Сущность скрытая под маской

      Ночь — прекрасное время суток. Время для самых сокровенных желаний, стремлений и возможностей, которые люди скрывают при свете дневного светила. Время пробуждения потаённых страстей и внутренней жажды. Вот почему каждый раз нам так сложно пробудиться. Выбраться из плена заполняющей сознание дымки. А просыпаться он ненавидел. Всей душой ненавидел…       Каждый раз при пробуждении Хатаке снова и снова вспоминает, кто он. В попытках оправдать себя он лишь усугубляет ситуацию, тем самым закапывая самого себя в могилу мятежности и самобичевания. Он никогда не забудет, как некогда на его руках умирали близкие ему люди, он не сможет выкинуть из головы их тяжёлые вздохи и последние хрипло произнесённые слова. Он никогда не перестанет ненавидеть себя за нездоровое, запретное влечение к тому, кто стал его бесценным лучиком надежды и утешения. Он никогда не сможет унять свою двуличную изощрённую натуру, и он проклинает это.       Какаши ненавидел просыпаться, но ещё больше ненавидел спать — нельзя слишком много времени проводить наедине с подсознанием.       Каждый из нас обладает двумя разумами: спящим и бодрствующим. Наш бодрствующий ум — это то, что думает, говорит и делает выводы. Но спящий ум куда могущественнее: он проникает глубоко в сердце вещей. Это та наша часть, которая видит сны. Она помнит всё, она даёт нам интуицию, и она же является нашим проклятием.       Так что же делать, если оба варианта, будь то пробуждение или всепоглощающий сон, в конце концов приведут его к тому самому сумасшествию. Подсознание — подвальный этаж, сердце — очаг дома, разум — его рабочий кабинет, а вот душа… душа — это высокая башня, с неё-то и видно дальше всего. Да вот только стоит оглядеться, как всё вокруг плывёт. Как не свалиться с этой башни? Не разбиться в вдребезги?       Что это? Почему так болит голова, почему так сильно жжёт в том самом месте, где, исходя из уроков анатомии, должно находиться сердце? Всепоглощающая боль развеивает последние остатки мутных сновидений. Нечёткие очертания собственной комнаты с не самого удачного ракурса предстали перед ранее опьянёнными чёрными зеницами мужчины. Тошнота, вязким комком застрявшая где-то глубоко в глотке, напомнила о себе в примеси с невыносимым шумом в ушах. Писк и звон, режущий слух, как будто пронизывает мозг Хатаке насквозь. Мышцы моментами атрофируются, и всё тело пробирает напряжением, жрущим изнутри.       Картинки в голове плывут одна за другой, но при этом не дают ничего конкретного, и он не в состоянии понять, пробудился ли он, или же он всё ещё прибывает в своём собственном сне. Последствия от алкоголя для него неизменны, ни капли не щадящие. Плачевно, но его память обрывается на моменте, когда тонкие руки его любимого ученика бережно прильнули и обвили подтянутый торс со спины. Он до сих пор чувствует, как тепло было в тот момент, когда его тихонечко приобняли, всё сильнее и увереннее прижимая к себе, выдыхая горячим дыханием меж его лопаток.       Да вот только просто думать — больно. А не думать вовсе — тревожно. Напрягать разрывающийся от гула в голове мозг, было невыносимо, но сердце подсказывало, что он просто обязан вспомнить. Как будто всё его тело было против, а душа кричала: «Вспомни! Вспомни же ты наконец и пойми, что ты наделал! Ты не можешь забыть, не имеешь права забыть!».       И именно это душещипательное предвкушающее чувство неизбежного осознания мотивирует кое-как очухаться и попытаться подняться. Вобрав все свои силы в кулак, напрягая ноющие мышцы, Какаши удаётся преодолеть лежачее положение и сесть на кровать. Руки моментально хватаются за голову, шум обостряется, но проходит он так же быстро и внезапно, как и наступил мгновение назад.       Глаза бегают по комнате, но не находят в ней чьего-либо присутствия.       — «Но куда же тогда Наруто?..»       Голова вновь раскалывается, стоило только подумать о том, где же всё-таки его излюбленный ученик, и что чёрт возьми вчера произошло.       — «Думай, Какаши, думай!»       В одно мгновение приходит озарение. Он без маски. Да и вообще, он целиком и полностью обнажён. Чёрные зрачки дрогнули в страхе.       — Этого не может быть… Н-нет. Не может…       Но пазл постепенно складывался, и по мере того, как это происходило, Хатаке всё сильнее чувствовал пробирающий его озноб. Страх так постепенно и незаметно поглощал, ведь найти опровержение своим догадкам пока не доводилось.       — «Я спал лишь на одной половине кровати. Почему? И почему тогда место рядом со мной ещё очень тёплое?! Почему вся моя одежда так безалаберно разбросана по всей спальне? Почему я снял маску?!»       Но если большинство вопросов можно было спихнуть хоть на что-нибудь, то один единственный не давал покоя от слова совсем. А самый главный вопрос…       — Где. Чёрт возьми. Наруто?!       Дыхание участилось, кровь прилила к щекам, и всё скорее разгонялась по венам, бросая пепельноволосого то в жар, то в холод. Хотел он было закусить губу, да вот только обнаруживает, что та изранена, уже была ранее искусана в кровь и не успела затянуться. Ладонь прильнула ко рту.       Тишина давит, раздражает, пугает. Поверхностное напускное спокойствие его не спасёт. Не в этот раз. Он до последнего не хочет верить, что то, о чём он догадывается, — правда. Но тишина — иногда самый лучший ответ на все вопросы. И именно эта тишина…       Одно спонтанное движение решает всё и практически убеждает Хатаке в том, что он сделал это… Именно то, чего боялся больше всего. Именно то, от чего старался воздержаться как только мог. Именно то, что он хотел предотвратить любой ценой. Одно резкое движение, и одеяло скинуто с кровати, а под ним, на белых простынях ложа, мужчина чётко разглядел очертания пятен, слишком сильно напоминающих мужское семя. Это не может быть ошибкой. Тревога возросла.       Он не верил в существование ангелов, пока не влюбился в одного из них, но теперь он почти уверен, что его не спасут даже молитвы. Он и права-то не имеет обращаться к богам, ведь всю жизнь в них не верил. Всю жизнь он считал людей, что упавают на молитвы, глупыми. В своих молитвах мы почти всегда просим изменить обстоятельства и почти никогда — себя. А изменить себя в силах только мы сами. Вот она, истинная причина, почему Хатаке не имел привычки поощрять чьи-либо суеверия. Молитва — это надежда отчаявшихся, и именно сейчас настал тот момент, когда Какаши впервые так отчаянно готов умолять судьбу быть к нему благосклонной и опровергнуть все его догадки, пусть даже самыми глупыми обстоятельствами.       Остаются минуты до того момента, когда он в полной мере осознает, что его молитвы уже не имеют никакой ценности. Совершённое нельзя изменить. Нельзя вернуться в прошлое и отменить все неправильные и необдуманные оплошности.       — Чёрт! Голос низкий, сиплый и еле-еле дрожащий. Сколько секунд он уже не моргает? Возможно, больше минуты, но это неважно. Больше невозможно сидеть на месте. Он больше не может, он хочет, так хочет знать, где! Где… его солнышко, и что он вчера с ним сделал? Как бы не страшило его предвкушение познания правды, он не успокоится.       Подрывается, с отвращением сглатывает вязкую кислую слюну, скопившуюся в полости рта, хранившую в себе привкус вчерашнего алкоголя, он пытается отойти от приступа слабости и головокружения, отчего вынужден замереть на месте, дабы привыкнуть. На мгновение он замирает, но не в силах сдерживать пугающее воображение, спохватывается и скорее напяливает на себя свои вещи. Руки трясутся, пальцы… Пальцы просто не слушаются! Дрожат проклятые, еле-еле в состоянии застегнуть ширинку. Дыхание учащается. Лёгкие вбирают в себя всё новые и новые порции кислорода, но каждый раз Какаши чувствует его нехватку, как будто тот болен астмой.       Как надышаться? Как успокоиться? Как?.. Как это сделать, когда в твоих мыслях только что всего на секунду промелькнуло… Воспоминание, которое, несмотря на свою мутность, чётко даёт понять, что все твои догадки верны.       А перед глазами душещипательный сюжет: Наруто на коленях, по щекам его скатываются слёзы, омывают аккуратные тонкие полосы, растекаясь по кромке алых приоткрытых губ. Он смотрит своими чистыми голубыми глазами прямо в душу, но по-видимому так и не находит её в этом безжалостном теле, утерявшем контроль над разумом. Дрожит, чертовски сильно подрагивает и так доверчиво не в силах шелохнуться не оказывает значимого сопротивления. Его голос — голос ангела, которого довели до слёз. И он так наивно умоляет: «Какаши-сеней, нет! Отпустите, п-пустите… Пустите, пожалуйста. М-мне больно…».       Зрение мужчины притупилось, а к глазам, чёрным, грязным, отвратительным, подступили слёзы.       — Я не мог так поступить.       А в зеницах страх и отвращение к своей же сущности.       — Неужели это не сон?       Страх сменяется на ужас с нотками сумасшествия и некого отторжения.       — Я не мог. Не хотел. Зачем я вообще взял в руки эту чёртову бутылку?! Чего я добивался?..       Ладони плотно сжимаются в кулак, через который проступали отчётливые очертания вен. Больше нет сил сдерживать эти порывы. Когда вся одежда была надета на мужчину, он незамедлительно направился к двери и с силой вцепился в холодную металлическую ручку, дёргая её на себя и практически вылетая в коридор.       — Наруто, милый, только не натвори глупостей. Прошу. Наруто…       Его имя слетает с языка с таким трудом. Для него нет пути назад. Он отторгает сам себя, свою натуру, свою сущность, своё тело, свою душу. И это имя, светлое, любимое, незапятнанное имя — Наруто. Ощущение, что оно не предназначено для его уст. Не имеет права. Не имеет права! Абсолютно точно не имеет права даже зарекаться о нём! Не его… Не для него.       — «Как же больно жжёт в груди! Нару… малыш. Неужели это конец, к-конец?..»       Первая же мыслью Какаши о том, где может быть Наруто, — это, конечно же, у себя дома. Небось напуганный проснулся и, проклиная всеми дьяволами пепельноволосого ублюдка, сбежал как можно скорее, дабы оказаться в безопасности.       В голове ни единой мысли о том, что и как он будет делать, когда найдёт его, всё, о чём он может думать сейчас, — всё ли с ним в порядке. Как высокомерно. Как эгоистично… И он сам понимает своё положение, знает же, что тот и видеть его не захочет, и всё равно не может оставить всё как есть.       — Я ужасен. Ужасен. Я чёртово… ч-чудовище. Блядь!       Он находит востребованным хотя бы найти его, убедиться, что тот… В порядке? Серьезно? С каждой мыслью он всё хуже в своих же глазах. Какой, к чёрту, в порядке? Да просто… Просто убедится, что он жив. Да просто, просто упасть перед ним на колени и просить о самой мучительной смерти для себя. Молить о прощении, зная, что не получит его. Надеяться на лучшее, осознавая, что сейчас ты тот, кого он ненавидит всей душой.       И хочет было выбежать он прочь, как слух цепляет за стон, раздавшийся из ванной комнаты, которую он только что преодолел. Ноги подкашиваются, но он успевает опереться о стену. Высушенная слизистая глаза вновь наполняется влагой, и, кажется, вот-вот его ресницы будут готовы смахнуть солёную каплю с нижнего века, и она медленно скатится вниз по щеке.       — «Ч-что он тут?..»       Какаши подходит ещё ближе, ноги несут его к этой двери как будто не свои, и он прислоняется к ней так отчаянно и тихо, не сопротивляясь желанию быть ближе. Прижимается к препятствию перед собой, улавливает приглушённые, на слух очень тихие жалобные стоны и всхлипы, и совсем несложно было догадаться, кому они принадлежали. Только вот правдивость этих догадок душила и сдавливала горло, справедливо, больно…       Сердце сжимается до неумолимого жжения в груди… И вправду, ангел вчера на его руках открытый, беззащитный, он был наивен и полон надежд на то, что всё это глупая шутка или розыгрыш, а Какаши, как последнее животное, как конченный ублюдок, воспользовался его доверием и слабостью. Пересёк черту дозволенного, воспользовался ситуацией, считая, что всё ему сойдёт с рук. Оторвал его крылья, истерзал его тело, опорочил самомнение, растоптал сердце и в самом прямом смысле, вытрахал непорочную душу. И чёрт, неужели после всего этого этот некогда солнечный паренёк сможет жить? Неужели это возможно? Я так не думаю. Вот и Какаши ни за что не поверит, что всё обойдётся так просто. Молится, надеется, но не верит. Не в силах поверить, но наивно рассчитывает, что сможет это изменить.       Да вот только как? Даже сейчас он… А что сейчас? Сейчас эти же руки, всё те же ладони, что вчера причиняли боль самому светлому и важному человеку в его жизни, льнут к гладкой лаковой поверхности двери на пути к этому самому человеку. Льнут без единого злобного замысла, льнут искренне и безнадёжно. Да вот только кому сейчас сдалась его искренность?       Спросили бы его каково собственными руками испортить жизнь любимому человеку, он бы не ответил, упал бы на колени, вглядываясь в собственные ладони, но под пеленой самовнушения, видя только их грязное подобие, запачканное кровью, спермой, слюной и слезами.       — «Я — чёртов скот. Ужасное подобие человека. Ничтожество. Ничтожество…»       Частота дыхания усиливается, он боится, что его услышат, старается сдерживаться, но в то же время и понимает, что ему придется постучать. Рано или поздно он должен. Закрывает глаза, но даже это не спасает его от ненависти к самому себе. Он ощущал своё тело в полной мере, пока воспоминания постепенно возвращались. Он видел всё больше сюжетов, и это не приносило ни капли удовольствия. Его ученик кричал под ним, но всё, что он чувствует, — ненависть к себе. Всё, что он чувствует, — желание загнать в своё собственное сердце кунай, чтобы то, проклятое, перестало так сильно биться, так яро чувствовать, так живо любить.       — «Кто-то вроде меня не имеет права на жизнь. Да даже на жалкое подобие существования!»       Ещё одна слеза, содрогнувшись, падает на поверхность деревянного паркета. Несмотря на рану, Хатаке закусывает губу, чтобы та, проклятая, перестала дрожать, и он даже не чувствует боли в этот момент, акцентируясь только на ненависти к своей сущности.       — «Неужели я мог наслаждаться, пока его голубые глазки были переполнены слезами? Как я мог получать удовольствие, когда он так дрожал, когда он… Он умолял меня остановиться. Ему было п-противно. И как я мог быть настолько грубым и бесчувственным?! Ему с самого начала было не место рядом со мной, но почему-то он всегда оставался рядом.»       И пожалел. Прямо сейчас, сидя там, в ванной, за этой самой дверью, всхлипывая и пытаясь унять дрожь и озноб, пробирающий его вплоть до костей, натирая бледную кожу до неестественно ярких покраснений, чуть ли не до алого оттенка, он всё равно не в силах отмыться. Грязно. Слишком грязно и отвратно. А ангелам не место в грязи. Да вот крыльев нет, чтобы взмахнуть и улететь.       — «Почему оно не отмывается? Почему… Почему?!»       А Какаши только и может слухом улавливать эти звуки, режущие сердце на небрежные мелкие кубики, будто бы на салат, который он, честное слово, готов преподнести своему мученику. Каждый стон и всхлип отдаётся покалыванием в груди и желанием успокоить этого мальчишку. Ворваться, заключить в объятиях и шептать до скончания времён, как сильно, как чертовски сильно и неизбежно он невыносимо любит его. Его золотистые мягкие волосы, чистые ангельские глаза, эту немного глупую и доверчивую улыбку, кисти, маленькие, женственные и его доброе сердце. Которое он растоптал… Всё так, до того момента, пока он снова не вспоминает, что после того, что он сделал, он и одним воздухом с ним дышать не достоин. Кому сдалась его любовь? Смешно!       — «Я должен хоть что-то сделать. Я не могу стоять и ждать чего-то вечно. Но он и так напуган. Он и так в отчаянии и унынии, небось задыхается от безысходности и своей беспомощности. А я здесь слёзы пускаю, как последняя тряпка! Я так жалок, что на большее и не способен. Сволочь!»       Корить себя — не лучшее занятие. Жалость к себе не до чего хорошего не доводит. Как и ненависть и любое другое чувство, которое ты испытываешь в избытке. Он ведь знает это? Тогда какого хера сейчас он всё это забыл?       И всё-таки он дожидается, пока шум воды перестаёт доноситься из ванной комнаты и средь мёртвой тишины утра можно было расслышать только высокий голос голубоглазого парня его сбитое частое дыхание и всхлипы.       Какаши сконцентрировался, собрал всю волю в кулак и хотел уже было позвать своего ученика, хотел окликнуть, тихо, аккуратно, не повышая тона, не пугая, всего-то легонько постучать в дверь и произнести его имя. И казалось бы, вот он уже вдохнул побольше воздуха и смахнул чёртову слезу, как вдруг и сам улавливает из-за двери тихое, не вопросительное, такое жалобное и отчаянное…       — Сенсей…       Ноги подкашиваются, а рукам не за что толком ухватиться. Как бы он не хотел быть тише, мягче, аккуратнее, его колени, не в силах противостоять такому неожиданному повороту, с грохотом касаются пола. Только перед этим мальчиком он готов унижаться до конца своих дней, но сейчас эта реакция — не что иное, как раскаяние, надежда, мольба и непонимание. Пытка есть пытка, а унижение есть унижение, только если ты сам выбираешь, что будешь страдать. А страдать он будет, ведь никак иначе и быть не может.       — «Ч-что это он? Сенсей?»       И кажется, мозг сейчас взорвётся, если душа не успеет покинуть тело раньше, чем это произойдет. Хатаке замечает, что все всхлипы утихли, частое дыхание стало тише, а иногда пропадало и вовсе. Его услышали. Несомненно, он был замечен. И теперь Узумаки бесспорно напуган. Иначе какого чёрта он пытается скрыть своё присутствие?       