Скелет

      Семья — рёбра, поддерживающие тебя и хранящие тебя в безопасности. По крови или нет, крепко они держатся за позвоночник или нет, рёбра бывают истинные и ложные. Твоя защита состоит из твоей семьи и друзей. Иногда последние приходится даже удалять. Но подумай — стоит ли поступать так с человеком, который был тебе опорой годами?       Звук был такой громкий, что она вздрогнула. Неожиданный смех, почти даже страшный, и она бросала его, как падали на землю хлебные крошки, такие белые, что могли быть приняты на золото. Её смех сверкал золотым. Инко кормилась этим смехом как птица, ощущая, как разбухает в ней этот золотой хлеб. Как слова Мицуки для неё начинают иметь все больше значения, словно подруга не то что хлеб, а зерно раскидала, и оно прорастает в Инко, проклёвывается новыми нейронными связями. Так они сидели. Мицуки смеялась (кидала золото, хлеб, зерно), а Инко ловила. Золото, хлеб, зерно. Мицуки.       — Люди могут различать пот напуганного человека. Есть такой особый запах, страха.       — Неужели?       — Да. Вот ты, например. Думаешь, что я недалёкая, потому что спортсменка.       Инко глупо улыбнулась, пойманная на мысли, и солгала:       — Неправда.       — Правда. Ты думаешь, что я в волейбол играю, потому что это проще, чем учёба. Ну я правда не понимаю бэ-жэ-де. И что. Зато я могу различить тебя по запаху. Или даже я знаю, как пахнут твои чувства.       — И как же?       Инко слишком часто слышала и ждала слов про запах хвои, полевых цветов, мха и чистого зелёного поля, с чем там её всегда сравнивали из-за волос... Вместо этого Мицуки ухмыльнулась, понюхав запястье подруги, словно пробовала духи. Когда она перестала изображать из себя непонятно что, то высказала мудрёное:       — Они солёные. Как рыбьи слёзы.       Инко рассмеялась до боли и легонько пнула подругу ногой. Слёзы солёные, кто бы мог подумать!...       Мидория проснулась с ощущениями исчезающих воспоминаний. Рёбра болели. В голове шумели странные чувства, вроде сменившегося фонового шума.       Она знала, что это за шум. Она знала, что в ней изменилось. Небо светило белым, небо укрылось тёмным, небо вспыхнуло химическим огнём в чужих окнах и витринах, а затем небо поблекло. Поднялось солнце. За то время, сколько она пропустила его приближение и подъем, Инко потеряла важную часть себя, без которой ей было даже лучше, чем с ней. Стресс. Изуку больше не был в опасности, в жизни утихла суматоха, а двери квартиры были закрыты от непрошеных гостей. Наконец-то.       Инко знала, что частые переживания, возникающие в её жизни раз за разом, вырастили в ней страх, приручили её бояться конкретных вещей. Скорее всего, постоянное повторение закрепило эти уроки. Но теперь, когда ей больше нечего стало бояться, до следующего повода, Инко собиралась разучиться страху.       Наконец-то.       Очень давно, однажды она уже проделывала этот трюк — когда Мицуки сказала, что заканчивает со своим балаганом. Тогда она успешно разучилась бояться полиции, камер и героев. Это была нелёгкая дорога, но теперь Инко знала, что точно так же может перестать бояться за сына, бояться Бакуго, машин, врачей и маленьких девочек. Она ещё не знала, чем займёт освободившееся место в голове, но и думать об этом было рано.       День начинался как обычно — умыться, проверить сахар в крови, одеться. Это был второй выходной из тех которые она попросила без оплаты — как чувствовала, что от первого выходного понадобится ещё один. Ну да. Опыта сидения с ребёнком у неё было хоть отбавляй (но лучше не надо!), и Мидория уже понимала разницу между отпуском и отпуском по уходу за ребёнком. Как разница между букетом цветов и букетом венерических. И то и другое лучше не затягивать. Хотя! Отпуск по уходу за ребёнком, конечно, было хорошо разделить с близкими, но то же самое не сказать про ЗППП.       Инко хихикнула зеркалу, стирая с лица утренние слёзы. Сладкий, сладкий сон.       Она встретила Изуку только за завтраком — удобство трёшки для двоих (и мужа, который мог купить им трёшку) — можно целый день не встречаться с сыном, если слишком устала. В том числе и от него.       После того, как дочка Токаге уехала, Инко перешла на автопилот — отпаивала себя, готовила завтрак на завтра, легла спать, даже не помывшись. И не обняла Изуку перед сном.       Как молодая мать, она раньше переживала, что мало времени проводит с сыном, особенно когда он был совсем маленький, а она поняла, что Хисаши не собирается возвращаться часто, и записалась на курсы медицинских сестёр. Но это прошло. Конечно, всегда оставалось чувство, что она могла бы сделать больше — больше любить, больше обнимать, больше учить (больше защищать), но годы шли. Изуку становился более самостоятельным — приготовить чай, одеться, поставить посуду в раковину.       Однажды Инко пришла домой к разогретому ужину, а сын подал ей кроксы. Одиннадцать лет спустя она уже могла подумать о себе прежде сына, если ему не грозила смертельная опасность (даже если материнское сердце думало так по любому случаю). Её любовь не уменьшилась, просто отошло безумие возни с младенцем и шок от пережитого (Мицуки, не тыкай моего ребёнка в голову, я поняла, что она мягкая) и с опытом стал формироваться какой-то баланс. Инко всё ещё думала, как распределять время, но прямо сейчас она разрешила себе мысль — получается не плохо.       — Ты не будешь завтракать? — спросил сын, сбив размышления.       — А... Да, прости. Просто ещё сплю.       — Ага. А меня Сецуна в интернете нашла.              Стоило Изуку сообщить о Сецуне, Инко вспомнила, что забыла, как вчера просила племянницу поговорить с матерью. Она взяла на карандаш — нужно было опять научиться внимательности.       Инко пыталась вспомнить все последствия сильного долгого стресса. Память подводила её. Нужно было взять себя в руки. Собраться.       У них не было какого-то расписания домашних дел, но в этот раз Изуку встал раньше и разогрел завтрак, разлил чай с заварника. Инко не попробовала чай, ещё немного сонная, а сын уже отодвинул тарелку. Честно говоря, она хотела бы внимательнее слушать, о чём он переписывался с дочкой Токаге, тем более что ей не было плохо этим утром — даже наоборот, но именно поэтому Инко хотела завернуться в халат, хорошенько зевнуть и заснуть опять.       —Хочешь, я у неё спрошу телефон школы?       — Не торопись, — она не сдержала зевок. — Я сначала сама туда схожу, разузнаю. Набу не самый лучший вариант. Лучше бы Сецуна с тобой в Альдеру ходила.              Постепенно затихали привычки нервного злого мозга, просыпался мозг добрый и умный. Этим своим добрым и умным мозгом Инко задумалась, после чая с сахаром ощутив даже какой-то подъем сил. Спасибо сахару.       Она могла бы устроить сына в школу в другой части города — где его никто не знает, где он сможет попробовать опять. Тут, конечно, плюсы были в избытке — и отдаленность от бывших хулиганов, и помощь от Сецуны, и какая-то даже почти анонимность. Для детей, чьё передвижение по миру целиком зависело от родителей, сменить школу было, как в средние века, покинуть город. Нет контакта с прошлым окружением — для них ты, что мёртвый. Конечно, они жили в информационном обществе, совсем не средних веках и не в палеолите — один только Интернет всё менял и для детей, и для взрослых. Но это не делало ситуацию полностью легче. Япония не была Китаем, где "по-секрету-всему-свету" было естественной практикой, сарафанное радио, Инко помнила, с её детства сильно ухудшилось в пользу индивидуального подхода. Но и минусов хватало. Инко сама совсем не знала о Набу, проведя годы в районе Мустафу. У неё не было там знакомых, а полагаться только на двенадцатилетнюю девочку... Ну, минусов была такая же масса.       