позвонить родителям, пока будет ждать такси. Нет... Нет, она не знает этот город. Здесь не так, как дома — здесь небезопасно. Токаге не знала, какая нормальная плата за такси, не знала, какие дороги ведут к её адресу, не знала эту страну и её людей. Знала, что не знала ничего.       Сецуна Токаге знала о себе несколько вещей, и знала, что была просто одиннадцатилетней девочкой, которая выбежала из дома тёти без плана.       Сецуна знала, что ей нужен был новый план.              Может быть, сложить в сумку толстовку и носить её на случай таких случаев? Случай случаев. Мозг её подводит. Да ладно. Не так уж и холодно.       Сецуна достала телефон и включила свое местоположение. Она позже попросит прощения у тёти и брата, сейчас хотелось совсем другого. А именно пойти домой по хорошо освещенной дороге.       Сецуна огляделась по сторонам — видимо, она добежала до какой-то автобусной остановки рядом с парком. Здесь была лавочка и табло с номерами автобусов и их маршрутами.       Сецуна села на лавочку, создав себе пригодное для планирования ощущение — она была стратегом, не думала прямо сейчас, а расписывала будущее. И ей нужно было ощущение неторопливости, цельности пространства происходящего, чтоб размышлять о своих действиях в его пределах.       Было так много неправильного в виде ребёнка, чьи ноги не достают до асфальта, когда она сидит в темноте на остановке у парка, и пытается разобраться с тарифом такси. В этом было так много неправильного, что если вы останавливались, чтоб увидеть её сливающийся с темнотой маленький силуэт, вы могли почувствовать, как реальность переворачивается под взглядом, как крышечка на кувшине, своей запотевшей и неприятной наощупь стороной — той стороной, где всегда были такие капли, как потерявшаяся в незнакомом городе Сецуна.       Она отправила одно своё ухо и глаз в полёт, чтоб разведать окружение, ощущая каждый взгляд редкого прохожего и не собираясь пропадать без вести этой ночью. Она почти разобралась с японским курсом валюты и была готова позвать такси.       Были проблемы с тем, чтоб присутствовать в своём наиболее целом теле и в разлетающихся кусочках, Сецуна не верила в многозадачность, казавшуюся просто извращением над распределением времени, но тренировки секции развивали её физические данные и внимательность, а стресс толкал навык ещё дальше — в одиннадцать лет Сецуна могла разделить себя примерно на шесть не очень мелких частей, или пару очень маленьких, чтоб не распыляться. Однако, сейчас Сецуна знала, что сохраняет концентрацию, и услышанные ею шаги — приближающиеся, не очень тяжёлые, но идущие прямо к ней — не примерещились.       В голове промелькнули все разговоры мамы и дяди про опасность Японии, свой собственный возраст, пол, сомнительные знания японского, акцент и отсутствие денег. Сидя в темноте на автобусной остановке, Сецуна выдала такую речевую конструкцию, что её мама (с магистерской степенью международника) опустилась бы на стул в шоке.       Сецуна не собиралась никуда пропадать. Она отцепила челюсти от лица и кинула их в силуэт, который видела уже в трех метрах от себя, а глаз и ухо прицепила обратно.       Изуку Мидория выбежал к освещенной остановке.       Сецуна Токаге медленно вернула себе зубы.       — Подожди!       Она подождала брата, который подошёл и сел на другой край лавочки. А затем подождала ещё немного, чтоб он отдышался.       — Ты очень... Очень быстро бегаешь.       — Папа говорил мне, что люди могут иногда оставлять друг друга, но твои мышцы не предадут тебя никогда.       Изуку промолчал. Сецуна заставила его задохнуться своими извинениями, как подрывала в людях дыхание на матах, с той разницей, что прямо сейчас Изуку Мидория не упал, а она не победила от того, что обидела его.       