Как жаль, что Какаши не мог видеть сейчас, как сидящий на полу уже по пояс одетый парнишка поджимал колени и зажимал собственный рот маленькими ладошками. Взгляд метался то на дверь, то на лежащую рядом футболку, которую он не успел надеть, а теперь боится лишний раз вдохнуть, что уж говорить о том, чтобы пошевелиться. Ресницы и губы подрагивают от предвкушения ближайших действий со стороны пепельноволосого и не зря.       — «П-пожалуйста. Не трогайте, не трогайте меня.»       — Наруто.       Хриплый голос пробирающий до дрожи, наперекор надеждам юноши, раздался по ту сторону двери, однако никаких действий пока не следовало, да и Наруто отвечать как-то не спешил. В первую очередь потому, что не мог и пары слов связать, когда довелось снова услышать этот бархатистый хрипловатый баритон, в котором сейчас было столько отчаяния и надежды. Давящая тишина постепенно убивала обоих, по ощущениям секунды тянулись вечность, у Какаши, стоящего на коленях на холодном деревянном полу, появились мурашки, пробравшие собой всю его плоть.       Тёплая ладонь мужчины льнёт к поверхности двери, а уже через мгновение и бледная, обнаженная щека коснулась лакового покрытия. В те моменты он обжёгся, чувствуя явный контраст между своей горячей плотью и холодом двери.       — Наруто, солнышко, я знаю, что ты здесь. Прошу, не молчи.       Тихо, почти шепотом, произносит старший, пока сердце младшего бьётся в агонии, доводя его до запредельных, неведомых ранее, чувств.       — «Снова? Снова, солнышко? Но разве не Вы вчера надругались надо мной? Не Вы унизили и истощили до морального и физического предела? Почему Вы снова называете меня так, заставляя моё сердце биться быстрее после того, что Вы себе позволили?»       Израненное сердце с ещё не затянувшимися ранами не может правильно и быстро выполнять все свои функции. Стоит ему снова почувствовать любовь, как оно не выдерживает нагрузки и в конце концов может сдать на нет. Неужели он этого не понимает?       — «Я бы не хотел ничего, ничего чувствовать, сейчас.»       — Нару… Громкий всхлип наконец разбавляет тишину, стоило мальчишки почувствовать себя хоть немного в безопасности. Ему довелось понять, что, по-видимому, вреда ему не причинят. Дыхание снова участилось и стало отчётливо слышно по ту сторону двери.       — Нару, п-пожалуйста.       Голос мужчины дрожал, а глаза на мокром месте никак не могли просохнуть.       — Я не причиню тебе вреда, я ни за что тебя не трону, только скажи, что ты там.       Какаши и не думал подниматься с колен, если ему откроют, он клянётся, что сам вложит в ладонь Узумаки свой кунай и позволит перерезать себе глотку.       — Ты ведь в… п-порядке? Не натвори глупостей, Наруто, слышишь?       — «Действительно. В порядке ли он? Я что, в конец рассудком тронулся? Что я несу?!»       — Прости…       Совсем тихо шепчет Хатаке, монотонно вдыхая большой глоток воздуха. И его слышат, слышат и не могут не реагировать. А реакция чего стоит — только слёзы и душевные метания, сомнения и противоречия.       — «Почему в Ваших устах моё имя звучит так красиво? Зачем повторять его так часто? Зачем беспокоитесь? Чего хотите? Разве Вы не ненавидите меня? Может быть, всё это ложь. Вы ведь никогда меня не любили, а алкоголь раскрыл ваше истинное «Я». И оно… Ненавидит меня. По-другому и быть не может.»       — Прости…       Всё твердил сенсей, роняя солёные капли раскаяния на свои колени.       — П-прости.       Дрожь в голосе, неестественная осиплость и скованные напряжением мышцы…       — Прости!       Как же жалко и ничтожно он себя чувствует, будто и может только то и делать, что молить о прощении, зная, что совершил непростительное. Взрослый мужчина стоял на коленях перед закрытой дверью и ронял соль со своих глаз, пока с его уст слетали слова раскаяния. Что может быть забавнее?       — Я знаю, что я сделал с тобой вчера, я помню, и я… Мне правда жаль. Мне б-больно… Наруто, я клянусь…       — «Не могу и пары слов связать! Ничтожество! Ничтожество! Ничтожество!»       