Лобная кора выбирала сложный, но правильный путь. Инко подумала, достаточно ли оправилась, чтоб думать о чём-то сложном. Инко хотела сказать себе "нет". Но ей все ещё нужно было устроить сына в новую школу. Этот путь явно был сложнее, чем оставить его среди детей Альдеры. Этот путь мог помочь ему отойти от переживаний тоже (Инко знала, что дети лучше переживают негативный опыт, и быстрее, но смена среды все равно могла бы повлиять). Но, может, этот путь и в самом деле правильнее?       — Но почему?       — Там только одна школа, средняя школа Набу. Нужно будет каждый день ездить на метро. Сможешь один ездить?       — Я... Ну, да, смогу, наверное. Это же просто другой район?       — Совсем другой.       — Ты о чём?       Инко прикусила губу. Изуку не был совсем ребёнком, но она понимала — есть многое, что ему ещё предстояло даже не понять, а научиться понимать. Поэтому, вместо большого разговора (о том, что есть средние и богатые районы, что мамы и папы других детей могут получать больше и позволить детям лучшие платные школы, репетиторов и ощущение, что все люди равны, но некоторые — ровнее), Инко встретила взгляд сына и встретила его мысль ответом на понятном ему языке:       — Люди рождаются не равными.       Мальчик, который узнал значение этих слов слишком рано, кивнул.       — Но есть хорошее. Набу далеко от Альдеры, дети из твоей школы, скорее всего, не дружат с детьми с оттуда, и про тебя не знают.       — А почему Сецуна пойдёт в ту школу?       — Её мама, ну, моя сестра, у неё хорошая работа, и у отца тоже, — и твой папа помог им с переездом — Инко нахмурилась при этой мысли.       Чёрт, Хисаши, — она понять не могла, что у мужа в голове творилось. Иногда, совсем редко, её раздражало это молчание, как будто они и не женаты, а просто Хисаши это такой дальний-дальний родственник или знакомый. Он всё делал по-своему, не спрашивая их. Её не спрашивая.       Но прямо сейчас эти мысли не вызывали грусти или злобы. Инко просто подумала, что, по крайней мере, они как-то поддерживают связь, и у сына есть отец. Вроде.       Мидории попрощались на выходе из дома — у них обоих былю рюкзаки, ярко-жёлтый у Изуку и бежевый у Инко. С небольшим ростом было удобнее ходить с рюкзаком — если захочется пойти в магазин, пакеты не будут волочиться по земле. Рюкзак иногда влиял на её внешность — небольшого роста, с круглыми глазами и скруглённым лбом, она знала, что все ещё иногда принимается похожими за школьницу или студентку.       Изуку почти повернул за угол, когда Инко ощутила, что в ней есть силы на шутку. Она окликнула сына:       — Пока! Увидимся в школе!       Изуку обернулся, оторопев, а затем улыбнулся, когда до него дошло:       — Ага! Учись хорошо!       — И ты!       Смех уколом отдался в рёбрах. Почему же они так болели?       С горячими июньскими ветрами месяц подходил к половине. Первый летний месяц, почти середина учебного года. Ужасное время, чтоб начать перевод.       Ну, Мидориям не привыкать к ужасным вещам — тем более, что на этот раз не было ни спешки, ни тревоги. В один день Изуку вернулся домой и больше никогда не вспоминал, как выглядит знак школы на пуговицах пиджака. Тогда мама купила им мороженое и предложила позвать в гости Сецуну и Токаге.       Новая форма у студентов Набу была скроена не типично для японских школ. Там был галстук и пиджак с другим краем и пуговицами, не только более западный, но и словно не такой детский стиль. Люди, скорее всего, не стали бы носить школьную форму в другой обстановке, но форма учеников Набу выглядела хорошей для любого официального выхода.       Изуку рос в длину, но не очень быстро, да и в ширину совсем не вытягивался — с чего бы ему? Инко вздохнула, смотря на плечи пиджака, скроенные для кого-то ещё.       — Если бы не сутулился, не пришлось бы перешивать, — она откусила нитку, отмечая, насколько нужно перешить форму.       — Может быть?       — Ага. И не дрожи, я же не на тебе буду штопать.       Было... ну, удобно, что Хисаши почти никогда не бывал дома — она могла прятать что угодно и сколько угодно, даже если бы они с Изуку завели кошку, даже если бы они завели ещё одного человека, — прятать вещи от Хисаши было так же легко, как и самому Хисаши — прятаться. Инко знала, что их соседи думают, что она мать-одиночка.       Когда тем вечером она отпустила сына спать, занявшись пиджаком, спустя несколько часов Изуку подошёл к ней опять. Инко перестала шить и посмотрела на ребёнка. Она ждала, что он начнёт говорить, а он решался сказать.       Когда Изуку наконец собрался отвлечь её, сначала это было одно сплошное икание. Но она разобрала.       — А-что,-если-будут-проблемы?       — Какие?       — Что-если-я-там никому не понравлюсь?       Инко вернулась к пиджаку, чтоб закончить второе плечо. Сын подождал её предлог для придумывания ответа. Она видела, как он нервничает. Она спрашивала себя об этом годами.       Что, если он не сможет завести друзей? Что, если преподаватели не сообщат ей о проблемах? Что, если им придётся опять переживать свой страх порозонь?       ...Что, если всё это не важно?       — Тебе не обязательно никому нравится, — Инко подняла в руках пиджак.       — Но в Альдере...       — Альдера — не школа, а курятник. И там не ученики, а петухи.       Она отдала сыну пиджак. Не спишь — примерь.       Изуку привычно спрятался в своих плечах, и на этот раз форма не стала выглядеть страннее. Инко просто хотелось, чтоб у сына не было причины прятать так голову.       В крайнем случае ей хотелось, чтоб не пришлось справляться с его страхом одной. Может быть, если бы гораздо раньше Хисаши был с ними, чтоб поговорить с одноклассниками Изуку, когда этого не могла сделать она, если бы там был мужчина, который защитил бы его — не друг, а учитель... Но этого уже не случилось.       По крайней мере, был один плюс. Хисаши не собирался помогать сыну, но она могла.       — Я люблю тебя.       — Ты часто это говоришь, — Изуку опустил взгляд. Там было не недоверие, но ощущение, которое Инко было слишком знакомо.       Понимание бессилия в словах. "Ты любишь меня, но ты ничего не сделаешь, чтоб помочь".       Рёбра опять кольнуло.       — Это неправда. Я не знала, что происходит тогда. Если бы ты рассказал раньше, мы бы обязательно...       — А мне не было это нужно, мам. Я не хотел, чтобы ты разбирались. Или папа. Я не... Я думал, так и надо.       Прожженные дырки на форме. Вонь жженой ткани и волос. Оторванные пуговицы. Размякшие, рваные тетради. Рюкзак, пропахший мочой. Следы мела на одежде, которые приходилось отстирывать на руках. Аптечка на кухне, используемая чаще, чем хотелось бы. Губы, вытянутые в дрожащую линию.       (Они просто играли.)       (Разве это плохо?)       (Если это плохо, то почему? Им же весело. Пусть смеются. Это всего лишь я)       (Да ладно, мама, все в порядке, это просто Кацуки)       (Ведь мальчики всегда будут мальчиками?)       Встреча лживых молчаливых взглядов, когда он думал, что она не знает, а она не знала, как спросить. Спрятанная в плечах голова с настолько страшными мыслями, что ей не хотелось гадать о произошедшем. Слова учителей и директора. Вид неряшливых тетрадей и странного запаха, почти исчезнувшего с формы, кожи и волос к её приходу. Стиральная машина, включенная ребёнком, который ещё должен путать ополаскиватель и порошок.       