***
Почему очередное доброе утро уже не будет столь добрым, как раньше? Беззаботные деньки, обыденные занятия, незначительные действия, привычные эмоции — всё это уже никогда не обретёт прежнего значения для одного четырнадцатилетнего мальчишки. Когда в твоей жизни происходит что-то настолько значимое, ужасное, непредвиденное, твоё отношение ко всему может в корне поменяться. По-другому начинаешь воспринимать жизнь, людей вокруг и даже самого себя. Ты уже не станешь прежним. Так что же произойдет с морально истерзанным подростком, когда к нему вернётся его сознание? Люди не ценят утра. Каждый день мы пробуждаемся под звон будильника, звук которого сравним с каждодневным, уже обыденным актом насилия. Будешь так думать до тех пор, пока твоё ослабленное тело не окажется в чужой постели. В постели, где быть тебя не должно, в постели, где быть ты не хотел, в постели, которая станет для тебя самым отвратительным местом, стоит тебе проснуться. Засыпая в любом месте, мы можем видеть сны. Миры, являющиеся нам во снах — самое что ни на есть благословение. Тем они и прекрасны, что их воссоздаёт наше сознание. Часто мы видим в них то, что так хотели бы воспроизвести в реальной жизни, но не имели возможности. И сознание белобрысого мальчика на первых же секундах неосознанной фазы пробуждения подкидывало ему самые что ни на есть разные воспоминания, который происходили с ним на протяжении его жизни. Приятные ностальгические моменты и даже те, которые он предпочёл бы забыть. Обездвиженное тело лежало на кровати, и единственное, что было слышно, — это его размеренное дыхание. Затуманенный рассудок парня не желал показывать ему отчётливые картинки чего-либо. Можно ли сейчас назвать его состояние сном? Всего лишь сном… Будто его подсознание не хотело выпускать его из кокона фантазий и воспоминаний. Будто понимая, что, когда тот проснётся, произойдёт нечто страшное, мозг не давал команды на пробуждение, мечась между желанием проснуться и желанием предотвратить дальнейший нервный срыв. Предусмотрительно — трусливо, но спокойно. Так спокойнее…***
— Какаши-сенсей, ну почему Вы такой? Раздаётся высокий детский голосок, обращающийся к обладателю пепельных волос. Мужчина, который на вид был куда выше малыша Наруто, неторопливо шагал рядом, задумчиво поглядывая на кроху-собеседника, что был ему чуть ниже грудной клетки и лишь хмыкал в ответ, думая над тем, к чему возник такой вопрос у его малолетнего ученика. — «Он такой высокий. Сильный и красивый. Правда ведь! Почему Вы? Почему Вы так заботитесь обо мне в то время, как остальные желают самой худшей смерти. Что у Вас в голове?» — Какой? Любопытный вопрос выводит из раздумий, и надутые пухловатые щёчки невольно заливаются лёгким румянцем. Маленькие кулачки сжимаются в ребяческой злости и невинном смущении. — Такой вот! Довольно внятно отвечает кроха и, чуть погодя, отворачивает головушку, чтобы продолжить начатое без риска наткнуться на взгляд чёрных глаз джонина. — Вы всегда… Всегда так добры ко мне. Заботитесь и даже раменом бесплатным угощаете. Меня никогда не трогают, когда я рядом с Вами, и… Вы сжимаете мою ладонь, это так приятно, я чувствую себя защищённо… К-когда Вы рядом. Как только обладатель пшеничной макушки выпалил все свои чувства и ощущения, которые издавна копились в его доверчивом наивном сердечке, до его слуха сразу же донёсся тихий сдержанный смешок преподавателя. Старший просто не может устоять перед этим ребёнком, не может не умиляться его словам, его поведению и мимике во время таких смущающих речей и серьёзных разговоров. Лучший ребёнок, любимый ребёнок, ребёнок, опускающий свою золотистую головушку, стыдясь и пряча озабоченное своей же реакцией личико. — «Стыдно, стыдно, стыдно, как же стыдно!» — Наруто… Нежный голос, будто эхом, отдаётся в ушах. Размытое звучание, мягкое, томное, но оно так близко, оно прямо рядом, оно прямо в сердце. Мужчина, идущий около него останавливается, опускается на корточки перед ним и аккуратно вкладывает маленькие чувствительные ручки Узумаки в свои, куда большего размера, ладони. Так нежно, будто хрупкие кисти мальчика были тонкой работой ювелирного мастера, которая могла сломаться по щелчку пальцев, так трепетно, будто держал в руках самый настоящий дорогой и редкий фарфор. Он любил этот ракурс. Так Хатаке мог ближе любоваться единственным в его жизни солнышком, и так он куда лучше мог разглядеть голубые глазки малолетнего подопечного. — Ты ведь знаешь ответ. Так почему спрашиваешь? Тихо, слегка улыбаясь, произносит пепельноволосый, чуть крепче сжимая миниатюрные ладошки в своих. Голубые глазки снова уходят от него. Убегают куда-то в сторону. Не очень приятно, совсем не приятно, но он понимает, почему всё так. — Не знаю. Точнее… Нет! Не верю, что это только по поручению старика Хокаге! — Не веришь? — Не верю! Мальчишка чувствует, как его и без того полыхающие щёчки алеют с большей силой, когда джонин вновь трепетно оглаживает каждый, без исключения, хрупкий пальчик. Нежно и бережно проходясь чуть шершавыми пальцами по тонким бледным фалангам невинного дитя. — Тогда… Хатаке подносит ручки ребенка к