Все ради любви

Дейнерис

Еще не открывая глаз, Дейнерис ощутила холодное дуновение ветра и машинально повела руками, как если бы пыталась натянуть на себя одеяло. Она лежала, а ложе под ней ходило ходуном, качаясь, как на волнах. Мерзкая муть подступала к горлу, и сквозь рябь в глазах она видела склонившегося над ней серой горой мейстера Альвинга, который водил рукой перед ее носом.  — Королева очнулась, — прошмякали губы старика. Она повернула голову к окну, избегая смотреть на эту качающуюся руку. Бирюзовая штора едва колыхалась, смещаясь вкривь и вкось, а значит створка окна была приоткрыта. «Мне холодно». Наконец непослушные руки зацепили край, и покрывало тяжело легло поперек ее тела. Последнее, что она помнила до этого момента, был Бран, ее муж, а затем темнота. Но теперь она в своей комнате, а значит кто-то принес ее сюда, и прошло достаточно времени.  — Бран… — прошептала она.  — Я здесь, Дейнерис, — озабоченное худое лицо с острым носом склонилось над ней, а потом снова исчезло. — Оставьте нас, Альвинг. Немного погодя, она пришла в себя, а Бран подал ей чашу с травяным настоем, приготовленную мейстером. После ей стало много лучше, и она осторожно откинулась на подушки.  — Ты утомилась долгим путешествием в море. Качка. Здесь ее нет, а ты привыкла. Да еще эти тучи и дождь, — он улыбнулся, — любого сведут с ума. Когда он ушел, она быстро встала и снова едва не упала, в ногах совсем не было сил. За окном барабанил дождь, и Дейнерис плотно прикрыла створку, а потом шторы. Стало тихо. Даже василиск, прикрытый на ночь своей бархатной попоной, молчал и не издавал ни шороха. Быстро спрятавшись под одеяло, она сжалась в комок, пытаясь сохранить тепло в теле и потирая холодные пятки друг о друга. Она действительно должно быть утомилась — столько много всего произошло. Но теперь ее путешествие окончено, все кончено, и она снова в этом городе своей расплаты, приговоренная Королем и собой вечно гореть в своем аду. Когда черная разъедающая скорбь начинала зудеть в каждой клеточке ее тела, она методично пыталась воскресить в памяти все те события, что произошли за последние месяцы, стараясь не дать проникнуть в сердце тем чувствам утраты и боли, стараясь быть просто сторонним наблюдателем своих потерь и разочарований, но тут же снова говорила себе, что все это — тоже расплата, расплата за ее ошибки, за то, что она сделала, и уже сквозь тяжелой тучей опускавшийся на нее сон, в тот миг, когда ее сознание не могло сопротивляться и принимать справедливое наказание, уступая жажде жизни тела: она снова была с ним, с Джоном, его руки были на ней, и он был внутри нее, распускаясь истязающим блаженным цветком, пронзая ее острыми иглами. И сливаясь с ним, ее кровоточащее тело становилось легче, изнуряющая боль уходила, и в голове наступила полная тишина и покой, и она думала, что именно так бывает, когда приходит смерть и радовалась, что все закончено. На утро она чувствовала себя намного лучше, словно бы всю ночь прометавшись в сладостном разрушении себя, она очистилась и стала хоть немного достойнее этого мира. Василиск приветливо кивал ей дрожащей зеленой головой, щетинясь своим красным капюшоном, и жадно заглатывал сухих кузнечиков, будто бы никто его, или ее, она так и не смогла решить, не кормил за все это время.  — Ну, хватит уже, маленький дракон, — она провела пальцем по золотым прутьям, и чудо-животное жалобно, со свистом вдохнуло воздух, а потом замерло, уставившись стеклянными круглыми глазами. — Меня не будет целый день, я думаю… — она осеклась, и оставив его без внимания, подошла к окну. Череда крыш и плотно стоящих стен раскинулась перед нею, и она с какой-то грустью подумала, что влажный воздух и дожди сделали свое дело — зеленых островков было куда больше, чем раньше. Серое низкое небо мягко обнимало город, грозясь вот-вот пролиться дождем. А она бы хотела успеть до дождя, а значит надо было торопиться. На звон колокольчика пришла служанка, молчаливая высокая женщина в