Как она заходила в ванную, а он сидел на полу, сжавшись в комок, стирая форму и пытаясь приглушить рыдания. Как она держала его в руках, а он не обнимал в ответ. Как она не могла добиться ответа на вопрос "что случилось?". Как она стала думать, что всё в порядке, если она больше не слышит его слёзы. Как он научился плакать без единого звука, но начал чаще бормотать, потому что ужасная, нервная энергия закупоривалась внутри и не могла найти выхода.       Как она устала от всего этого.       Как она устала, что её ребёнок заботится о ней больше, чем она о нём.       Несправедливо. Нечестно. Обидно.              Инко спрятала все эти чувства. Её голова работала правильно, в отличии от последнего времени, и теперь она не могла списать на стресс все неправильные решения в воспитании. На самом деле, ей никогда не разрешалось так делать.       Её сыну нужна была защитница раньше и наставница теперь, но никогда — кто-то настолько слабее, чтоб он решил никогда не доверять ей говорить о своём чувстве, никогда не трусиха или плакса. Если хотелось плакать — в любое другое время, в любом другом месте, заперевшись и скуля так, чтоб он не услышал. Изуку слишком часто учился у неё, что быть плаксой, быть нежным и мягким — хорошо. Но правда была в том, что это не было хорошо на самом деле, не всегда, а он брал факт вроде "трава — зелёная", и не понимал, почему он зимой это не так. Так что Инко закончила со всем этим.       Она должна была быть примером. Она должна была... быть героем.       — На самом деле, — Инко вздохнула. — Есть у меня кое-что.       И она поманила воспоминания своей причудой. Сокровищница воспоминаний, маленькая шкатулка, неловко плыла в воздухе.       Оказавшись на коленях женщины, шкатулка открылась. Там были вырезки ткани, обшитые бисером и нитками. Несколько разных, тех, что она так никому и не отдала.       — Возьми, — она протянула сыну одну из брошек на булавке — чёрного фетрового барашка. Зверёк показался ей подходящим.       Изуку ожидающе смотрел.       — Спасибо.       — Ты думаешь, что это просто брошка. Что-то вроде "ага, это должно меня утешить, вроде связи через семейную реликвию".       Изуку кивнул. Спорить было не с чем, но Инко покачала головой:       — Есть кое-что в моей причуде, о чем я не говорю. Я запоминаю вещи, которые использовала, и я ощущаю их рядом. Не так далеко, как твоя школа, но... Я всё равно увижу её. Тебя. Если буду рядом. Закрепи эту брошку, но чтоб только ты знал о ней.       Изуку кивнул и спрятал брошь на внутренней стороне пиджака.       — Это осталось... Ну, с того времени, когда тебе нужно было... Когда ты была линчевателем?       Она вспомнила другие броши. Те, которых сейчас не было в её жизни.       — Вроде того.       — А галстук ты завязывать умеешь?       — Нет?       — Иди сюда, запоминай.       — Со школы поедем вместе домой? Я с тобой до остановки поеду в этот раз, а ты в следующий раз к нам зайдёшь, — спросила Сецуна на выходе из подземного перехода.       К новому учебному дню у неё уже была своя учебная проходимка-карточка для метро, на которую она наклеила фиолетовую стразу. Когда Токаге проходила турникеты, то возвращала свою руку, чтоб открыть проход и брату — Мидория ещё иногда терялся у переходов. Видно было, что за пределы своего района он не особо гулял.       (Изуку не застал время, когда Сидзуока была деревней, но жил, словно в ней)       — Можно, наверное.       — Оооо, я же нам кино скачала, оно совсем классное, тебе понравится!       — Там про героев?       — Вообще нет! Аааа, увидишь, мы с отцом его обожаем! С допричудной эпохи!              За неделю, пока Изуку ещё учился в Альдере, а Сецуна пришла в Набу, она успела стать кем-то вроде шпиона — сама ещё не освоившись, объясняла брату, что узнала о новой школе. А иногда это он рассказывал что-то сестре, и даже сейчас Сецуна успела где-то по дороге взять сушёных кальмаров и ела, слушая про закрывшийся порт, где иногда гуляют дети.       (хотя большая часть разговоров всё-таки сводилась к какому-то странному кино, книжкам про динозавров) (Изуку был впечатлён журналами, в которые складывали пластиковые косточки — по одному на выпуск, чтоб коллекционеры собирали скелетики)       Изуку сравнивал Набу и Альдеру, надеясь, что теперешний факт наличия причуды не даст повториться прошлому случаю. Пока что, из замечаний Сецуны получалось, что Набу «скучная» — из её слов, и «дорогая» — по мнению мамы на слова Сецуны. Изуку просто думал, что то же самое он мог бы сказать и об Альдере. Скучная, когда над ним не издеваются, дорогая — потому что часто приходилось чинить форму.       Он просто надеялся, что у Набу есть что-нибудь, из-за чего ученики скорее не станут применять методы Кацуки.       (Мама настаивала, но ему всё ещё не казалось, что это было так страшно)       — Было бы так круто! Приходи на перемене ко мне, я тебя с одноклассниками познакомлю.       — Может… наверное.       — Я как-то спросила у них, в чём дело с безпричудными, да так ничего не поняла, хотя у них самих не то чтоб всегда полезные. Ну да разберёмся. Эй, а ты же на год старше по программе идёшь!       — Да, а что?       — У меня в чате класса сидят твои одноклассники, я немного про твой класс поспрашивала. Вообще, классные ребята…       Сецуна что-то продолжала говорить, но Изуку не мог уследить одновременно за ней и за тем, что он нашёл в школьном дворе.       Навстречу вышла пушистая кошка. Она медленно переставляла ноги, прежде чем просто упала на дорожку, прямо в песок и солнечные лучи. Изуку залюбовался тем, как она подставила солнцу пушистый живот, и мех окрасился светом. Затем движение на периферии заставило его поднять взгляд: рядом с клумбами, откуда пришла кошка, он увидел сказочного льва. Лев был худ и обладал необыкновенной гривой цвета чертополоха. Он прятал чашку в кусты, а пакет сухого корма — в сумку. Его карманы и сумки обнюхивали две другие кошки, а в гриве вполне могла прятаться четвёртая. Мальчик с гривой-чертополохом выглядел немного старше, но тоже носил форму Набу.       Изуку встретился со львом взглядом и попробовал улыбнуться. Заметив новенького, Чертополох сжал губы и ушёл, а кошки пошли за ним следом, как прайд за настоящим львом.       Что он уже не так сделал? — Изуку застыл на тропинке, смотря туда, где только что, он мог поклясться — видел настоящего льва.       — Ты себе напоминаешь, что он просто так посмотрел? — Спросила Сецуна, заметив, как брат загрустил. — Это, кстати, твой одноклассник. Привыкай. Он какой-то придурок.       — Ага… Придурок?       — Я его не знаю. Он вроде бы сразу обособился, недружелюбный. В чате писали, что он шуток не понимает, но ты тоже вроде их не любишь? В общем, вот. Шинсо или как его. Да ты не переживай!       Они попрощались, разойдясь по своим классам. Изуку оглянул ребят, ожидая увидеть уже одно знакомое лицо (он не может быть плохим, если кормит кошек!) (Кацуки не дружил с кошками, но дружил с кучей других ребят, и Изуку тоже не думал о нём плохо). Но того мальчика не было.       Дети выходили из коридора, когда Мидория пришел в класс, но о переводе уже знали, потому что староста сразу подошла к нему. Она немного задумалась над пустым местом на первом ряду и сказала занять его, предварительно сунув руку в чужой ящик и переложив чужие учебники (и пакетик кошачьего корма?) в ящик стола позади.       — Разве там не было занято? — Изуку моргнул. Староста старостой, но она переселила другого ученика.       — Вообще-то это место Шинсо, но он вообще не против. Да ты не бойся!       — Шинсо… Шинсо тут даже нет. Разве он не должен будет расстроиться?       — Может быть, но он всё равно никому не скажет. Ему же хуже будет.       Её собственная причуда блеснула в темноте взгляда. Кандо — первое имя старосты совпадало с её причудой — Подсчёт. Хотя Изуку не знал, как именно она работала, Кандо объяснила в двух словах, что может в уме составлять вероятности тех или иных событий и их последствий. Причуда ограничивалась возможностью узнавать только о тех людях, которые взаимно знакомы с её владелицей, да ещё и контактировали с ней не менее получаса назад.       Изуку доверился уверенной в себе старосте и сел за освободившееся место.       Он хотел на перемене расспросить её о причуде, но на самом деле она не выглядела особенно дружелюбной.       Тут же одноклассники с соседних парт подскочили, чтоб окружить его вопросами — имя, любимая еда, где он живёт и кем работают родители. Там было несколько неловких подколов на счёт его огромных глаз и веснушек и детского лица, и кто-то потрепал его по голове, но учитель зашёл в класс со звонком, и ребята утихли.       В средней школе Набу, носившей название по району, был упор на изучение бизнеса. Его одноклассники уже прошли первые главы своих учебников по логике и экономике, когда Изуку сидел и глотал воздух. Но, по крайней мере, он соображал и записывал непонятные слова, чтоб потом разобраться в них, а к задачам прилагалтсь формулы. Их преподаватель имела какую-то степень в экономике и рассказывала про кризис в стране не менее увлечённо, чем он сам мог бы говорить о причуда. Хотя, его одноклассники явно с большим пониманием кивали её рассказу и хмурились её словам. Там был какой-то слой общей памяти, который разделяли жители Набу, но пропускал Изуку. Это заставлял его беспокоиться об отсутствии чувства общности. Вот бы было что-то, что он мог бы подхватить в разговоре...       — Какая у тебя причуда? — На переданной одноклассницей бумажке вырисовывался самый важный вопрос, который они не успели задать раньше.       Изуку оглянулся, и встретил несколько хитрых подмигиваний. Его одноклассники тоже хотели его участия.       Набу не была похожа на Альдеру. Дети не были грубыми и ведомыми, они не играли в забой чёрной овцы и не показывали свои причуды при любой возможности — хотя называть свою причуду было такой же нормой этикета, как при знакомстве назвать имя.       Но дети всё ещё хихикали и щурились. Через парты передавали записки, а в телефонах — шутки. Это всё ещё был особенный, ни на что в настоящей жизни не похожий коллектив — ученический. И ученики Набу обучались в игре, как и все остальные. Просто там не было стайности. У класса была староста, но даже она не объединила их. Каждый ученик играл в одиночестве, хотя и в общую игру. Они объединялись в небольшие группы, тройки и четвёрки, смотрящие вместе в один телефон или наблюдающие за другими, а когда каждый из них говорил, Изуку было немного неудобно — слова, которые они использовали, ужасно отличались какой-то точностью и невидимой шуткой, ещё одной частью обучения в игре. Ребята из Набу обладали каким-то чувством превосходства, едва разлечимой разницы в полномочиях, но всё-таки не кичились ими. Они были детьми солнца, лучше прочих знающими, что их время давно ушло.       Мидория чувствовал, что проходит обряд посвящения в их правила.       Он представил игру как бросание камня в воду на берегу.       Навскидку Изуку поднял один плоский серый обмылок.       «Скелет», — бумажка с ответом вернулась в протянутую руку.       — Звучит круто, — одноклассники вновь обступили его на перемене. — А что ты можешь?       Когда на секунду Мидория ощутил неловкость, из дверного проёма оскалилась подошедшая Сецуна.       Ещё до того, как полностью пройти, она «приветнула» его одноклассникам, кому-то хлопнула по ладони и посмотрела уведомление на телефоне. Она носила телефон в кармане брюк.       Изуку видел, как Сецуне становилось лучше от вида формы с обычными пиджаками, формы с европейским кроем, и ему казалось, что это мог быть фактор выборе школы — Сецуна делала вид, что ей знаком этот новый ритм жизни и от этого ей правда становилось лучше. Вроде эффекта улучшения настроения от улыбок.       — Салют, — улыбнулась Токаге. — О, тебе место того парня освободили.       Даже она знала про Шинсо, а Изуку не был уверен всё ещё, как его имя читается.       — Ага… Он же придёт завтра? Нужно будет извиниться.       — Может быть, я не знаю. Да не волнуйся, если будет что-то вякать — я же тут. Мало ли каких… Земля носит, не расстраиваться же из-за каждого.       —Спасибо?       — Спасибо в карман не положишь, зато разговор можно и на видео отснять… Эй, я так и не поняла, как у вас эта тема с причудами работает?       — Какая тема с причудами?       — Ну про то, как вы решаете, кто хороший, кто злодей.       — А… А что?       — Да так, — Сецуна засунула руки в карманы. — Некоторые люди — мрази. Нашли, блин, что спросить.       Странно, — подумал Изуку. Токаге не выглядела, словно её кто-то обидел.       — У тебя неприятности?       — У них неприятности. И это я. А у тебя как с классом?       В этой школе она могла даже носить брюки, если хотела... Сецуна хотела закрыть глаза и притвориться, что она дома. По крайней мере, в Израиле. Что она знает, что делать.       Любовь не поможет тебе выжить, — сказал папа-Токаге, начищая свои берцы.       Она смотрела на брата. Изуку был… встревоженным. Это чувство пряталось в его позвоночнике и сжатой челюсти, бегающих глазах. Это его чувство пряталось за улыбками и яркими зелёными глазами. Она не привыкла к таким чувствам. Она не знала, что ей сказать. Не бойся? Всё хорошо? Мы вместе? Я здесь? Тебе нечего бояться?       Я здесь?       Это звучало по-идиотски. Это звучало эгоистично. Она не собиралась на самом деле возиться с ним всё время, просто хотела выглядеть крутой сестрой. Но это не значило, что она хотела, чтоб Мидории пришлось переживать из-за её характера. Думать, что она решит все его проблемы одним присутствием (это бесило Сецуну в системе героев в Японии).       — Эй, как думаешь, кто-нибудь из них любит ящериц? — Она позвала брата, пялящегося в коридор.       — Я не... Я не знаю? Хочешь, я спрошу у кого-нибудь?       Любовь не поможет тебе выжить, но люди спасают друг друга, когда решают, что в их рёбрах есть место для ещё одного человека, — сказала мама-Токаге, начищая туфли Сецуны.       — Да не. Давай просто подумаем.       В Набу Изуку чувствовал себя неправильно. Не выпавший молочный зуб среди коренных.       Его сестра была рядом, но она не была там на самом деле — Изуку видел это во взгляде Сецуны. Девушка видела совсем другое место.       Изуку должен был доказать, что он в порядке. Что у него есть классная причуда, что он совсем не прожил огромную часть жизни как безпричудный. Не странный, такой же, в полном порядке, один из них.       Изуку вспомнил слова Инко. Прислушался к ощущениям и вспомнил про брошку на внутренней стороне пиджака.       Ему стало чуть лучше, и когда Сецуна взяла его за руку и почувствовала пот на ладони, Изуку улыбнулся сестре, чтоб успокоить её.       У сестры не было навыка различать его улыбки, так что трюк, который не прошёл бы с мамой, убрал её беспокойство. Изуку правда чувствовал, что успокаивается, но не так быстро, как хотел бы.       