собственному лицу, тем самым опаляя холодные костяшки пальчиков своим горячим дыханием. — Что ты хочешь от меня услышать? — Правду, даттебаё! — А какая правда тебя устроит? С издёвкой, лукаво ухмыляясь, любопытствует Хатаке. — Правдивая правда! Ваша, настоящая! Из таких родных уст раздался сдержанный, но очень искренний смех, который прямо-таки согревал душу наивной крохи. Наруто чувствовал себя необыкновенно. Капризный мальчонка с золотистыми волосами, который постоянно выпрашивал у своего сенсея бесплатный рамен, просил его быть рядом, иногда даже по ночам, умолял просто подержать его за руку, научить чему-то новому, рассказать что-то интересное, обнять, занять чем-нибудь, погладить по головушке — он всегда был рад видеть его таким. Хоть и понимал, что сам он далеко не подарок, он изо всех сил старался быть учеником, которым в будущем его учитель сможет гордиться. Наруто всё чаще хотел взаимодействовать с ним. Хоть как-нибудь, хоть немного, любыми способами, хоть под каким-либо предлогом, только пусть тот будет рядом и прикасается к нему. Снова и снова берёт за ручки и присаживается перед ним на корточки. — Не скажите? — Скажу. Какаши смотрит прямо в глаза, Наруто и не думает отводить взгляд, какой бы стыдливой не казалась ему эта ситуация. Он старался. Очень старался прочитать эмоции на полуприкрытом лице, хоть и подсознательно догадывался, что сейчас, несомненно, это непостижимое лицо озаряется лёгкой улыбкой. Искренней. Но невидимой для глаза Узумаки, что маленько удручало. Какаши больше не смотрит на него. Его взгляд снова устремился на до невозможности изящные махонькие кисти бархатных ручонок. Своевременно поднеся их предельно близко к своему лицу, губы, перекрытые тонкой чёрной тканью маски, еле ощутимо коснулись помёрзших кончиков пальцев. Легонько, осторожно, совсем невзначай, но от того не менее трепетно и чуть дразняще. На момент этого касания веки расслабленно перекрыли собой чёрные зеницы, а распахнулись лишь тогда, когда спустя пару секунд Какаши убедился, что его солнышко в страхе не отдёрнуло руку. — «Приятно… Не оттолкнул. Неужели не понимает? Не боится? Ты ещё слишком ребёнок… Какой милашка!» Солнышко светилось как никогда — так ярко, так бесподобно. В тот момент сердечко Наруто впервые так сильно кольнуло в области грудной клетки. Впервые он ощутил нечто странное в присутствии и взаимодействии со своим учителем. Но это было столь мимолётно, неуловимо, хрупко, что ухватиться за столь странное и приятное ощущение, обработать, осознать и понять, что это было за чувство, ему не удалось. — «Он никогда так раньше не делал, я никогда такого раньше не чувствовал.» — Я отношусь к тебе так только потому, что люб… — «Стоп, нет! Я не должен поддаться этому, это не роман, в жизни не всё так гладко!» — Я… Любой ценой хочу защитить тебя и быть рядом. — «Эх… А по итогу сказал то, что и хотел, просто по-другому выразился. Дурак… Я такой дурак.» Взгляд небесных очей в немом вопросе устремился в чёрные омуты перед ним. Будто ему было любопытно, отчего такой неоднозначный ответ. Неуверенный, с запинкой и некой дрожью в голосе. Он ждёт объяснений, вглядывается в скрытую за маской правду. Но не видит. Ждёт. Может, скажет? Кто знает… Под таким напором Хатаке действительно не может устоять и выдаёт столь наивную, до смешного детскую глупость. — Ты — моё солнышко. Свети для меня. Хорошо? — А-а-а? Как я могу светить? Я человек, а не солнце… Не говорите загадками! Ничего не понимаю! Недолго посмеявшись над глупеньким ребёнком перед ним, Хатаке со всей наигранной серьёзностью сдавливает махонькие ладошки и нехотя отпускает их, заставляя Узумаки сомневаться во всём, что сейчас происходит. — Учитель… — Наруто… Проще говоря, я просто глупый учитель, который затерялся на жизненном пути и по счастливой случайности забрёл в сад, где встретил самый прелестный цветок. Вот только я — трус. Мне просто страшно. Я боюсь… — Вы боитесь… М-меня? Голос ребёнка дрогнул. Ему было бы невыносимо знать, если бы учитель ненавидел его, боялся его. Только не он, только не этот человек. В глазах, что недавно являли собой недоумение, сейчас лишь отчаянная надежда на опровержение собственных слов. Зрение притупилось, и к глазам подступила излишняя влага. — «Пожалуйста, только не Вы. Я же… Неужели даже мой учитель меня боится?» Какаши сразу подмечает перемены в настроении стоящего напротив него ребёнка и, не медля ни секунды, он хочет успокоить ученика. Он точно напридумывал того, что Какаши явно не имел ввиду. Раны на его изнывающем от боли сердце снова и снова открывались и кровоточили, стоило только неаккуратно коснуться его, переборщить с грубостью или не так выразиться. — Наруто, нет. Спокойным баритоном, не усомнившись ни на секунду, уверенно отвечает пепельноволосый, аккуратно прильнув к личику джинчурики собственными крупными ладонями. Он старался выглядеть перед ним как можно мягче, проще, снисходительнее, только чтобы тот успокоился. Бережно коснувшись подушечками пальцев пухлых, мягких щёк Узумаки, старший оглаживал эти очаровательные полосы, аккуратно выведенные на румяных щёчках. Проводит по каждой