Мидории не обязаны были принимать её. Мидории ничем ей не были обязаны, а Сецуна повела себя так, словно ей хуже всех. Но она просто не могла представить, что сказать, потому что просто не могла планировать на ходу, не могла исправить всё, что сделала по ходу дела. Не могла вернуть все эти слова.       — Мама тебя не... В смысле, вернись, пожалуйста?       — Тётя сильно плакала?       Изуку молчал.       К свету фонаря у остановки стремились мотыльки. Они приближались к нему не потому, что были наценены намерено. Они двигались механически, и химия их маленьких тел приводила хитиновые тельца в движение. Как заводные куклы. Не то что бы глупые, а находящиеся вне категории, существа вовсе без мозга.       — Нет. Пожалуйста, вернись, а?       Сецуна видела слёзы в глазах брата. У Изуку были слишком большие зелёные глаза, слишком круглое лицо и лоб. Сецуна вся отзывалась на его взгляд, вроде как даже не осознанно. Как миндалина в мозгу человека различала своих и чужих за сотые доли секунды, Сецуна по одному взгляду на брата знала, что он симпатичен ей, похожий на ребёнка, проходящий под универсальные, наверное, для всех животных критерии очарования. Но у тёти Инко были такие же большие зелёные глаза, и Сецуна больше не хотела следовать за первой реакцией миндалины, которая кричала — "да, это форма друга!".       Сецуна не знала, хочет ли идти за ним.       — Мне твоя мама не нравится.       — Мама... Она волнуется сильно.       — Она на меня злится.       — Нет. Она просто... Мы, ну... Там большая история. Можно потом рассказать?       Сецуна увидела, как одна бабочка упала, потому что продолжала биться о фонарь.       — Расскажи сейчас.       Изуку замаялся. Стал пытаться отводить взгляд, забормотал. Она ущипнула его руку.       — Ну? Если не скажешь, я домой пойду.       Он переминался с ноги на ногу, и Сецуне начинала надоедать эта игра в "да-и-нет не говорите". Ей было страшно. Правда, страшно. Она боялась того, как тётя вдруг начала плакать, как брат знал, почему, но не говорил прямо. Она боялась остаться одна в темноте и боялась вернуться к тёте.       Обоняние крысы занимает сорок процентов её чувств. Человек уделяет обонянию только три процента. Даже этого достаточно, чтоб различить запах страха. Сецуна не смотря на Изуку могла сказать, что мальчик боится тоже.       — Дай мне обещание, что послушаешь до конца.       Токаге кивнула. Изуку потребовалось время, чтоб начать.       — У мамы была подруга, а у неё сын вроде нас. Я вроде как не смог поладить с ним, ну мама и узнала.       — Подрались?       — Чего?       — Ты и тот мальчик?       — Нет, просто... Ну, для мамы это было серьёзно. Не знаю. Она тогда поругалась с той подругой, папу позвала, он судом им угрожал и на домашнее меня пытался перевести. Это всё недавно было, так что мама... Она нервная, понимаешь? Всё ещё отходит.       — А случилось-то что?       Изуку опять замолчал. Затем, когда он заговорил, это был совсем шёпот:       — Ты к нам идти не захочешь.       — Нет, если твоя мама не убила их и не сделала суп.       Брат хихикнул без особой радости:       — Вообще нет. Мама плачет, когда в фильме хорошая концовка.       — Итак?       Сверчки, цикады (не рано для них?) — Сецуна не поняла, какое именно насекомое, но в паузах молчания Изуку оно звучало реально долго.       — Я, — Изуку сжал плечо. — безпричудный. Ну, мы так думали. Что я слабее и за мной присмотр нужен. Мамина подруга говорила маме, что всё путём. Я вот тоже так считал, а мама... Ей вообще так не показалось. И папе тоже.       — Он тебя обидел? Тот пацан.       — Ну, нет, ну... Знаешь, мы часто заигрывались, я думаю. Но какое-то время мама не замечала, да и тётя говорила, что это случайно.       Изуку не замечал, как касался то своих рук, то живота, и вообще как-то сжимался от рассказа. Сецуна замечала. Запоминала, и ей не нравилось, что она видит. В секции любили новеньким, слишком драчливым, но непонятливым, делать предупреждения ещё до того, как учить падать и стоять. Не начинать драку, не бить первым. Не пугать. Есть боец, а есть задира, и между понятиями жирная черта.       