Кошки провожали уходящих из школы человеческих котят повелительными взглядами хозяев, за день уставших от гостей. По мнению кошек, они и правда были хозяевами, и Набу была их школой — с их помеченными тёплыми плитками; с их солнечными зайчиками; с мягкими сиденьями велосипедов, на которых дети, живущие ближе, добирались до школы, но которые на самом деле тоже принадлежали кошкам. И с их чашками, спрятанными в кустах. Некоторые люди знали это, некоторые — нет. Кошкам было всё равно на тех, кто не знали — ведь они ничего им не делали. А тот, кто знал — их собственный человек, вроде человеческого котёнка — приносил еду и царапинки ушами.       Этот день заканчивался для других детей, но кошкам было всё равно — они лениво провожали учеников просто по привычке, не ища глазами одну фигурку, своего любимца. Человеческий котёнок покормил их и ушёл утром по другим делам. Их это не беспокоило — у них тоже были свои дела. Спать, играть и драться в конце-концов. Кооперация с котёнком была просто удобной обоим — обменом почёсываний и еды на предоставление трёх минут мурчаний. Они не заботились о нём — у котёнка была своя мама.       Просто иногда раздражало, что он всегда уходит, когда видит незнакомых человеческих котят. Кошки не понимали иерархии в человеческих компаниях — кошки расходились так же легко, как сходились. Мама-кошка любила своих котят, но могла и ударить чужого, если тот забывал не смотреть на неё, или подходил сзади. У людей всё было сложнее, даже чем драки мартовских котов. Людям не нравилось, как мяукает этот человеческий котёнок, и он уходил, чтоб не знакомиться с новыми котятами. Избегал людей, чтоб избегать объяснять всё самому. Хотя, он не боялся — кошкам всем это нравилось. Котёнок не боялся их, когда они шипели или дрались, но и не мешал. Вместо этого он всегда ждал, когда они успокоятся, и не лез под лапы. Котёнок был достаточно умный, чтоб совершать свои собственные глупости — и они не мешали ему так же, как он не мешал им.       Изуку, уходя, оглянулся на кошек. Животные выражали своё презрение к людям показательным вылизыванием причинных мест. У клумб Мидория заметил поспешно спрятанную чашку и вспомнил мальчика с утра.       — Что они вообще тут делают? Ты не… не думала, что это шесть кошек, одна, может быть, беременная, и все они просто бродяжки? Почему их ещё никто не прогнал?       — Не знаю. Это, наверное, просто все кошки Шинсо. Я бы их не трогала, ещё разозлится. Парень помешался на кошках. Пошли уже! Ещё успеешь с ним встретиться.       В тот день Изуку не увидел мальчика, кормящего кошек, второй раз.       Человеческий мозг является единственной незаменимой частью организма. Буквально, мы можем пересадить сердце или вставить трубку вместо куска желудка, а протезирование конечностей развивается с вдохновляющей скоростью. Мы можем пережить почти любую травму благодаря чуду медицины и технологии. Но вот в чем штука. Нельзя заменить мозг. Сама человеческая природа спрятана за миллиметрами черепной коробки, такой хрупкой, что какое-то время после рождения она все ещё мягкая, и даже взрослый человек каждый день окружён бесконечностью возможностей непоправимой травмы.       Каждый ребёнок знает, что повреждение продолговатого тела ведёт к мгновенной смерти. Не нужно искать особое оружие, если бы кто-то захотел, он бы уже двинул своему соседу карандашом ниже головы.       Человеческое существо, весь порядок этого общества и гарантия безопасности — несколько сантиметров кости и честное слово. Всё держится на честном слове, что мы все нормальные люди и не собираемся разрушать ни чьи жизни.       (Вы в безопасности)       (Я не причиню вам вреда)       В эпохе причуд, конечно же, не обошлось без людей, которые родились с лучшими средствами защиты… И нападения. Кто-то рождался с камнем вместо головы, кто-то мог деформировать себя или исцелить любую травму. Говоря об обратном — кто-то не нуждался в демонстрации, чтоб окружающие обходили его стороной.       Шинсо Хитоши казалось, что, по мнению окружающих, у него в руке постоянно сжат карандаш, и все ждут, когда он ударит кого-нибудь в затылок. Это расстраивало, даже если было привычным. Понятно, что его сила будет пугать тех, кто плохо понимает принцип работы "промывания мозгов", и что кроме подлостей методов применения у неё не много, но… Хитоши устал. Ему двенадцать лет, он хотел обсуждать с одноклассниками велосипеды и кошек, а не возможность приказать кому-нибудь выйти из окна, спасибо большое.       Шинсо ощущал себя тем самым продолговатым телом и прятал шею ладонью.       Постоянные подколы, смех (за спиной, всегда за спиной, тихий нервный смех, словно они боятся подать ему идею, словно они боятся его), косые взгляды. Никакого физического насилия, и это раздражало ещё больше, потому что он ничего не мог доказать и никто не стал бы верить словам ребёнка с подлой речевой причудой. Единственные следы, которые он приносил домой, были пятнами под глазами от недосыпа и царапинами от кошек или падений с велосипеда. Люди не хотели с ним взаимодействовать априори. Люди не хотели давать ему возможность. Его ограничения были чертовски сильные, но вот же смешно — никто не хотел проверять. Страшно, что злодей промоет мозги?       (вам всем промывают мозги ещё с утробы и поверьте, когда я говорю, что в этом нет моей вины)       Его сила, на самом деле, даже не была промыванием мозгов. Это название было неправильным, мама говорила не раз, но кто кроме него хочет слушать женщину с настолько похожей силой? У неё даже не было какой-нибудь степени в анализе причуд.       Когда-то их район был по-своему элитарным. Жившие на продажах рыбы люди в Набу были богатыми просто по факту, но это было ещё до рождения даже его матери. Шинсо знает об этом времени только из рассказов учителей. Когда родилась мама, у них уже были агентства героев, налаженная система их образования и работы, а ещё едва дышащий порт и первая ветка метро. Когда уходили последние спонсоры и никто больше не давал деньги на рыбный рынок, бизнес ослаб. Тогда по случайности мама вовремя окончила медицинский институт, съездила на стажировку в Америку и вернулась известным на обе страны хирургом. Когда она родила Хитоши, у неё уже появились деньги, достаток, какая-никакая известность в узких кругах, а мамина больница давала работу людям в Сидзуоке, когда бывшие собиратели рыбных голов посмотрели на неё и согласились профинансировать клинику, — эту историю Хитоши узнал уже от матери. И всё-таки Шинсо не умели управлять мнениями людей.       Гораздо более простой тактикой было просто их игнорировать.       Хитоши собирался стать героем. Остальное не имело значения.       (Стать героем — не врачом, не адвокатом, не экономистом, не водителем такси — единственный способ закрыть эту надпись на своей спине чем-нибудь)       (Это лучше, даже если её закроет красный плащ)       (Он бы отдал эту причуду за третий глаз, но от неё была своя польза)       "Эй, в чем твоя причуда?"       "Это такая крутая сила!"       "Знаешь, ты ведь мог бы применить её чтоб…"       Хитоши фильтровал все эти подколы, как и людей, говоривших такое, из своего круга общения. Только вот, это значило, что нормальные люди, беспокоящиеся о безопасности окружающих и самих себя, не говорили с ним из-за самосохранения, а придурков, желавших развлечься с его помощью, Хитоши сам игнорировал, как только понимал, что им нужно.       Но он принимал их слова. Не так, как они ожидали — он не собирался становиться злодеем. Наоборот. Он хотел доказать, всем на зло, что он сильнее их слов о нем. Что они его плохо знают. Что он — не только причуда.       — На самом деле это ребро самая хрупкая кость...       Шинсо вздохнул. Сегодня он снова не смог заснуть на перемене.       