так трепетно, едва ощутимо и ласково, как будто боится спугнуть. Его хочется трогать, пробовать, ласкать, и он позволяет себе долю этой слабости, что непреодолимо вырывалась наружу, когда тот вновь засмотрелся на обворожительного златовласого мальчишку. — Я боюсь сорвать тебя… Как цветок, тот самый цветок. Понимаешь? — Ничего не понимаю. — Ладно. Я объясню. Какаши медленно поднялся на ноги и, нервно почёсывая щеку через маску, огляделся вокруг себя, ловя на мгновения непонимающие взгляды блондина. Обозревая всё, что было в его поле зрения, взгляд невольно зацепился за одну единственную, растущую около ближайшего дерева, явно недавно расцветшую ромашку. Она росла одна, совсем не окружённая другими цветами. Молода, невинна по своему виду и прекрасна по своей простоте. Внешне, конечно, кажется, что это типичный цветок: желтая серединка с «тычинками», вокруг неё ореол из белых «лепестков», которые по мере созревания семян вскоре увянут и осыпятся. Однако в глазах Хатаке сразу возникла некая ассоциация этого цветка со стоящим перед ним ребёнком. Оба столь хрупки, невинны, нуждаются в защите и поддержке. Оба имеют что-то столь важное, без чего им просто не выжить, и оба довольно уязвимы с моральной и физической точки зрения. Но оба они продолжают смотреть на солнце, верить в людей и дарить красоту этому миру одним своим существованием. — «Может, у меня поехала крыша, но…» Белые лепестки — словно символ непорочности, добродетели и невинности, коей так же, как и этот цветок, обладал десятилетний мальчик перед ним. Его незапятнанная душа и тело выдавали в себе всю сущность нравственного совершенства. И даже жаль… Что однажды кто-нибудь посмеет его сорвать, как и этот цветок. Кто-нибудь… — «Я так не хочу, чтобы чьи-либо чужие руки касались его. Так не хочу.» — Дай руку. Мягко улыбаясь, говорит джонин и протягивает ладонь крохе, чтобы тот вложил в неё свою маленькую ручку. Наруто без колебаний и сомнений, ни разу не задумавшись, подаётся вперёд и выполняет просьбу учителя. Пока голубые глаза всё с тем же немым вопросом вглядывались в очертания лица мужчины, Хатаке уже подводил того ближе к дереву, рядом с которым одиноко расположился единственный, изящный и на вид такой уязвимый цветок. Наруто и не заметил сначала ничего особенного, не обратил внимания на это прекрасное соцветие около его ног, и, возможно, он так и не понял бы, что происходит, если бы не заметил, куда направлен взгляд сенсея. Он внимательно вглядывался в отшельнический цветок, чьё уединение они посмели нарушить, перекрыв его своей тенью. Наруто не смеет произнести ни слова. Даже просто открыть рот значило нарушить эту тишину, значило вывести сенсея из размышлений, но долго ждать тоже не пришлось. Наруто прочувствовал проходящиеся по всему телу мурашки, когда в момент мужчина чуть сильнее сдавил его ладошку, после чего, чуть погодя, отпустил и, наконец, удосужился сказать хоть слово. — Наруто, тебе нравится этот цветок? — Ромашка? Да. Мне вообще цветы нравятся. Они красивые и пахнут… Очень приятно. — Это очень хорошо. А что ты думаешь… Именно об этом цветке? Наруто чуть поморщил носик и вскинул бровь, глядя на своего учителя снизу вверх. Ему, конечно, было интересно, но его раздражало, что учитель тянет с ответами и задаёт вопросы, которые, по его мнению, никак не относятся к их прежнему разговору. Вздыхая, глядя на объект их обсуждения, обладатель пшеничной макушки трезво оценивает свои чувства и ощущения, стараясь вспомнить все свои ассоциации и попытаться ответить на вопрос преподавателя. — Ну-у-у, он очень красивый и немного похож на солнышко из-за серединки. Правда, странно немного… Ромашки вроде обычно семейками растут, а тут одна. Совсем одна, ещё и под деревом. Немного улыбнувшись своим же мыслям, это дитё подошло ближе и, будто что-то вспомнив, засветилось от счастья. — Точно! Вспомнил! А ещё на ромашках на любовь гадают! Я видел, как Сакура так делала. Наверное, на Саске гадала. — Ты прав, Наруто. Во всём прав. Хатаке вздохнул с нотками некой безысходности и смирения, отчего захотелось лупануть самого себя, чтобы поскорее прийти в норму. Когда это он стал таким сентиментальным? И какого хрена ему в голову лезут настолько глупые вещи, о которых ранее он никогда не задумывался? — «Пх… Видимо, старею.» — Наруто, а что ты будешь чувствовать, если я сорву этот беззащитный цветок? Он ведь ещё так молод. Небось, только-только расцвёл. Его жизнь и так скоротечна, а он безвозвратно посвящает себя тому, что приносит в этот мир свою красоту. А ведь любой может в момент сорвать его просто из своей прихоти. Может, это будет некая красивая девушка, а может, парень, желающий порадовать любимую букетом. Может, это будет какой-то глупый ребёнок, который и не подумает о благополучии этого живого растения, а может, некий ужасный человек попросту растопчет его и даже ничего не почувствует, продолжая свой путь. Сколько бы я не приводил примеров, итог один — рано или поздно он увянет и умрёт, а люди просто выкинут его. Будто заворожённый, мальчишка вслушивался в приятный бархатистый баритон мужчины и всматривался в цветок, который слегка