Пока Какаши стискивал зубы, всеми силами стараясь не сорваться на крик и истерику, по ту сторону двери раздался плачь. Теперь уже громкий, несдержанный, полный боли и безнадёжности, плачь. Солнышко за этой дверью больше не может делать вид, что всё в порядке. Сложно. Сложно, когда вас разделяет грёбаная дверь, но ещё сложнее вслушаться в слова, понять, поверить. Мальчик запутался. Он не знает, что ему делать, и только и может выплёскивать наружу свою боль.       — Какаши-с-сенсей. С-сенсей, пожал-луйста! Не говорите! Не говорите, я не верю. Я не могу, простите!       А слёзы всё стекали по алеющим щекам. Этот плачь пробирал до мурашек, сводил с ума. Под его напором, кажется, Какаши был готов в действительности стать рабом мальчишки, стерпеть все страдания уготовленные ему, лишь бы не одной слезинки не упало с его глаз, ведь для Какаши это самая жестокая, самая бесчеловечная пытка.       — Простите!       Уже кричал Узумаки. Да вот только…       — За что? За что ты извиняешься? Ты не должен этого делать…       Тихо цокает Хатаке и тут же хочет сплюнуть кислую слюну, которая, словно яд, обжигала полость рта, но он сглатывает её и снова питает надежды на то, чтобы успокоить мальчика.       — Наруто, я знаю, как сильно я ранил тебя. Мне стыдно… Если ты того пожелаешь, я без колебаний отдам свою жизнь в твои руки. Только не плачь…       Какаши зажмуривает глаза и тихо вдыхает, прислушиваясь к утихающему, но всё ещё плачу. Длинные пальцы впиваются в колени, сжимая плоть сквозь ткань штанов.       — Не плачь…       Вышёптывает Какаши, и его баритон, и правда, неким волшебным образом успокаивает парня. Что за дурная привычка! Питать спокойствие от одного только голоса, расслабляться и… Верить? Нет. Слишком сложно. Слишком больно. Главное снова не думать об этом, иначе все старания учителя будут напрасными.       — «Как же я ненавижу себя.»       И эта мысль принадлежала обоим. Ведь, чёрт возьми, конечно, они винят в случившемся только себя, в первую очередь только себя. Даже Наруто, который ничего не сделал, чтобы заслужить такое «наказание», корил себя за своё убогое существование и чувства, которые не мог понять. Вроде бы ещё той ночью он испытал чувства унижения, обиды, позора и всё это сейчас уходит на второй план, стоит только снова услышать этот уже такой знакомый бархатистый баритон своего сенсея. И возникает чувство неизбежной ностальгии. Как будто хочет, как тогда, как раньше взять его за руку…       Но любовь как такова — проклятье на перекоп ненависти, она жестокая и колит как шипы. То ли дело ненависть… Ненависть — чувство благородное. Потому что она вырастает из пепла сгоревшей любви. Так почему даже испытав все предпосылки к зарождению этого чувства, он до сих пор не может выдавить из себя ни капли ненависти по отношению к учителю. Только к себе… Только к своему телу. К своему существованию. Да хоть ко всему миру, но уж точно не к нему, не к обладателю холодных рук с длинными пальцами, пепельных волос, эстетичного шрама, чёрных глубоких глаз, в которые он так любил смотреть, а они отвечали добротой и простодушием.       — «Это точно ненормально! Но я… Только и могу, что презирать себя.»       И с этим он ничего не может поделать. Как и его сенсей, не в силах побороть свою ничтожность.       — Наруто, умоляю… Не молчи. С-скажи хоть слово, назови грязным животным или бессердечным ублюдком, но не молчи. Ты ведь н-ненавидишь меня, я прав? Я всё понимаю… Мне жаль, жаль, что всё так получилось, мне жаль… М-мне правда жаль, и, если хочешь, я умру, только если ты перестанешь плакать.       — Сенсей, что Вы такое говорите?!       Кричит мальчишка, срывая хрипловатый высокий голос. Будь то юношеская наивность или что-нибудь ещё, но он не может терпеть разговора о смерти. Кажется, как будто, если сенсей умрёт, то он точно последует за ним, но в случае своей смерти, все будут только рады этому. Каким бы ошибочным не было это заблуждение, но в его светлой чистой головушке всё именно так. Ведь даже сенсей…       — Не говорите таких страшных вещей! Не говорите их при мне! Я не знаю, что у Вас на уме. Мне кажется, что если я выйду к Вам прямо сейчас, то совершу ошибку, как бы я не хотел, я просто… Вы просто непостижимы. И Вы просто… Да ублюдок это мягко сказано!       — Прости…       — Простить? Вы заставили меня стоять перед вами на коленях! И!..       Роняя слёзы, кричал блондин, подползая ближе к двери, так и желая напомнить, что же именно его заставили делать, но подобрать слова к этой ситуации было невозможно!       — Вы на протяжении нескольких часов вытворяли с моим телом непристойности и причиняли боль. Моё тело похоже на… На…       Когда голубые глаза снова пали взглядом на светлую запятнанную кожу, хотелось кричать, что он собственно и сделал.       — Уходите! Просто уходите! Я не могу Вас видеть! Не могу!       Как же притворно это выглядело со стороны самого мальчика. Он ведь хотел. Хотел, очень хотел докопаться до истины, услышать такое нужное ему: «Я не ненавижу тебя, солнышко.»       И может что-то ещё… Даже не представляю, сколько ещё его сознание будет отторгать наличие у него любовных чувств, по отношению к своему учителю. Наверное, до тех пор, пока юное сердце не затянет свои раны. Он даже не знает, имеет ли он право чувствовать что-то такое по отношению к кому-то, потому что ещё никогда в жизни ему не хотелось так сильно простить и поверить.       — «Так нельзя… Он точно никогда бы, никогда бы не воспринял меня всерьёз. Я ведь просто глупый паренёк. Ещё и конченный на голову, судя по всему…»       Давно освобождённое от окаменелости сердце мужчины сейчас в который раз жалело, что умеет чувствовать. В который раз ему хочется снова стать бесчувственным холодным куском плоти, нежели выслушивать такие просьбы из любимых уст.       Сколько не жмись к стене, сквозь неё не пройти, даже если вас связывают уже давно образовавшиеся между вами невидимые, но такие прочные узы, которые, словно красной нитью судьбы, перетягивают запястья каждого, не давая ни шанса на лёгкое освобождение из этих своеобразных оков.       — «У меня ведь нет выбора? Кем я буду, если не уйду сейчас? Я и так причинил ему слишком много боли. Я и так… Закрепил в его голове свой образ, с образом больного ублюдка, чертовски желающим то, что ему не принадлежит и принадлежать не может.»       Кое-как поднявшись с подрагивающих колен, неустойчиво встав на ноги и опершись о дверь, Хатаке только и мог, что жаться и всеми клеточками мозга надеяться, что сейчас что-то или кто-то помешают ему уйти, не выставив его этим самым последней скотиной. Все надежды, несомненно, испаряются, он ведь не глупый, уйдёт, раз уж так случилось.       — Я уйду, хорошо. Уйду на весь день. Клянусь, ты не увидишь меня сегодня целый день. Только не плачь…       — У-угу.       Слышится по ту сторону двери и сопровождается тихим всхлипом.       — Я знаю, как нагло и эгоистично это прозвучит, но ты можешь дать мне хоть надежду на то, что потом мы сможем поговорить…       С последними нотками надежды тихо молил старший, запрокидывая голову назад и громко вдыхая такой нужный ему кислород для того, чтобы сдерживать свои порывы, желания сорваться на крик и плачь.       Услышав такую просьбу, Наруто невольно вздрогнул и замер. Преодолев пару плиток холодного кафеля, парнишка вплотную прислонился к двери спиной. Так он мог куда более лучше расслышать все те звуки, что исходили по ту сторону. И теперь он абсолютно точно может сказать, его сенсей не меньше его хочет разрыдаться и поддаться чувствам. Сложно слышать эти тяжёлый вздохи и всё равно не иметь возможность выйти. Им обоим нужно успокоиться, но как отреагировать на просьбу учителя? Стоит ли вообще им после этого видеться? Не будет ли только больнее? Да и настырные вымыслы в голове блондина уже давно решили всё за него, и, казалось, ничего нового он услышать и не мог. Он сомневался потому, что не мог узнать своего сенсея. Как будто вчера и сегодня это были два совершенно разных человека.       — «И кому из них Вы прикажите верить? Говорят, под алкоголем раскрывается настоящая сущность человека, которую он не в силах сдержать. Если тот Вы — настоящий, то почему сейчас Вы ведёте себя так. Даже… Это даже не похоже на что-то наигранное. Если Вам действительно так же больно, как и мне, то как прикажите в это поверить после вчерашнего?!»       — Я не знаю… Я не могу Вам ничего обещать, пока сам не разберусь в том, чего хочу. Простите меня. Простите…       Кулаки обоих сжимаются до хруста собственных костяшек. Неужели всё должно закончиться именно так? Шекспир говорил: «Всё хорошо, что хорошо кончается». Но, иногда всё просто кончается. И никогда не знаешь, к чему приводит такой «конец». Возможно, судьба обманывает нас, заставляя поверить в то, что дальше для нас этот путь закрыт, а потом она снова поведёт нас по кривой дорожке, заставляя пройти все уготовленные ей испытания вновь.       