Мидория и Токаге пришли в класс словно вчера, и Шинсо впервые запомнил имена одноклассников с первого раза. То есть, одноклассника. Это в общем-то было от неожиданности и Хитоши всё равно не собирался держать в уме их имена очень долго.       Токаге технически не училась с ними в одном классе, но навещала Мидорию на каждой перемене, и они обедали вместе. И её было слишком много, так что с тем же успехом Токаге могла учиться с ним тоже.       Так вот, когда в класс пришли Токаге Сецуна (что из этого фамилия??) и Мидория Изуку, Хитоши поклялся себе, что это последний день, когда он прогуливает школу, чтоб покормить бездомных кошек на пляже и избежать социальных взаимодействий.       Никто так и не объяснил ему, хотя, Хитоши и не спрашивал особо, почему его парту заняла зелёная рассада.       Никто в любом случае не хотел бы отвечать ему, но староста предложила освободить для Шинсо место за Мидорией.       Судя по тому, что он слышал, они были нормальными. Сецуна оказалась очень общительной и активной и сразу показала себя. Шинсо слышал, что её выступление на физкультуре у девочек было классным. Учитывая, что люди избегали говорить в присутствии Хитоши, можно представить, насколько громким было обсуждение, чтоб даже до него дошло. Ещё он видел, как она без проблем передала одной из одноклассниц свою резинку для волос, взамен потерянной. Она сделала это, отцепив кисть своей руки и передав резинку за запястье через весь класс, став за мгновение новой звёздочкой. Яркий характер, яркая причуда — такие люди всегда были как центр мира, а Сецуна к прочему была экзотической новенькой.       Мидория… Ну, Шинсо знал таких людей: тихий, безобидный, предпочитающий наблюдать, а не участвовать. Искрящиеся глаза и сумбурная речь, — у таких больше всего странных тараканов в голове. Может быть, он тайно фанат Полночи. В их дуэте, наверное, Мидория прикрывал все не очень удачные выходки Токаге, как полезный ведомый, а сам творил ещё более хаотичную дичь. Такие ребята раздражали, потому что когда-нибудь они пытались поговорить с ним, и Шинсо всегда знал, о чём его спросит Мидория. Но кроме этого Шинсо не знал, какие у них были отношения.       — Подожди, стой, у меня заболит голова, — вскрикнула Токаге.       Мидория в ответ помассировал виски:       — А у меня уже болит.       — Ещё раз, что такое серое вещество?       — Я так и не понял! Ну, не до конца.       — Тогда зачем ты пытаешься мне это объяснить?       — Потому что мы можем понять вместе!       Шинсо ошибся. В одном он ошибся на счёт Токаге и Мидории — они были созданы, чтоб мешать его спокойной жизни, но Шинсо понял это, только когда на перемене мальчик достал из рюкзака книжку, сшитую с ещё двумя книжками, как книжный монстр Франкенштейна, и начал листать, параллельно сумбурно объясняя и показывая девочке что-то в книге, а Токаге реагировала слишком громко и прямо над его ухом.       Он просто пытался заснуть на перемене. Никогда это не было настолько сложно. Никогда никто не мешал ему спать, если нарочно не хотел попасться в страшную причуду.       Люди не говорили рядом с ним. Так что даже если Шинсо не собирался говорить с ними, он постоянно слушал разговоры Токаге и Мидории, и иногда, если они слишком мешали ему вздремнуть, Шинсо хотел прикрикнуть на них, чтоб затихли.       — Ты знаешь, ты могла бы отсоединить эту часть своей ноги и…       Но да, Мидория был чертовски хаотичен и со своими тараканами. Когда Шинсо в третий раз почти заснул, новенький вдруг начал реально громко бормотать что-то про причуду Токаге. Отвратительно и раздражающе.       Если бы кто-то так лез к нему, Шинсо бы разозлился. Но у Мидории и Токаге ситуация была совсем другая. Почему-то это не выглядело, как непрошеные приставания. Это выглядело как советы. Хотя Шинсо не особо понимал в причудах, он хотел думать, что хорошо понимает людей, и Сецуна, видимо, была рада услышать советы на счёт своей силы. Хотя, она, видимо, планировала пойти куда-то, где её способность нашла бы активное применение, так что это могло быть просто заискивание со стороны Мидории.       Девять десятых в их классе хотели стать героями, а оставшаяся часть скрывала, что хочет этого.       — У детей нет коленных чашечек!       — Пиздишь!       Это был четвёртый раз и последняя капля, потому что Сецуна руганулась, и это было краем — никто не ругается в классе, в школе вообще, это как увидеть забежавшую в коридор кошку — никогда такого не было (и вот опять). Если бы кто-то руганулся у его стола, Шинсо знал, что оказался бы крайним — на него скидывали даже те вещи, которые он не контролировал (ха), но если бы он мог повлиять на ситуацию, он бы да. Оставалось надеяться, что его раздражение и злость хаоситы воспримут не как подкол.       Шинсо нахмурился. Моргнул. Подождал ещё немного, чтоб дать возможность старосте решить всё самой. Громко зевнул и поднялся за столом, подняв за собой и взгляды оставшихся в перерыве в классе учеников, — смотрите, Оно собирается говорить!       Токаге не заметила его, забрав у Мидории блокнот и листая, а вот мальчик обернулся с вопросом в глазах.       Может быть, спокойный зелёный цвет, который у Шинсо всегда будет ассоциироваться с Мидорией, а, может, это отсутствие опасения в глазах, которое он научился считывать и у взрослых, но Шинсо вдруг расхотелось злиться на шумных новеньких. Может быть он всё-таки имел дело с разумными людьми? Стоило проверить. Ему бы всё равно не пошла в плюс характеристики перепалка. Он знал, что оставшиеся в классе дети наблюдают. О просто... попросит их.       — Токаге, Мидория, вы могли бы говорить и тише.       — Да, прости, эм...       — Шинсо.       — Прости, Шинсо, у Сецуны это случайно вышло.       — Вы постоянно шумите здесь на обеденных перерывах.       — А, да...       Он хотел было вернуться к попыткам заснуть, когда Мидория кинул в него камень, словно принимал не за человека, а а береговую линию:       — Это проблема? — И тут уже не то что Шинсо потерял остаток сна — какие-то из одноклассников поспешили включить камеры.       Он хотел какую-нибудь другую причуду. Подсчёт, как у Кондо, или что-то, что было у Мидории, что не сделало его автоматически мишенью. Его причуда была верёвкой, за которую к нему привязывали новые банки, а он был кошкой. Хитоши даже не видел кошек с привязанными к ним банками на самом деле — только на картинках в книжках.       Тем не менее, он услышал стук невидимого груза, привязанного к ногам как кандалы. Вот. Вот поэтому он не хотел с ними всеми общаться. Они просто навешивали ещё банки.       — Вам не следует говорить рядом со мной.       — Чего? Почему?       — Вам уже должен был кто-нибудь объяснить.       Изуку буквально осмотрел класс, а Сецуна втащила в него взгляд, как нож, и Шинсо встретил её без особых эмоций. Он не злился на её недоверие — просто до неё начало доходить:       — Почему с тобой не говорят?       — Из-за моей причуды.       Так всегда происходило. Люди не задерживались надолго, это было нормально. Взгляд Мидории не был похож на взгляд Токаге, пытающейся разорвать его на части, чтоб найти, где спрятан яд. Вместо этого Мидория... Смотрел неожиданно внимательно, но удивлённо. И не спрашивал. Словно пытался понять сам. Это раздражало на самом деле, а не вопросы Токаге.       Хитоши зевнул опять. Ему действительно надоело объяснять это от раза к разу.       — Это называется промывание мозгов. Контроль разума, я могу управлять людьми, которым задал вопрос.       