покачивался из стороны в сторону за счёт несильного ветра. Губы расслабленно разомкнулись, а светлые подрагивающие ресницы лишь иногда смыкались и тут же распахивались, давая возможность голубым омутам продолжить наблюдение за ситуацией. В тот момент, когда его сенсей заговорил о смерти, в груди что-то кольнуло, а давно копившаяся во рту слюна наконец была проглочена. Нижняя губа чуть дрогнула, и мальчишка тут же закусил её, чтобы та, проклятая, не дрожала. — «Кажется, я понимаю, что он хочет сказать, но как это относится ко мне?» Взгляд являл собой понимание, осознание всей серьёзности сказанного, хотя на деле всё это не больше, чем философские рассуждения, спонтанно посетившие голову пепельноволосого. Какаши невольно залюбовался этим лицом, наполненным эмоциями самоосознания и постижения. Такое умное детское личико. Хатаке никогда бы и не подумал, что Наруто способен глубоко мыслить. Хотя как… Он ведь не считал его дураком. Просто он не заметил, как быстро повзрослел его мальчик. Его… Мальчик. — Так что, Наруто? Могу ли я его сорвать? — Но-о, зачем Вам это делать? Уныло пролепетал голубоглазый, поднимая полный отчаянья, жалостливый взгляд. Будто бы он только что разочаровался в этом мире, в этой жизни, в этих людях, во всём разочаровался. И сейчас опустошенные, но такие умные и понимающие очи пытаются зацепиться хоть за что-то во взгляде чёрных глаз. Они так и говорят: «Дай мне ответ.» — Потому, что я так хочу. Хочу, чтобы ты понял, как хрупки цветы, и хочу, чтобы ты понял, что люди не меньше цветов таковы. Может быть, я эгоист… Но я, правда, очень хочу сорвать его и не без причины. — И что же Вас останавливает? — Твой отчаянный, разочарованный взгляд. — Какой? Да дела мне нет… Сорвите его уже и всё! Тоже мне. — Врёшь. — Ага, ещё чего! Нахмурившись и мило дуя щёчки, очаровательный малыш отвернул голову от старшего собеседника, складывая ручки на груди, будто бы протестуя заявлению старшего. — Ну раз так, тогда… Джонин слегка улыбнулся и неспешно наклонился, дабы исполнить задуманное и лишить жизни цветок, что рос у его ног. Рука потянулась к тонкому длинному стебельку, такому ломкому и хлипкому. Пальцы прильнули к самому основанию стебля и в одно мгновение сломали шаткую тростинку. Было ли ему жаль этот прекрасный по своей простоте цветок? Скорее, нет. Ведь для него это не больше, чем метафора его чувств, которую, дай бог, Узумаки не поймёт или забудет вовсе. А пока что, под немного удручённый взгляд голубых глаз, Хатаке снова выпрямляется, оглядывая белые лепестки уже вблизи. — Довольны? Приглушённо раздаётся упрекающий голосок, который на слух был совсем рядом, стоило только опустить немного голову, что и сделал Какаши. — Нет. — Но Вы же сорвали его, так почему? — Хм-м… Погоди-ка секунду. Как-то спокойно, но в то же время будто бы предвкушая нечто необыкновенное, Какаши чуть приостанавливает младшего жестом свободной руки и медленно приближается вплотную к своему драгоценному мальчишке. Наруто уже не удивляется, только больше краснеет и послушно ожидает дальнейших действий, на что незамедлительно последовал лёгкий жест оглаживания мягких пшеничных волос со стороны мужчины. Хатаке заправил за ушко крохи его непослушные, вечно торчавшие во все стороны пряди и, всё ещё держа в одной руке сломленный цветок, опустился свободной рукой к аккуратному подбородочку. Совсем легонько, бережно, одними только пальцами он оглаживает нежную кожу и приподнимает головку малыша немного выше, чтобы их взгляды могли быть беспрекословно точно напротив друг друга, дабы разглядеть каждую эмоцию, попытаться прочесть по ним мысли и гадать о дальнейшем поведении каждого. Каждый из них снова забил себе голову совершенно не тем, чем стоило бы. И ладно, это можно было простить легкомысленному, неискушённому мальцу, но как простить такое несвойственное поведение взрослому, сформировавшемуся человеку? Рука с некогда живым в ней цветком слегка приподнялась на уровень ушка блондина. Игриво проводя белыми лепестками по кромке ушной раковины голубоглазого, старший чуть заметно касался стеблем его подбородка и шеи, осторожно обводил мочку уха и щекотливо подносил само соцветие к покрасневшим щекам. Эти своеобразные заигрывания доводили невинное дитя до приятной дрожи и будоражащего чувства в груди. Такое тёплое и родное, ни разу не опасливое, а даже наоборот. — «И обязательно вот так вот делать? Что он вообще…» Но не успел Наруто довести свою мысль до своего логического завершения, как вдруг всё резко встало на свои места, и вопросы больше не требовались, так как все ответы на них он уже получил, а именно… Джонин, недолго колеблясь, закладывает нежный и прекрасный по своей простоте цветок за ухо самому очаровательному ребёнку на свете. Ему выдалась секунда насладиться невинностью этого солнышка, воспользовавшись замешательством неокрепшего разума, хоть, по сути, он ничего плохого и не сотворил. Странный жест, сопровождающийся странными чувствами у обоих. Какаши уже давно начал понимать, что этот мальчик дороже ему всех сокровищ мира. — «И ведь дело далеко не в том, что ты сын моего учителя. Ведь так?» Сам