Изуку — Сецуна начала понимать, — выглядел как последствие того, что кто-то не понял простой морфологической разницы. Кем бы ни был тот пацан, он облажался по-крупному.       Суд. Он сказал, что родители чуть не начали суд. Наверное, это было реально плохо.       — А где он сейчас?       — Тётя живёт не очень близко. И класс мама сменила мне, так что я с даже в школе видеться не выходит.       Сецуна услышала грусть в голосе брата — это напомнило интонациями прощание с друзьями с секции, с тренером и одноклассниками.       — Скучаешь?       — Сейчас меньше, чем раньше. Но у меня больше... Нет больше друзей, знаешь? Я же говорю, это из-за причуды. Что её нет. И со мной никто не хотел возиться.       Сецуна какое-то время молчала. Какая разница, что у Изуку не было причуды? Это не заразно. Сецуна видела отцовских учеников, которые на время тренировок оставались с настоящими увечьями, а причуды им не помогали.       Она поставила ступню на лавочку, так что её подбородок лёг на колено, и она пошарилась в карманах джинсовки. Затем достала из кармана пакетик с желейными червями и спросила:       — Будешь?       Изуку взял пакетик и взял червяка. Сецуна взяла другого. Они опять замолчали.       — Я иногда забываю, что у мамы есть причуда. Она каблуки носит даже дома, так что это просто забыть.       — А какая у неё причуда?       Сецуна ухмыльнулась:       — Угадай.       Изуку прожевал червяка:       — Самолевитация?       — Да как ты догадался?!       — Ну, она же мамина сестра? У мамы причуда телекинеза, у твоего дедушки причуда с разрезанием, значит причуды ампутации не по Мидориям, значит у маминой линии что-то с пространственными манипуляциями.       — Ты это на ходу сочиняешь!       — Эээ, нет?       Сецуна перестала беспокоиться о страхе и подумала о холоде. Не хотелось простудиться летом. Изуку рядом обнял себя руками — на нём не было куртки.       — Так, если ты не собираешься сейчас злиться на маму, может, вернёмся домой? Оттуда вызовем такси, а то мама беспокоится. Она думает, что потеряла нас.       Сецуна не доверяла взрослым, но начала понимать, что и тёте не зачем было верить ей. Что всё вышло максимально по-дурацки, и почему всё так вышло.       — Да. Я облажалась. Надо ей позвонить.       На тёте Инко не было лица, когда они вернулись домой. Сецуна хотела бы, чтоб ей дали попросить прощенья столько раз, сколько она хочет, но тётя остановила её и начала извиняться сама. В конечном итоге они все обнимались, и Изуку был тем, кто начал и закончил это, потому что вызвал такси.       — Пусть твоя мама мне напишет адрес той школы, — сказала Инко, держа руку Сецуны, когда та садилась в такси. — Я схожу туда в выходной с Изуку. Если он захочет, можно будет перевестись. Сецуна захлопала глазами:       — Так школа же не работает в выходные?       — Выходные не в выходные, — Инко подмигнула ей. — если ты работаешь медсестрой посменно.       — Я думала, вы домохозяйка?       — Хисаши думает, что я бросила учёбу когда родила сына, но мне просто не хотелось быть одной целый день. Прошла курсы сёстринского дела когда Изуку было два года. Полезно, когда нужно постоянно штопать носки. Надо тебе потом показать. Они у него все с героями.       — Ну мам!       Инко засмеялась и отпустила руку племянницы. Изуку обнял её на прощание, и водитель пытался пожаловаться на ожидание, но Инко заткнула его деньгами.       Тётя попросила не говорить родителям, какая она плакса, и Сецуна дала ей клятву на мизинчиках. Взамен Инко не сказала Токаге, что Сецуна сбежала из гостей. Они обменялись номерами и тётя попросила её приходить почаще.       Сецуна продолжала избегать доверять взрослым, но, может, Инко Мидория ей просто нравилась.