Добравшись до конца, начинаешь думать о начале. Самое больное: сидеть и сопоставлять такие разные и противоречивые сюжеты в голове, как вчерашнее происшествие и множество прекрасных моментов, которые происходили на протяжении нескольких лет до всего этого дерьма, которое сумело испортить и перекрыть собой все самые светлые воспоминания.       Многие думают, что прощание — всегда значит конец. Но не многие понимают: расти тоже значит прощаться. И расти нередко значит покидать. А конца не существует. Однако в большинстве случаев плохой конец на самом деле только начало.       — «Я продолжаю жить тобой. И даже если это так неправильно, запретно, отвратительно, я всё равно люблю тебя…»       Иногда нужно всё разрушить, спалить всё дотла, чтобы потом начать всё сначала. Каждый понимает это по мере своих взглядов и представлений об этом неведомом чувстве.       — Я понимаю.       Только и вбрасывает Какаши перед тем, как наконец отстраниться от двери.       — Я ухожу. Тебе нечего бояться. Прости меня…       Мальчишка слышал тихие отдаляющиеся шаги, которые сопровождали мужчину по мере его ухода к входной двери. Вот он нажимает на ручку, открывает её и с хлопком выходит прочь, а на душе юноши ещё беспокойнее, чем было до этого. И как прикажете это объяснить?       — «К чёрту это всё. Я слишком устал…»       Какаши не знает, куда он сейчас пойдёт, что он будет делать. Но единственное, чего сейчас хочется, оказаться в безлюдном тихом месте, где он смог бы выплеснуть все свои эмоции сожаления и самобичевания. Его состояние подобно взрывчатке, которую стоит только тронуть, чтобы та непременно взорвалась, оставив вокруг себя ошмётки и остатки некогда живого сердца. Этот взрыв будет очень опасен не только для него, но и для всех окружающих, если вовремя не обезвредить опасность. Но единственный, кто может её обезвредить, сейчас плачет в его ванной комнате. Никого не волнует неразорвавшаяся бомба. Только та, что взорвалась. Но тогда уже будет поздно…       — «Я не стою ни одной твоей реснички, ни единой слезы твоей не стою. Не стою ни одного твоего мимолётного взгляда в мою сторону, ни твоей прекрасной улыбки, не стою… Только и могу, что наблюдать издалека. Твои незначительные прикосновения были незабываемы, твой смех я готов был слушать часами, а иногда так хотелось просто лежать в тишине и держать тебя за руку. Твои руки — это ещё один пункт, который я так люблю в тебе. Очень нежная бархатная кожа, я всегда удивлялся этому. Я мечтал расцеловать каждый пальчик на этих женственных кистях. Мне нравилось, когда иногда ты проводил подушечками пальцев по моему шраму, по той длине, что была открыта твоему взгляду и ниже, но уже по чёрной ткани. Если мог заставить тебя улыбнуться, я всегда хотел сделать это. Но я так часто боялся. Боялся, что ты узнаешь, почувствуешь что-то неладное. Каждый день, как новый уровень, сложность которого непременно повышалась. Я провалил самую сложную миссию всей своей жизни. А я ведь так часто представлял, что было бы, если бы твои родители были живы. Я бы был готов стоять на коленях перед Кушиной-сан и Минато-сенсеем, низко кланяться и клясться в чистых серьёзных намерениях, лишь бы те великодушно позволили мне любить тебя, даже если я последнее ничтожество. Но после того, что я сделал, я бы не смог смотреть в глаза твоим родителям… А в твои глаза я был готов смотреть вечность, жаль только, что теперь и в них не смогу… Не смогу взглянуть.»       Легко скрывать ненависть, труднее — любовь, а всего труднее — равнодушие. Рано или поздно это должно было случиться. Нельзя без последствий изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит несчастье, скрывать тягу к тому, чем желаешь обладать больше всего. Наша нервная система — не пустой звук, не выдумка. Она — состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Её нельзя без конца насиловать безнаказанно.       — «Без тебя моя жизнь сравнима с жалким бесцельным существованием. Без тебя всё теряет смысл.»

***

      Два несчастных из-за любви шиноби действительно думают, что сегодня поняли кое-что важное для себя, но, на самом деле, они лишь больше вводят себя в заблуждение, потому что не имеют возможности противопоставить этому заблуждению ничего стоящего, в чём были бы уверены. Каждый ненавидит только себя, а в итоге оба корят себя из-за вымышленной ненависти друг к другу. Это замкнутый круг, выбраться из которого будет действительно сложно.