себя спрашивал мужчина, будто надеялся услышать в своих мыслях что-то новое, помимо противоречивого, уже такого знакомого: «Да ты влюблён в него, придурок!» Но всё тщетно. Выбросив забившие голову глупости, внимание снова вернулось к обворожительному выражению лица, которое являло собой абсолютную неловкость и смущение вместе с невозможностью осознания данной ситуации. — Сенсей? Губа чуть дрогнула. Наруто чётко ощущал, что ромашка теперь нашла своё место за его ушком и спокойно держалась там, прикрывая свой стебель золотистыми локонами, открывая вид лишь на красивое соцветие. Ощущение, будто в тот момент никого кроме них не существовало вовсе. Только учитель и ученик… И конечно же, изящная ромашка за ухом обомлевшего десятилетнего малыша. Оглянёшься — не поверишь. Насколько же атмосферной была обстановка, витающая вокруг этих двоих. Жаль, никто не замечает. Но может оно и к лучшему, ведь в таком случае они оба могут сполна прочувствовать её и насладиться этим, не зацикливаясь на мелочах и ярлыках. Просто спокойно, просто закат, просто лёгкий ветер, колыхающий листву деревьев, просто пение птиц, изредка раздающееся где-то вдалеке, просто два человека, разговаривающие по душам ни о чём. — «Хочу, чтобы этот ребёнок был самым счастливым.» Тогда он ещё не знал, что так сильно заболеет любовью к тому, кому от всего сердца всегда желал всего самого наилучшего… Узумаки всё ещё чувствует пробирающий его лёгкий, приятный озноб и, глупо моргая, вглядывается в чёрные зеницы. Чужая рука уже давно отпрянула от его уха, а оно всё ещё алое. Слишком милое зрелище для взгляда пепельноволосого. — «Снова дует щёчки. Ну ребёнок же, честное слово. Зачем отводишь взгляд? Неужели настолько смущён моим поступком? Глупенький мальчишка…» — Вот так-то. Только и произносит Какаши, оглядывая, как красивый цветок, под стать очаровательному ребёнку, хорошо вписался в его образ солнечного, легкомысленного и непорочного ангелочка. — Что? Кроха поднимает взгляд и делает вид, что в недоумении, хотя по сути своей, и правда, не понимает, к чему эта красивая сцена, будто вырванная из контекста какой-то незамысловатой книги. Старший только усмехается на такое поведение. По-доброму смотрит на подопечного и со спокойствием и умиротворением во взгляде, с лёгкостью на душе даёт понять одной лишь фразой весь смысл его спонтанного поступка. — Тебе идёт… Ромашки очень красивые цветы, и отчего-то они плотно засели в моей голове, как ассоциация к твоему образу. С самого начала я хотел сорвать её для тебя. Примешь мой скромный подарок? Сердце тронул столь приятный жест. Тоненькие ножки чуть подкосились, а голос дрогнул. Ему непонятно, почему учитель продолжает говорить столь странные вещи, но ему точно что-то подсказывает, что это всё не просто так. Ему действительно подарили этот цветок. Сам факт того, что это был подарок, такой символический подарок от его учителя, вводил в приятное недоумение и заставлял чувствовать не что иное, как высшую степень благодарности и признательности. Даже не знаю, что его растрогало больше: сам факт того, что ему что-то подарили, то, что это сделал его сенсей или то, что его, в каком-то смысле, назвали красивым, когда сравнили с этим цветком. И сразу же пропали все неприятные мысли, что лезли в голову после меланхоличной лекции старшего. — Конечно приму, сенсей. Ромашки, и правда, очень красивые. И мне… Совсем не важно, что этот цветок был сорван. Если Вы сделали это для меня — я счастлив. Ведь рано или поздно все цветы вянут. Единственное, что мы можем сделать — это либо порадовать его недолговечной красотой близких нам людей, либо до конца его жизни ухаживать за ним, присматривать и любоваться издалека. Исход ведь один… Как-то даже слишком спокойно и счастливо проговорил мальчик, с каждым новым словом понижая громкость своего голоса, от чего последние три слова были сказаны почти шепотом. Мило… — Я рад. Только и вымолвил Хатаке, оглядывая златовласое солнышко и умиляясь одному его существованию. — «И как только можно быть таким милым и добрым? Или мне только кажется, что он особенный? Почему постоянно хочется смотреть на него, радовать и слышать его громкий, приятный на слух смех? Я точно сошёл с ума…»***
В тот день Какаши осознал, как ему важен один ребёнок. Он и так постоянно отдавал всё своё время и внимание Наруто, но чем больше он думает об этой привязанности, тем больше ему хочется убить самого себя, ведь сердце уже не стучит в привычном ритме. Оно наводит на мысли о запретном, искушает и вводит в астрал собственных грязных желаний. Сможет ли он смотреть на него как прежде, не боясь сделать лишний шаг и обжечься? Сможет ли отказаться от своих неправильных чувств? Сможет ли? Наруто же в тот день ушёл домой в очень хорошем настроении. Он немного думал, ведь, когда начинал, всё равно не мог ни к чему прийти. Чувство благодарности переполняло его. Он сильно привязан к одному пепельноволосому джонину и не хочет его терять. Он всего-то глупый маленький мальчишка, ничего не смыслящий во взрослой жизни и чувствах. Настолько прямолинейный и искренний, иногда не тактичный и глуповатый, но эти черты