Скорость мыслей Токаге можно было узнавать по глубине морщинок от нахмуренных бровей — и прямо сейчас она думала очень быстро, пролистав в уме их разговор и найдя вопрос Шинсо. В другой ситуации он бы попробовал запомнить эту деталь, но ему вообще не было дела до Токаге — Токаге была понятная.       — И? Ты делаешь что-то с этим прямо сейчас?       Она была понятная, ему был понятен страх и санкция за применение причуды, так что Шинсо не обратил внимания на Токаге. Вместо этого он продолжал думать о странном взгляде Мидории и их игре в гляделки.       Токаге предупредительно разогревала кулаки, и Шинсо постарался ответить так быстро, как только смог (когда в поле его зрения появилось что-то кроме чёрного зрачка и зелёной радужки).       — Нет.       Они трое моргнули одновременно. Только тогда Шинсо понял, как устал от их разговора. Вернее, от того, как Мидория молчал во время их разговора, и у Хитоши голова болела от понимания — в тихом омуте черти топятся, так что когда он поймёт, какая тактика поведения нужна с Токаге, её брат выкинет самый неожиданный финт ушами.       Хитоши не был предсказателем, вместо этого он знал, что ничего не знал — в классе Мидория был неожиданной переменной, и Хитоши боялся, что не справится с тем, что ему подсунет этот мальчик. Он был странно спокойным, вернее, от него веяло спокойствием из-за этого зелёного цвета глаз и волос (и имени), но кроме того этот парень предлагал идеи о причудах и, по-видимому, был каким-то медицинским ботаником.       Чего он захочет? Узнать про промывание мозгов? Узнать, как это использовать? Использовать на ком-то? — Шинсо боялся, что не выдержит взгляд Мидории, и это покажет его слабым. Ведомым.       Мидория сдал первым — глаза не выдержали. Он ойкнул и заплакал от напряжения.       — А... Прости, Шинсо, мы больше не будем.       Прекрасно. Весь класс видел это, теперь у него будет репутация парня, который взглядом довёл до слёз новенького. Просто превосходно. Шинсо, твою мать, разберись с этим. Ты же вроде не хотел ещё одну фразу в характеристику.       Он похлопал себя по карманам, обнаружил их пустыми (не считая случайного хорошо заточеного карандаша) и опустился к сумке, чтоб найти платок.       — Ээээээ, вот, прости, — но Токаге уже дала брату салфетку, спасибо классной причуде, с помощью которой она отцепила руку и взяла коробку оных от девочки с другого конца класса. Опять же, все видели.       Шинсо убрал платок в карман так быстро как только мог, и он знал, что его уши сейчас чертовски горячие и красные, прямо как глаза Мидории.       — Ладно. Ладно, я больше не буду тебе так мешать.       Шинсо кивнул, не смотря вверх. Лично его шкала социальных взаимодействий уже была заполнена, и судя по тому, как Мидория, и следом за ним Токаге, вышел из класса — его шкала тоже.       Но Мидория вернулся к прошлой невнятной манере, когда, ну, вернулся. На других переменах Токаге не навещала брата, а вместо этого он достал свою шитую-перешитую книжку, что-то перечитывая, но не смотря больше в его сторону. Дни продолжали идти без новых проблем. Хитоши больше не пытался заснуть на обеденном перерыве, а вместо этого уходил в коридор, доставал наушники и включал видео на телефоне.       — Это перебор, — сказала женщина. Запись усилила дрожь в её голосе почти художественно. — что толку от клапана, нужен лабиринт.       — Доктор Шинсо, вы не продлевали лицензию?       — Это не то, что имеет значение сейчас. Я беру ответственность, — рука в перчатке коснулась открытой мышцы, проводя невидимую нить тока.       У мамы было разрешение снимать эти видео, а у него — её разрешение смотреть их. Шинсо была главврачом и, наверное, самым известным кардиохирургом в стране — независимо от того, использовала ли она причуду по специальной врачебной лицензии, смотреть её операции было невероятно круто. К ней даже приезжали из Америки, чтоб проконсультироваться, или чтоб уникальную операцию провела именно Эйва. Хитоши гордился мамой... И ещё это был единственный способ связи, когда она оставалась на работе до раннего утра.       Люди иногда думали и говорили о нём странные вещи, — не просто что-то оскорбительное, а реально странное, что хотелось спросить "ээ?". Однажды Хитоши слышал, как одноклассники шептались, не является ли он ребёнком из бедной семьи, или, может быть, у него проблемы дома, или он находится в системе детей под опекой государства. Или он на самом деле сын какого-нибудь злодея или мафиози, подосланный к приличным детям (зачем?). Ребята из Набу... Ну, наверное, мало кто из них представлял себя бизнесменом после большой реформации уголовной системы и всего этого погром страны, так что они могли позволить себе думать на уроках о чём-то кроме уроков. (Что проку в будущем, если оно рулит свой грузовик прямо на тебя? Люди были так спокойны. Даже взрослые. Даже мама.)       Иногда было весело слушать такое. Особенно зная, насколько абсурдно звучат догадки.       Хитоши спрашивал маму, почему она выбрала собственную клинику, а не государственную. Мама говорила, что у казённых учреждений есть необходимость предоставлять отчёты практически всем, кто попросит — кого они лечили, от чего и как долго. Это меняло больницы, выводило их на доску в монополии, и герои могли запросить информацию для расследований, а злодеи шантажировать врачей, а линчеватели не хотели идти в такие больницы, и сразу вдруг отметалась треть их самых частых пациентов. Частники брали плату за свои услуги и могли молчать за цену, — некоторых деньги уводили в серую зону, но кроме того повышало доверие клиентов. В вас не вставят чип отслеживания под наркозом, и не сдадут героям, или не заставят наоборот, выписаться раньше срока, чтоб вы со сломанной ногой похромали спасать мир. Частные клиники были теми, кем должны были быть все больницы — нейтральными зонами.       Хитоши не поддерживал маму в её мышлении, но по крайней мере оно и не вызывало конфликтов. В клинике Шинсо были все аттестации и проверки, врачей хозяйка выбирала сама, и Хитоши просто не мог игнорировать, что у них правда всё хорошо — он учился в дорогой школе, мог позволить на карманные деньги починить велосипед или покормить кошек у мусорок пляжа.       Видео расслабляли. Давали какую-то уверенность — у мамы на столе никогда не было несчастных случаев. Он мог расслабиться и просто смотреть, как она работает.       (он не ожидал, что расслабится настолько, что не заметит, когда наушники решат разрядится)       Скрежет ударил в уши и прошёл прямо до рук, и он не успел выключить звук, ошеломлённый.       (он точно не хотел, чтоб кто-то услышал, как ассистент мамы говорит, подняв к ней камеру после операции: "если вы не злодей, откуда столько крови на руках?")       (он точно не собирался объяснять Мидории, проходившем в этот момент в коридоре, что он смотрел)       Изуку Мидория обернулся на звук. Хитоши остановил просмотр, но Мидория уже услышал неправильную часть, а Шинсо имел только один способ заставить его забыть.       Мидория начал отступать по коридору. Хитоши пошёл за ним.       —Шинсо? Эм, я.. а ты тут... я не уверен, что я сейчас слышал, но ведь всё в порядке?       Говорить было так сложно. Так нечестно.       — Ага. Ага, да, всё в полном порядке, — он ничего не смог поделать с дурацким нервным тиком и почесал шею. Мидория продолжал отступать. У него были эти большие зелёные глаза. В самом деле, что ты творишь, Хитоши? Обернись. — просто кино. Я люблю кино.       — Я тоже люблю кино. Эм... фильмы про Всемогущего...       — Круто. Да, я смотрел немного.       Он мог пересчитать веснушки на лице Мидории прямо сейчас, когда почти прижал его к стене в коридоре. Ещё не поздно было обернуться. Но тогда он знал бы последствия. А это... он не видит никого ещё в коридоре.       — Я могу уйти?       Нет, ты не можешь.       В любой другой ситуации Хитоши бы ни за что так не сделал, но сейчас он буквально видел, как Мидория напрягся, совсем по-кошачьи. У него оставалось мало времени, прежде чем тот сбежит и расскажет всем новую сплетню, а Хитоши придётся объяснять у директора, что это он такое смотрел. Ужасно. Ещё ужаснее при учёте, что Эйва на самом деле не могла делиться с ним такими вещами. Хитоши хотел бы, чтоб его причудой была невидимость. Вместо этого, вот, что он имел — промывание мозгов и плохие ервые варианты реплик:       — Девчонка Токаге горячая, не думаешь?       Мидория успел только мяукнуть, когда он схватил его сердце прямо из рёбер. Глаза мальчика укрыла пелена. Шинсо попробовал защититься, почёсывая затылок и отходя на нормальное расстояние:       — Приходится нести всякую хрень, чтоб провоцировать людей. Прости. За тупой вопрос и за контроль. Я отпущу тебя через минуту, просто не хочется неприятностей, сам понимаешь, — он знал, что Мидория слышит. У него не было большой практики в использовании причуды, но кое-что ему рассказывали. Так он узнал о необходимости вербального ответа и правилах приказа. — А теперь забудь, что ты услышал, когда проходил в коридоре сейчас — забудь всё, что услышал из того видео.       Хитоши знал, как закончит это, — "ты проходил тут, запнулся, ударился затылком — оттого и дезориентация. Я помог тебе подняться, и мы идём в медкабинет" — ему не нужны были никакие другие вещи. Не "скажи, что ты идиот", ни "изобрази курицу", ни что угодно хуже, что придумывали одноклассники. Просто, чтоб его оставили в покое. Он не собирался делать ничего больше, он бы отпустил Мидорию сразу же — он мог услышать страх мальчика в его сердцебиении и метаниях взаперти в черепе. Ему самому было противно.       Но Токаге, будь она неладна, возникла как ящерица из-под камня и швырнула в него кулак прежде, чем он закончил говорить, выбив из лёгких весь воздух, а когда она перестала бить его, то Хитоши увидел, что её трясёт.       —Иди нахуй! Урод! Паскуда... Бля, Изуку, очнись? Очнись, а?       Конечно, ей было страшно. Он знал, как выглядел со стороны — вставивший карандаш в ухо соученика. Токаге ударила Мидорию по лицу — видимо, сообразила о принципе причуды по общему состоянию. Хитоши отпустил из хватки узел чужих нервов — просто не мог больше держать.       Мидория упал в руки Токаге от дезориентации. Он закашлялся, видимо, захлебнувшийся слюной, и девочка спрятала его в своих руках, как в клети, но одна её пятерня всё ещё держала его, как злодея, пойманного на месте.       В этом сравнении было больше злой шутки, чем он мог воспринять, когда Мидория посмотрел на него этими своими зелёными глазами — когда он посмотрел напугано и запоминая. С каким-то предательством.       Шинсо знал, что заслуживал это.       Шинсо знал, что вся его причуда — предательство и зло.       Но он не хотел, чтоб его принимали только за эту силу. Рука Токаге впивалась в его плечо. Он не ушел бы никуда, даже если бы Токаге хотела его прогнать. Он облажался. Не смог справиться, не прибегая к причуде. Напугал Мидорию и пытался сделать с его мозгом чёрт знает что. Он сделал что-то злое и хотел ответить за это.       Токаге обернулась с волей во всей детской фигуре. В один момент в тени в её глазах появился зверь той хищной породы, какую Хитоши не назвал бы кошачьей. Это была рептилия, ящерица, крокодил, динозавр, и прямо сейчас Хитоши был этой твари на один зуб — один только вопрос во взгляде девушки вместо явного гнева и злобы ставил её на три ступеньки выше в этой пищевой цепочке.       — Зачем? Что он тебе сделал? — Спросила девочка, чья фамилия имела в себе слово "резать" и чей друг чуть не подвергся непонятной угрозе. Мидория за ней стоял, спрашивая о другом — "ты так обо мне думаешь? что я стал бы? сказал бы всем?".       Слово обладало силой. Дети из Набу научили его этому. Хитоши пора было проверить, насколько хорошо он их понял.       — У меня... У меня наушники разрядились.       Токаге пыталась дать ему время не объяснение, но не выдерживала:       — И?       — Мидория что-то услышал. Это... если бы он сказал кому-нибудь, в классе бы узнали через минуту, а в директорской — через час. Я хотел ему сказать, чтоб он это забыл.       — Но ты мог спросить нормально!       На ум приходил один аргумент за другим — он не мой друг, он бы мог не послушать, я ему не доверяю. Ни один из вариантов не защищал его и не оправдывал. Не было никакого способа, каким он мог бы легитимно промыть мозги соученику.       Он представил невидимую кошку, которая тёрлась о его ноги. Утешь себя сам.       — Ты права.       Токаге, видимо, не ожидала такого ответа. Она обернулась за помощью к потерпевшему, ища подсказку. Мидория вышел вперёд. Его ноги заметно дрожали, а ведь Шинсо думал, что не сможет почувствовать себя большей сволочью, чем уже.       — Скажи, а... Если бы я сказал, что не скажу про видео, ты не сделал бы этого?       Ему требовалось время на ответ. Мидория боялся его, и всё равно говорил, и это был странно — никто не боялся его и пытался заговорить одновременно, не так явно. Он не знал, как к этому относиться и запоминать ли реакцию вообще. Но не это было важно. Мидория всё ещё немного дрожал, и Хитоши нужно было остановить это:       — Нет.       — Тогда жаль, что так вышло, — Он попробовал улыбнуться, и Шинсо широко раскрыл глаза. Этот исход событий он не ставил и последним в очереди.       Мидория протянул ему руку. Шинсо стоял и смотрел на протянутую ладонь тем же тупым взглядом, что и Мидория две минуты назад. Тогда он убрал руку и сказал:       —Прости, что напугал тебя.       Шинсо отдал ему настолько сильный поклон, что услышал хруст своих позвонков. Он, чёрт побери, солгал бы, если бы сказал, что понял, как работает мышление этого парня. Но он так же не собирался отказываться от дарёного кота, каким было это незаслуженное прощение. Теперь Хитоши волновало только, уйдут ли Токаге и Мидория, или девочка захочет чего-то ещё.       — Это всё? — Спросила Токаге, повторяя его мысли.       — Если ты не ненавидишь меня? — Шинсо замотал головой. Окей, дорогой бог, он понял — Мидория это какой-то юродивый, и Хитоши не собирается лезть к нему. Он понял, он не будет это повторять. Ни-за-что. Даже больше: никто и никогда не заставит Хитоши Шинсо говорить с Мидорией... Он имя его забыл.       На этом ящерица оставила его, уведя за собой зелёного мальчика.       Когда Шинсо вернулся в класс, вынужденный жить дальше с фактом постоянного там пребывания напоминания о его косяке, то стал больше обращать внимание на Мидорию, но тот, насколько он видел, не рассказал никому ничего. Только Кандо смотрела, как обычно, подсчитывая что-то в уме. Но она ничего не сказала бы — мама нашла врача из Америки, который сейчас лечил её родственника. Дав короткий взгляд Кандо, Хитоши опять посмотрел на Мидорию — тот начал писать в своих книжках, изредка оборачиваясь на Шинсо. Хитоши хотел бы чтоб его причудой была невидимость, но на самом деле он слишком привык к постоянным взглядам на себе. Это было как кошачьи волосы на пиджаке. Вообще не проблема. В конце-концов ни одна из кошек на самом деле не пускала в него когти, ограничиваясь тем же, что и он — напряжёнными взглядами и предупреждающими интонациями. Жизнь возвращалась в свою колею.       Шинсо Хитоши вновь средней степени страшности пугало школы Набу.       Он хотел было так думать.