ему чертовски подходят. Сегодня он точно хорошо выспится, без кошмаров и беспокойных снов, а перед этим он хочет сохранить воспоминания об этом дне на очень-очень долгое время. Эта ромашка… Как же он не хочет, чтобы она завяла. Это впервые, когда ему что-то подарили, так ещё и подарили что-то столь недолговечное, что аж сердце сжимается. Банально, но он берёт какую-то старую книжонку, завалявшуюся у него дома ещё с давних пор, и, пролистав ровно половину страниц, бережно выкладывает на них цветок. Аккуратно расправляет лепестки, красиво и ровно укладывает стебель и наконец закрывает книгу, сильно прижимая её и кладя под стопку таких же однотипных старых романов. Он сохранит её как первый и единственный элемент своего гербария, он сохранит её, чтобы потом вспоминать этот день. Каждый сегодня что-то осознал, и каждый осознанно или под предлогом наивности и незнания попытался зарыть новое, странное чувство как можно глубже, чтобы никто и никогда не смог раскрыть им глаза на истину.***
Как жаль, что сон по одному только твоему желанию не будет длиться вечно. Сколько бы ты не желал оставаться в небытие своего сознания, тело всё равно рано или поздно приходит в активное состояние. И ты приподнимаешь веки в надежде, что всё плохое в твоей жизни — всего лишь страшный сон. Ты, правда, надеешься, пока твои глаза полностью не открываются, и ты, остолбенев, вспоминаешь каждый, даже незначительный, момент вчерашнего вечера. Невыносимо… Что это? — «Я… Ничего не понимаю.» Почему дрожат до предела суженные зрачки, и глаза не в силах захлопнуться, просто банально моргнуть? Почему от страха всё тело свело, и этот ужас постепенно одолевает мозг, захватывая каждую его частичку как должное? Почему он сейчас будто бы своими глазами видит всё то, что происходило вчерашней поздней ночью, хотя его взгляд несомненно направлен на силуэт спящего к нему спиной преподавателя? Почему в его ушах звучит этот раздражающий звон, писк и скрежет, а тело, несмотря на способность девятихвостого, испытывает жуткую усталость и тяжесть? Мышцы ноют, пальцы дрожат, как и подрагивающие губы, которые были готовы вот-вот открыться, чтобы издать душераздирающий вопль. — «Этого… Н-не может б-быть. Нет же. Это… Но это не сон! Это было!» Слёзы подступают к прекрасным, но потерявшим свой жизненный оттенок глазам, накатывают с силой без возможности оказать сопротивление. Сердце бьётся в истерике, пока его обладатель пытается взять под контроль собственное тело и его реакцию. Невозможно. Не получается. Сбитое дыхание разбавляет тишину раннего утра, и истерические всхлипы становится всё труднее сдерживать. — «Почему? Почему? Почему он это сделал?! Почему я должен страдать?! Неужели так меня ненавидите? Неужели так я Вам противен?» Каждая мысль, вертевшаяся в голове жертвы недавнего изнасилования, была о том, как же он жалок. Какой же он грязный, какой убогий, обречённый по жизни быть чьей-то игрушкой, развлечением, объектом ненависти, мишенью для насмешек, грушей для битья. — «Презираю… Себя презираю! И как только можно быть таким г-глупым… Посчитать, что ты кому-то нужен. Посчитать, что ты тоже достоин простого… ч-человеческого тепла, а теперь… Почему девятихвостый не способен залечить эту боль?!» Что же это? Эпилептический припадок? Почему такая нехватка воздуха, почему хочется захлебнуться в собственных слезах? Хочется душераздирающе закричать, сорвать голос и хрипеть, пока не выплачешь всю боль, всё то унижение, что испытал. — «Зачем я вообще проснулся?» Всё, что он может видеть — очертания плеч и спины, не прикрытые одеялом, а так же растрёпанные по всей подушке пепельные волосы. Его насильник… Нет же! Его учитель. Учитель же? Он же его учитель, нет? Не просто учитель, он — его спасение, его единственный источник любви. Какой… к чёрту… любви?.. — «А ведь я так доверял Вам.» Слёзы стекают по щекам, не кончаются, наворачиваются лишь снова и снова. Неконтролируемые всхлипы становятся всё громче, и их всё труднее сдерживать. Хватая ртом воздух, напрягая свои дыхательные пути, стараясь замедлить свою истерическую реакцию, словно бомбу замедленного действия, единственное, что он в конце концов смог сделать — это перекрыть свой рот собственной ладонью, которой он наконец смог пошевелить. Трясущаяся рука ощутила влажность губ и жар щёк, по которым всё ещё стекали горячие солёные капли. Как только он понял, что теперь может шевелиться, он тут же подорвался с кровати, с которой в итоге чуть не свалился от дрожи, присущей его коленям. Глаза бегают по собственному телу. — «Лис залечил все раны, но почему же я так ужасно себя чувствую?» Душещипательная картина: дрожащий подросток на трясущихся ногах стоит около кровати человека, который морально сломал его буквально несколько часов назад. Всхлипывает, задыхается, мечется, не зная, что делать и куда бежать. Стыдно даже просто смотреть на себя. Стыдно просто осознавать своё нахождение в этом теле, свою принадлежность к этой бесполезной оболочке и свою беспомощность, и мягкость характера. Одна рука всё ещё у его рта, он с ужасом наблюдает, как беззаботно погружён в сон его ранее излюбленный преподаватель. Что-то кольнуло в сердце, будто давая сигнал о том, что его застывшее в страхе тело в опасности. Мозг адаптируется быстро, но сведённые мышцы не согласны с его планами. Только спустя пару секунд на глаза попадается его собственная одежда, небрежно раскиданная на полу комнаты вблизи кровати. Быстро подхватив одежду, слава богу не испачканную ничем порочным, отвратительным, запуганный подросток неосторожными шагами, чуть пошатываясь, отошёл к двери, шагая, не оборачиваясь, не в силах отвести взгляд от пепельной макушки. Почему? На него так больно смотреть, но прекратить это делать будет только больнее. Тусклый взор так или иначе не хочет, просто не может, не в силах оторваться от него. А может, это потому, что мозг старается уберечь обречённого мальчишку от повтора подобной ситуации? Пристально глядя на источник опасности, можно понять, когда вовремя среагировать, дабы избежать этой опасности. Мозг запоминает всё то, что связано с причиной нашего стресса, страха, тревоги, предчувствия угрозы, после он всеми силами старается отгородить нас от этого в целях нашей безопасности. Вот только мозг и сердце разрывали своими сигналами изнутри, не давая определённого чувства. Как бы он не пытался отрицать, его вряд ли пугает повтор той же ситуации. Его пугает, что произошло вчера, а не то, что может произойти сегодня. Он просто глазам своим не верит, даже от воспоминаний противно жжёт в груди, он верить не хочет, жить… не хочет. Рука, дрожа, судорожно дёргается в области, где должна была быть дверная ручка, и тонкие фаланги наконец цепляются за её основание, в момент набираясь побольше смелости и резко открывая дверь, со всех ног выбегая из проклятой комнаты. Коридор, он теряется, слабые ноги, почувствовавшие мгновенный прилив сил, еле-еле могут быстро передвигаться. Он открывает первую попавшуюся дверь, неважно, только бы подальше от него. Он не может его видеть, когда смотрит, хочется кричать, выкрикивать всё те же вопросы, вертевшиеся в голове ещё с того момента, как он оказался в сознании. А именно: «За что? Почему? За что Вы так со мной? Кто я для Вас, если Вы позволили себе подобное издевательство надо мной?! Кто я? Кто я для Вас?!» — «Ненавижу…» Ванная. Довольно просторная комната, отчего глаза разбегаются. Нервы не на месте. Неумелые движения напуганного мальчишки ищут способ запереть за собой эту чёртову дверь. Кисти рук и пальцы предательски содрогаются и не слушаются, но вскоре ему удаётся выполнить затеянное и, наконец, хоть немного почувствовать себя в безопасности, когда дверь оказывается заперта. В тот момент он и не думал, что такая дверь — не препятствие для шиноби вроде Какаши. Одежда выпадает из рук на пол, а освобождённые кисти ложатся на голову по обе стороны, чуть зарываясь в собственные пряди и сжимая их до лёгкой боли. Пересохшие и спускающие очередной рваный вздох губы, дрожа, разомкнулись. Он силится, стискивает плотно челюсть, но все равно, даже так, из его уст вырывается и раздается хриплый, еле слышный стон. Хотя в такой давящей тишине стен казалось, что можно было услышать даже свое сердце, кричащее вместе с ним, пусть лишь душевно: оно отбивало свои удары до самых висков, а чувствовалось так, что, по-видимому, с силой хотело вырваться, покинуть страдающее тело — настолько по-юношески хрупкое. Оно сходило с ума от всех тех мыслей, которые в итоге подкосили ноги мальчишки, вынуждая трястись того у раковины, стоя на противно холодном кафеле, взявшем ватные ноги в оцепенение. Не ясно только, чего больше скопилось в груди: этой обиды, боли, жалости к себе или ненависти к нему? В груди избыточно сдавило, вынуждая светловолосого судорожно хватать воздух ртом, а когда тяжелый ком подкатил к горлу, тот сипло втянул его через нос. Что-то дало трещину, трещину внутри, глубоко, так зверски и мучительно. Хоть на деле бледное лицо щурилось, а зубы так плотно стиснуты, что казалось — этот крик скоро вырвется наружу, прямо с пересохших кромок губ, он всё равно терпел, молчал, держал за хрупкой защитой в виде потускневшей, истощенной души, которая не давала ему вдохнуть вволю. И правда, ведь там, под рёбрами, так нездорово болело, позволяя лишь коротко сипеть, стягивая ломотой, как корсетом — ещё немного и до самого громкого воя умирающего животного. Тело потряхивало ненормальной дрожью, а руки вытянулись перед собой. Всё с той же кривой улыбкой он всхлипывал громче. Эта «улыбка» начинала неконтролируемо ползти вниз, но совсем внезапно изнуренный, беззащитно-чувствительный, как сам парень, смешок разрядил пелену горечи. Смешок, ещё не громкий, а за ним — ярко выраженный, громче, чётче, они стали переплетаться в неостановимые, а плечи начинало содрогать в такт тому, как все это медленно перетекало в тихий смех, но такой, что не прятал отголоски истерики, всё громче, неестественней. Что-то потянуло за чувствительные нити души, и медленно еще недостаточно громкий хохот стал истошным, хриплым, незаметно подло перерос в то, что юноша кусает губу, не прекращая ни на секунду. Сколько нужно иметь силы, чтобы не зареветь в голос, когда истерика душит, сцепляясь на тонкой шее, до убийственной мысли: «Ещё пара вздохов и всё — можно задохнуться». И ведь зря… Очень зря он дал своим эмоциям совсем немного воли. Всё-таки невозможно держать в себе столько отрицательных чувств, которые будто бы перетягивают тебе горло крепким резиновым медицинским жгутом, педантично затянутым поверх болевых точек, напоминая о своём существовании и сжимая всё сильнее. Невозможно… Хриплый голос криком вырывается наружу. Сиплый стон невообразимой моральной боли выдаёт в нём его страх перед реальностью происходящего. Горло разрывается изнутри, рвёт, щипает, будто пересохшая глотка расцарапана и изрезана острыми лезвиями, истекала кровью, которую приходилось глотать и захлёбываться в ней. Теперь он даже не пытается сдержать вопль, рвущийся наружу, ведь всё равно это бесполезно. Слёзы переполняют глазницы, омывают своей солью голубые полные страха и некой неестественной надежды глаза. Сумасшествие накатывает незаметно. Постепенно подбирается ближе к его человеческому нутру и не даёт прогнозов на своё отступление. Всё это похоже на чёртов замкнутый круг, из которого не сыскать выхода. Аморальный, безнравственный, отвратительный, жрущий изнутри и не дающий ни одного положительного чувства. Истощенное тело требовало, чтобы его отмыли от всего этого позора и унижения. Но ноги… Кажется, если они перестанут искать себе опору, ничего хорошего из этого точно не выйдет. Непонятно одно: какого чёрта девятихвостый не пробудился в нём тогда, какого чёрта никак не проявляет себя сейчас, какого чёрта этот глупый лис игнорирует всю ту боль, что сейчас испытывал златовласый?! — Н-не хочу… Не хочу жить т-так… Всё-таки неважно, как долго и сильно будет изнывать его душа от боли. До него всё равно никому больше нет дела. Никто больше не будет о нём заботиться, поддерживать, лю… Любить? Разве это так? В том смысле, что его и до этого… Никогда. Никто. Не любил. По-другому и быть не может. — «Всё ложь. Ложь. Ложь!» Так или иначе, стиснув зубы до боли в челюстях и вобрав в себя столько силы воли, сколько было возможно в его нынешнем состоянии, трясущиеся руки наконец отрываются от бортиков раковины и быстро перемещаются на бортики ванной, расположенной ближе к дальнему углу комнаты. Тело, пробирающее ознобом, тяжело приникает к холодной эмали ванной и ему еле как удаётся забраться в неё, приложив немалые усилия. — Нужно успокоиться… У-успокоиться. Помёрзшие ступни, дрожащие белёсые фаланги, несколько малозаметных следов и меток на алебастровой шее, не успевших пройти после вчерашней ночи, живот, который скручивало так, что задохнуться в этом случае было бы не самым худшим исходом, а самое главное — его апатичное, будто бы нетрезвое и тревожное состояние, овладевающее мыслями, заставляющее медленно сходить с ума, тронуться рассудком, окончательно свихнуться. Сердце кровью обливается… Страшно подумать, что творилось в голове подростка. Хоть в петлю лезь, хоть в гроб ложись, но он выбирает вариант куда проще, всего-навсего протягивает руку к ручке крана, открывая себе доступ к воде. — «Смыть. Смыть. Смыть!» Он больше не может терпеть. Даже тот факт, что он находится в доме своего насильника не останавливает его перед первичным желанием, без исполнения которого он не сможет спокойно вздохнуть. А может, и после этого не сможет. Но почему-то… В его голове Какаши всё ещё его: его учитель, его Какаши-сенсей. Как будто разум отказывается принимать очевидную правду, которая причиняет ментальную боль хрупкому, уже в край изрезанному и измученному сердцу. — «Какаши-сенсей…» С новой силой он захныкал, заскулил, как беззащитный волчонок на луну, и с этой же силой взял мыло и мочалку, тщательно натирая каждый сантиметр своего тела, которое теперь ему было противно видеть. Собственное тело он возненавидел. Возненавидел, словно всё это его вина. Снова проводя пенящимся предметом гигиены по бархатной измученной, измождённой плоти, Наруто невольно вспоминает: там, где-то в отголосках его сознания, всплывают нечёткие картинки и сюжеты того, что происходило вчера. Его руки гуляли по телу, то нежно, то резкими движениями зажимая невинное ранее тело до болезненных покраснений. Его губы, кажется, и не касались вовсе поцелуями разгоряченной плоти мальчишки в то время, как зубы причиняли боль, оставляя после себя следы и метки, которые расположились чуть ли не по всей площади гладкой кожи. Он касался его везде, пробовал его плоть. Без разрешения, вовсе не думая о чувствах ученика. Даже тот факт, что он был пьян, не оправдал его в глазах златовласого. Его тело так порочно. Было чертовски удручающе осознавать, что ты стал игрушкой для утех. Как будто тебя выкинули. После стольких лет просто предали, использовали и без зазрения совести выкинули… — «Как же хочется избавиться… Избавиться от этой плоти! Не моя. Не хочу. Не могу. Я дышать не могу…» А руки всё елозили по собственному телу, с силой, до покраснения, втирая в кожу аромат геля для душа в надежде, что всё это отмоется. Всё это: позор, унижения, надругательства, обида, стыд и даже страх. И даже что-то ещё… Что не давало покоя разрывающемуся юношескому сердцу… — Сенсей…