чепчике, сидящем так плотно, что Дейнерис так и не разглядела ни одного ее волоска. Брови ее были скорее каштановыми, а глаза зеленые, и она все думала какого же цвета сами волосы: рыжеватые или темно-коричневые, как и брови. Служанку звали Ирма, как коротко представилась она, потупив взгляд, словно имя ее было грязным ругательством, но Дейнерис думала, чувствуя ее сильные руки, застегивающие крючки платья, что она приставлена к ней скорее как охрана, нежели, как девушка, что просто помогает ей одеться и вынести ночной горшок. «Сейчас я уйду, а она непременно доложит все. Быть может Кворгилу или Альвингу, а тот немедля Брану. Ну и пусть». Она не скажется своему мужу о своей затее, не скажет никому, иначе может статься так, что ее остановят, сославшись на ее здоровье. Но прежде всего она Королева, Королева, что вечно должна этому городу, этой едва пробивающейся сквозь сожженную землю зелени и этим несчастным людям. Еще одно очень беспокоило Дейнерис: от Грибочка вчера дошли тревожные вести, что больные, зараженные серой хворью, как-то резко исчезли из города. Опустели клетки у стен Красного Замка, и мейстер из богадельни все чаще стал встречаться ей на королевском рынке, словно и не было у него никаких особых дел. Она хотела спросить об этом у Брана, чувствуя, что он в курсе всего произошедшего, но так и не пришлось к слову, все вчера пошло как-то не так. А потом ей стало дурно. Дейнерис неловко повернулась, когда Ирма слишком сильно ткнула ее шпилькой в волосах и взмахнула рукой. Столик с вином и серебряным подносом полетел на пол, яблоки, налившиеся кровавым боком, гулко запрыгали по ковру, а красное мгновенно впиталось в шерстяные цветы. Ирма охнула, а она лишь лениво обронила: «Уберешь тут. И сейчас же. А то пятна останутся». Ее испуганное: «Ваша Светлость, конечно», — укололи Дейнерис, но по крайней мере Ирма была здорова, без серой хвори и страшных ожогов, в сытости и достатке, по сравнению с обитателями богадельни. И эти винные пятна задержат ее в королевских покоях, а у Дейнерис будет больше времени беспрепятственно уйти из Красного Замка. Гвардейцам, со скрежетом было направившихся за ней, она крикнула: «Я желаю остаться в одиночестве», — и зажмурив ладонями уши побежала быстрей.  — В город! — приказала она развалившемуся на козлах извозчику и, не дав ему опомниться, запрыгнула внутрь. Те несколько секунд, что карета стояла, не шелохнувшись, а она сидела в мягких розовых подушках и боялась отогнуть фалды свисающих золотой бахромой штор на окнах, сердце ее чуть не выпрыгнуло из груди. Наконец, колеса дернулись, и ее почти бездыханное тело качнулось им в такт, и скрипя и покачиваясь они двинулись прочь из Красного Замка. Дени обернулась и осмелилась откинуть шторку за своей спиной: сквозь решетку она увидела гвардейцев, которые все так же гарцевали вслед за ней, не решившись нарушить свой долг и указ Короля. Вся улица Сестер была забита народом, но это была не веселая беспечная толпа во времена ее свадьбы и не серые тени, что шарахались друг от друга, когда город стали наводнять люди с Лунных Гор, а люди, которые не имели дома и долго были в пути. Среди прочих горожан, надменных, вальяжных или по-деловому спешащих по своим делам, женщин, в руках которых самое большее были лишь корзинки, было много уставших, растерянных людей, с большими баулами, на повозках груженых скарбом и тюками. Чем ближе к септе, тем больше нищих сидело по обочине и шум, и пыль наполняли всю эту толпу. Сквозь прыгающие прутья решетки она увидела какое-то столпотворение: широкие распахнутые ворота, мужчина и женщина, и дети рядом с ними, а вокруг на земле, и в луже, опрокинутая корзина и пара дорожных тюков. Другой мужчина кричал, размахивая руками, и его широкая зеленая жилетка взлетала вместе с этими взмахами. Черный круп лошади скрыл от нее все происходящее, и ржание заглушило шум, а дальше картина сменилась глухой кирпичной стеною и молчаливым движением толпы. На ее карету поглядывали иногда, и по застывшим лицам, проплывающим мимо, ей стало понятно, что больший интерес представляли гвардейцы, а не ее экипаж. Она вышла у самой септы, и у ее белых каменных ступеней какие-то люди, в одежде, больше напоминающие мешки, ходили кругом, держа в руках шесты с квадратами, обтянутыми кожей и вскрикивали невпопад. Дейнерис вышла, и они, как по команде, остановились и уставились на нее своими испытующими, хмурыми взглядами. Среди них она заметила и пару женщин с бледными лицами.  — Кто вы? И что здесь происходит? — строго спросила она. Одна из женщин бросилась к ней, и один из Королевских гвардейцев, ринувшись наперерез, выставил меч, отчего она взвизгнула и отпрянула в руки одного из мужчин.  — Ваша Светлость, ваша Светлость! — затараторили испуганные голоса. — Мы не желали ничего дурного! Я леди Гонт, сестра благородного Гвейна Гонта, что сочетается браком сейчас там, в септе.  — Хм, свадьба? — теперь она заметила, что люди в обносках не так уж и похожи на нищих или блаженных: их лоснящиеся щеки, хоть и вымазанные грязью, и блеснувшее на солнце кольцо, и торчащие из-под мешковины белоснежные панталоны у одного из мужчин, явно намекали на какой-то театр.  — Да, свадьба, Ваше Величество, — склонился рыжеволосый усатый мужчина. — Я сир Борк. А мы лишь следуем нашим обычаям, напоминая всем, что новая жизнь начинается с чистого листа. Что мы никто перед богами, пришли к нашему храму без наших панцирей из золота, без наших скудоумных возжеланий, с чистым разумом, как у безвинного младенца.  — Оу… Ну, что ж, передайте мои поздравления новобрачным. Дейнерис, потеряв к странной компании всякий интерес, свернула в сторону разросшихся акаций; там, всего лишь через три ступеньки, облепленные нищими и скрюченными калеками, был вход в богадельню. «А я не взяла с собой ни монеты. Хороша благодетель», — осуждающе подумала она. Еще не открыв двери, на нее дохнул спертый болезненный запах, а когда она отворила их, то сначала не могла сделать и вздоха. Тут мало что изменилось: тот же сумрак, и те же люди, лежащие на узких рядах полатей, стон и болезненные вздохи. Кто-то хрипло закашлялся, а за ним другой, и застонал протяжно и мучительно. Она снова осторожно вдохнула воздух, пытаясь привыкнуть, как и прежде, пытаясь пропитать себя этой болью и полюбить ее снова.  — Ваше Величество! — навстречу ей спешил мейстер Кирби, его закатанные рукава на жилистых желтых руках говорили ей, что она отвлекла его от важных дел. — Мейстер, рада вас видеть, — она стянула перчатки и протянула руку. Голубые широко посаженные глазки растерянно моргали: он явно не ожидал, но все же протянул свою, не смея отказаться. Стянув плащ и по-простому бросив его на стоящий у стены стул, она прошлась вглубь помещения, вглядываясь в каждое страждущее, искривленное мукой лицо. — А что же у нас с серой хворью? — прямо спросила она. Кирби, мнясь и смущаясь, рассказал ей, что большинство взрослых отправили в Долину Аррен на кораблях. «На кораблях, которые никогда не вернутся обратно». Осталось лишь несколько детей до двенадцати лет. Были предприняты строгие меры, чтобы зараза не попала в город, и это принесло свои плоды. Грибочек была права, Бран принял это жестокое решение — избавиться от заразных, но спасти город. Сердце ее страдало от несправедливости, но она понимала, что иначе нельзя, теперь бы она не смогла так поступить, а он смог, и это было, наверное, правильно.  — Мы лечили их мазями по вашему рецепту, но болезнь, хоть и не прогрессирует, но и не отступает совсем, — сокрушался он. — Лишь те трое, что излечились еще при вашем присутствии. Та девушка…  — Мия? Я видела ее. Она прекрасно себя чувствует и абсолютно здорова, — она бы хотела, чтобы это была ее заслуга, но теперь сомневалась. — Может, это какой-то другой вид болезни? Или не хворь это вовсе была?  — Хворь, хворь, мне ли не знать, простите, Ваша Светлость, — мягко оправдывал ее старик. — Но не думаю, что вам стоит уделять нам так много времени, уж с дюжиной мальчиков и девочек я справлюсь и сам, — он нехотя семенил за ней в направлении той двери, что вела в подземелье, туда, где содержались больные. — Мы делаем все так, как вы наказали, мазь и примочки из лимонной воды. Одного даже излечили — правда, пришлось ручку отрезать. А маленькой Лидии отрезали пальчики, но, к сожалению, безуспешно: случился жар и она отправилась к богам. Факел в его руке освещал спуск, и наконец его свет померк в свете других факелов и свечей. Он и правда не врал — в помещении теперь больше пахло кислинкой лимонной воды, чем влажной землей, как помнила она в старое время. Молчаливая Сестра оказалась вовсе не молчаливой, усевшись на сундуке своим широким задом, она громко читала какую-то книгу, и, лишь завидя вошедших, ее голос постепенно умолк, шепча:  — Принц… взмахнул… мечом… Ой!.. — книжка в ее руках захлопнулась, а она, вскочив, взмахнула руками и склонилась молча. От указки ее рук несколько худеньких фигурок за решетками тоже вытянулись и согнулись пополам, и пронесся шепот: «Королева…» Худенькие тени в сполохах факела глядели на нее во все свои доверчивые и ожидающие чуда глаза: длинновязый Табби (мейстер сказал потом, что ему чудом повезло остаться в Королевской Гавани: еще пару месяцев и никто бы не посчитал его ребенком), у которого хворь покрыла всю руку от запястья до шеи; Юрген, пухлый малыш с прозрачной кожей — хворь расползлась по его телу маленькими потрескавшимися бляшками, тому виной его мать, купавшаяся с ним в одном корыте; Сюз, болезнь украсила ее грудь; Айки с лиловым пятном на щеке; Диди, Анхель, Ивьен, Нат, Густав, Лука, Вилли и Мерседес, худенькая девочка лет десяти с тоненькими желтыми косичками. Их знаки болезни, как иссохшая земля, покрытая трещинами под палящим солнцем, как корка гниющей кожи на ожогах, которая вот-вот треснет и истечется гноем, и даже не будучи опалены огнем, они были ее жертвами, ее укором, что прожигает детским наивным взглядом насквозь. В душном закутке без окон, с заставленными склянками полками и ворохами пахучих трав, Дейнерис неотрывно следила за тем, что делает Велдон. Его рыжий волос отрос за эти месяцы, и теперь был собран в хвост, а припухшие юношеские щеки опали, выставив острые скулы и нос. Второй юноша, что прислуживал в богадельне, Аглей, сбежал, так и не выдержав тяжести целомудрия.  — Одна ложка зеленого корня, полторы лешей бороды, — отмеряя истертые травы, он насыпал их в большую каменную чашу и проговаривал испуганно все свои действия, — пять — горькой травы, три с четвертью болотный дурман, бессмертник — много.  — Сколько много? — придирчиво склонилась она над чашкой.  — Велдон сказал мно!.. го!.. — вскрикнула маленькая Дени, болтая обрубками своих ножек. — Мно-го! Мно-го! — и снова стала стучать пестиком по чашке с душистой травой. Голубоглазая малышка совсем оклемалась и подросла, и теперь вовсю помогала им в богоугодном деле.  — П-пол фунта и две унции, — пролепетал юноша, страшась, что все это время он с ошибкой использовал рецепт Королевы. Жирная, тягучая зеленая плоть бессмертника оказалась в чаше. «Верно», — кивнула она.  — И пять капель сока мертвеца. Это я точно помню, — смело сказал он.  — Что же тогда не так? — задала себе вопрос Дейнерис, и замахала перед носом пипеткой. Это масло и в самом деле могло поднять на ноги мертвеца — в носу нещадно, едко защипало. — Что же не так? — она обходила комнату вдоль и поперек, снова брала плошки с травами, снова принюхивалась и терла их, сухие и острые, в своих пальцах, следя за тем, как Велдон смешивает мазь, ведь он ни на секунду не должен был останавливаться. Но он все делал правильно, так же, как и она тогда. Может это она что-то забыла? Она столько раз почти умирала, столько раз была на грани безумия, в ее голове могло все запутаться, и она ясно ощущала это сейчас. Дейнерис глубоко вдохнула витавший в воздухе травянистый аромат и обвела взглядом комнату. Сейчас ей казалось, что она слышит шепот этих сухих пучков и этот треск в каменных стенах, постепенно превращающийся в тихий стон, доносящийся из каменных мешков под ее ногами. Стон детей, чьи лица еще озаряют улыбки, но она точно знает, что болезнь глубоко уже въелась в их плоть, их кровь. «Я должна их спасти. Должна». Пучки трав снова качнулись, и их острые, ссохшиеся соцветия и колоски, дернувшись, заигрались змеиными язычками. Она несмело приблизила свечу. Нет. Это просто ветер.  — Не останавливайся! Ты остановился! — рука Велдона двигалась слишком медленно, а так он мог испортить все дело и драгоценные травы. — Вот в чем дело, ты слишком медленно трешь! Маленькая Дени перестала толочь свою ступку и молча уставилась на Дейнерис озерами своих огромных глаз.  — Я сама, сама, — она оттолкнула Велдона и стала быстро натирать мазь. Так, как и надо. Так надо.  — Ваша Светлость, простите меня, — откуда-то издалека доносился его дрожащий голос. — Но тогда вы перемешивали не так усердно, я помню это и даже прерывались. Я помню. Ваши волосы чуть не загорелись, вернее, они и вспыхнули, и вы прервали этот цикл, чтобы я затянул ваш халат потуже. Но все вышло тогда. Все получилось.  — Получилось? Конечно, просто все было уже готово, — она продолжала старательно вымешивать, и рука ее быстро ослабла. «Может, все дело не в том, как мешать? Но так надо. Так должно быть», — мысли блуждали вверх и вниз вместе с движением пестика, утопая в этой склизкой белесой массе. — Волосы вспыхнули, и я прервалась. Волосы. Может, все дело в них?» Маги пользуются кровью, даже лорд Радзихилл продлил жизнь своей любви, Красные Жрицы желали ее смерти в огне, желали видеть сквозь ее умирающее тело свои видения будущего. Может, в ней все дело? И вправду, если бы излечиться от серой хвори было так просто, то давно уж не осталось ни одного каменного человека на этом свете. Она решительно выдернула шпильки и, быстро найдя на столе нож, стала резать свою толстую косу, с какой-то болезненной радостью чувствуя, как с корнем выдергиваются волоски и как ее голова освобождается от лишнего груза.  — Королева! Глаза защипало от слез, когда пряди, выскользнув из ее рук, упали на пол, да ей и самой немедля захотелось присесть — такая навалилась тяжесть. Но она не имеет права, надо довести все до конца, и перестать жалеть себя. Дейнерис быстро собрала волосы и сложила все в медный таз. Наклоненная свеча капнула на них и в сердце кольнуло — что если воск все испортит? Она старательно подцепила ногтем гладкий кружочек, а затем осторожно подожгла. Все вспыхнуло, мгновенно наполнив воздух едким чадом, огонь, почти прикасаясь к ее лицу заиграл кроваво-золотыми змеями, и в них она ясно увидела, что стоит на верном пути. Он словно шептал ей: «Все дело в тебе, тебе Дейнерис…» и она поцеловала его, ласкаясь лицом об его мягкое теплое покрывало, о нежность, жгучую и убийственную для всех прочих, но не для нее. Не для его невесты. Жены. Матери. Он ощутила, как вспыхнули ее ресницы, опалились брови, как кожу покалывают огненные поцелуи, как трогают лицо острые пальцы, и подумала, что если отдаться ему полностью, возжелать сгореть в его страсти, то может она сможет спасти всех на свете? Чьи-то цепкие острые лапы потянули ее назад, отнимая от ее лица огненного палача и любовника, а горящие пальцы потянулись за ней, извиваясь и плавясь. Со звоном, костер словно схлопнулся, оставив вокруг лишь разъедающий горло дым и запах паленых волос. А потом ее куда-то тащили, волокли по ступенькам, голова нещадно кружилась, а от мельтешения тел и теней мутило, как в первый раз. Потом долго и тоскливо Матерь смотрела на нее, скорбная и добрая, плача трещинками слез на своем деревянном лице. Ее мертвые искусственные глаза, крашеные синей краской и облупившиеся, с черными, чуть косоватыми зрачками, застыли прямо перед ней.  — Королева… Королева…. — послышался голос мейстера Кирби и его рука затряслась растопыренными пальцами над ее лицом, брызжа водой. Неприятное чувство повторения пройденного тяжело скатилось камнем внутри, но она отказала себе в этой слабости.  — Да, мейстер, — спокойно сказала она.  — М-м… — он замешкался, должно быть не зная, как вести себя с умалишенной. — Как вы себя чувствуете?  — Хорошо, мейстер, — ей и вправду было лучше. — Я в порядке, — она привстала на постели. Узкой, прикрытой колючей шерстью. — А почему я?.. — Ее плечи были обнажены, а грудь едва прикрывала обожженное тряпье. — Ах, да, я же горела, — впрочем, платье так же было задрано выше коленей и это показалось странным. Она посмотрела на Кирби. На его лице не было ни капли вожделения, только печаль и доброта искрились в маленьких голубых глазах. «Я испорченная Дейнерис, глупая, сумасшедшая Дейнерис, которая чуть не сожгла всю септу и всех больных». Он покашлял в кулак, явно думая о чем-то, о чем-то, что связано с ней, но никак не мог сказать. «Да и что тут говорить. Таких как я запирают в самой высокой башне навеки вечные».  — Что бы вы не думали обо мне, — она схватила его за руку. — Используйте мои сгоревшие волосы, прошу вас. Вы ведь ничего не теряете.  — Конечно, Ваша светлость, — он успокаивающе похлопал ее по руке и его пристальный взгляд из-под прозрачных седых бровей словно следил за каждым ее движением. Ей стало страшно, страшно, как никогда, что темная ее сторона окончательно завладела ее разумом, что даже сейчас, когда она не пытается сжечь ни себя ни других, она все равно сумасшедшая, ее разум прогнил навсегда и даже те, казалось бы, простые слова, что она говорит, звучат для прочих лишь как безумие. Слезы отчаяньем брызнули из глаз, горячие, как пламя, разъедая кипящей лавой ее горло, грудь и живот. Обессиленная она склонилась к маленькой сухой руке мейстера рыдая, как в первый и последний раз.  — Полно вам, Королева, полно вам, — успокаивал ее Кирби неловко, а ей хотелось просто исчезнуть. — И, простите, Ваша светлость, но я больше не пущу вас на порог этого дома, — едва донеслись дрожащие в горячем воздухе слова. — Так нельзя и, Ваша Светлость, можете даже сказать Королю, вашему мужу. Мой долг — заботиться о людях, а вы тоже…человек. Хотя, конечно, и Королева, в первую очередь. Но вам нельзя, нельзя быть здесь — это опасно. В вашем-то положении. «Я просто хочу помочь», — это все, что она должна желать сейчас.  — Мы будет лучше заботиться о детишках, я обещаю. И ваши волосы, то что вы сделали, я обещаю, что мы сделаем так, как вы велите, но прошу вас, оставьте это.  — Я не знаю сколько надо пепла, я не знаю… — качала она головой.  — Мы все испробуем, в разных пропорциях, — хлюпнув носом, она посмотрела сквозь пелену слез на мейстера. Его лицо расплывалось желтыми изгибами, и хоть она почти не видела, но отчего-то знала, что он улыбается. — А вы лучше подумайте о своем дите. Дейнерис замотала головой, а его улыбка стала таять, перевернувшись скорбными складками. «Что он говорит?»  — О! Вы не знали… — он отшатнулся от нее, как от испуга и, встав, склонившись, попятился спиной. — Должно быть, я ошибся… простите, государыня. Сознание ее все еще отрицало сказанные им слова, только где-то внутри шептало, бередя сердце: «Дитя…дитя…дитя…»  — В чем вы ошиблись?  — Я осмотрел вас, пока вы были без сознания, простите меня за это, — он осторожно подбирал слова, и его дрожащий, тихий голос был едва слышен. — Поверхностно, уж поверьте, ничего лишнего я и не посмел бы позволить. И прикоснувшись к вашему животу ясно услышал, что в вашем светлейшем теле есть новая жизнь. Но, возможно, я ошибся, — снова поспешно добавил мейстер. Она откинулась на плоскую, твердую подушку и дощатый потолок поплыл перед глазами. К горлу подкралась тошнота.  — Этого не может быть, и вы и вправду ошиблись. Я не могу.  — Да, все может быть. То есть, этого может и не быть. И, Ваша Светлость, я взял на себя смелость отправить слугу к Королю, уж простите, но ваш муж должен знать. И вы верно захотите привести себя в порядок, вот, здесь есть платье, оно скромное, конечно, но уж простите, — затараторил он, все дальше отходя к двери. — И вот там есть вода, или еще вино, оно не такое конечно, как королевское, но все же… Едва она подумала, что именно Кирби мог передать Брану, и что вряд ли все, что он надумал себе, он мог сказать слуге, и даже вряд ли мог написать это в письме, как дверь с треском распахнулась и коляска Брана вкатилась в комнату. Ей сразу стало душно, а маленькая, пропахшая елеем скромная комнатка стала совсем тесной. Пол громко заскрипел, когда Подрик подвез Брана ближе. Пронзительные синие глаза впились взглядом.  — Бран… — выдохнула Дейнерис и прикрыла грудь рукой. Повинуясь взмаху тонкой руки Брана, все прислужники и мейстер Кирби поспешно вышли, и когда дверь затворилась, а вокруг тревогой зависла гнетущая тишина, он вдруг улыбнулся.  — Что с твоими волосами, моя женушка? Никак ты снова хотела устроить большой пожар?  — Нет. Нет, Бран, просто так вышло, — внутри все металось от его обидных слов к страху о том, что он может знать. — Видишь, и платье мое обгорело.  — Но не ты. Правда, без ресниц ты теперь не так красива. Прости, — он снова усмехнулся. — Но теперь это ведь неважно? — то ли утверждал, то ли спрашивал он. Дейнерис потрогала свои веки, с торчащими осколками ресниц, вглядываясь в него сквозь пальцы.  — Почему неважно? — она все пыталась понять по его холодному, спокойному взгляду знает ли он.  — Ну… это же ерунда. Мелочь. Ресницы вырастут… как и волосы, и ты снова станешь красивой. Но ты что-то бледная, — он склонил голову на плечо, а слова лились ядовитым шепотом: — Зря ты пошла в септу сегодня. Зря. Тебе ведь нельзя.  — Почему нельзя? — она все думала, что то, что сказал мейстер — невозможно, что он ошибся, но от ласковой каменной улыбки на тонких губах внутри все сжалось холодом и она сама не заметила, как положила руку на живот, туда куда пристально смотрел Бран. «Он мог узнать не от Кирби, а от Альвинга. И молчать. А теперь просто мучает меня».  — Я думаю, тебе надо привести себя в порядок, Дейнерис. И выйди на задний двор, там ждет экипаж, он отвезет тебя домой, — он с усилием развернул свое кресло и, обернувшись вполоборота, сказал: — Твой племянник сегодня придет проститься с тобой, и я наконец готов отпустить Дитя Леса. А ты отпустишь их обоих. И Дейнерис, и Грибочек склонились над тазом: там, в мутной болотной воде с торчащей наружу мочалкой из травы, блестела бурая спинка детской ведьмы.  — Мы уже два часа не разгибаем спины, — не сдержалась она все же.  — Два часа — это мало, Дейнерис, — Дитя Леса осторожно притронулась когтистым длинным пальцем к спинке животного и лягушка, дернувшись, скрылась под водой. Когда она вернулась в замок, то первым делом нашла Грибочка. Они никогда не разговаривали на эту тему, но отчего-то она была уверена, что та знает точный ответ. Так и оказалось. Дитя Леса без лишних вопросов раздобыла где-то это странное животное, которое надобно было напоить и полить сверху, сделав небольшие надрезы на коже, мочой. После этого склизкая тварь через какое-то время должна была начать метать икру — это если женщина и в самом деле беременна. А ей надо было знать, знать точно. Кровотечений у нее уже давно не было, постоянно тошнило, а мейстер Кирби услышал ребенка в ее животе. Впрочем, он сам признал, что вполне возможно допустил ошибку. Дени положила ладони на груди — теперь ей казалось, что они стали больше, и как она об этом подумала, тотчас же закололо соски. А еще Бран… Но все это могли быть игры разума или ее больной души. Показавшись из-под воды, лягушачья спинка блеснула и все забурлило, пошло мутными пузырями, издавая тошнотворные квакающие звуки.  — Что это? Грибочек посмотрела на нее и улыбнулась, обнажив острые зубки.  — Поздравляю, Дейнерис Таргариен, ты станешь мамой, — острые зеленые ушки Дитя Леса затряслись, и Дейнерис наконец поняла, что это правда. Ужас и восторг обрушились на нее, сковали жжением грудь и дыхание, и, едва удержавшись на подкосившихся ногах, она осторожно присела на лежанку за своей спиной. «И что же теперь?» — единственная мысль пронзила виски, а потом вокруг больше ничего и никого не было, только мутный расшитый ковер на стене перед ее глазами, его извивающиеся змеями линии, которые, казалось, сковывают ее по рукам и ногам. Ладонь накрыла живот, совсем плоский, прикрытый грубой шерстью платья, что дал ей Кирби, и она ощутила тихую радость, лишь миг, здесь и сейчас позволив себе не думать о прочем. Ничего нет, никого, только это слабое теплое биение внутри, невозможное, ставшее свершившимся чудом, самое лучшее, что есть в ней. Словно внутри нее приоткрылись двери, за которыми есть что-то, что-то действительно важное, полное света, и есть надежда на лучший исход. Она почувствовала улыбку на своем онемевшем лице и змеи на ковре зашевелились, снова ползая по ногам щекочущим страхом. Она потерла лодыжки друг о друга, сбросив змей и предпочитая не думать о них.  — Как? Как? Принцесса?! — крик вмиг разрушил ее мимолетный мир. — Ты беременна?! О-о… — невесть откуда взявшийся Эли вышагивал по комнате, вцепившись руками в свою шевелюру. — Что нам скажет Король?! Что будет с нами? Грибочек схватила его за серый, вышитый серебром обшлаг кафтана.  — Хватит, перестань орать, — зашипела она. — Ты посвятишь в эту тайну весь замок. А это тай-на. Тайна нашей Дейнерис.  — За эту тайну нас всех сожгут, — всхлипнув, он уселся на стул. — Или повесят, или еще что хуже, — доносилось бормотание из-под его скукоженных у лица тонких пальцев. Грибочек подошла к ней и осторожно положила свою ладонь на ее плечо. Ее золотистые глаза светились мягко и спокойно.  — А отец, отец ребенка знает? — Дени покачала головой. «Он не знает… Он обрадуется?» — в прострации подумала она.  — Принцесса, есть же средства! Грибочек резко обернулась.  — Заткнись! — и снова обратив свой теплый золотой взор к Дейнерис, мягко сказала: — Ты должна сказать ему, Дейнерис, ты же понимаешь, что здесь оставаться нельзя… раз уж так все вышло. Призови своего дракона и улетай. Вместе с Джоном Сноу. На Север. Да и я наконец-то окажусь там, где должна, — грустно добавила она.  — Нет! Нет, нам нельзя на Север! Все должно оставаться так, как и было, Принцесса! Королева… — Эли вскочил, топнув ногой. — Королева, Король, твой муж, искал тебя. Он послал меня передать, что ждет в богороще. У своих деревьев. Твой Король! — от его слов Дени стало тошно: Брана ей сейчас видеть совсем не хотелось, а Эли вдруг стал казаться совсем чужим, глупым мальчишкой, думающим только о себе.  — Не ходи к нему! — Дитя Леса, шепча, крепко вцепилась в ее руку. — Найди Джона, позови Дрогона! А ты, — она снова посмотрела на мятущегося Эли, — ты вечно все портишь, вечно выбираешь не ту сторону! Ты должен защищать ее, а это, — сухая ладонь указала на живот Дейнерис, — она сама. Что за дела у тебя были с Даарио? — неожиданно спросила она. — Ты все время был с ним рядом. И почему так желаешь теперь смерти… — она даже не смогла произнести «ребенок». Дейнерис посмотрела на растерянные черные глаза Эли, на его приоткрытый большой рот. Недоверие, что возникло у нее к нему в Дорне, стремительно проросло снова, причиняя боль. «Эли, маленький Эли, ты ли это? Быть может, это лицо не твое, как и у Даарио?» — ей захотелось вцепиться в его бледную кожу ногтями и содрать, но вместо этого она сжала сильней кулаки. Рисковать единственным, что сейчас было у нее, она не имела права.  — Эли, я не хочу больше видеть тебя, — сдавленно сказала Дейнерис. — Уходи. Прошу. Эли мотнул своими кудрями, словно хотел что-то сказать, а потом, посмотрев на Грибочка, поджал искривленные губы и (Дени видела, как стремительно заполнились влагой его глаза) просто сбежал, громко хлопнув дверью. «Это и в самом деле ты». Она вскочила, желая вернуть несчастного юношу, но рука Дитя Леса остановила ее.  — Не надо, Дейнерис, он вернется. А ты должна подумать, что делать дальше. И времени у нас нет.  — Я не буду сбегать. Мне надо подумать, — быстро поправилась она, словно слова могли иметь власть. Сейчас, — решилась она. — Я не могу предать Брана. И он отпустил тебя. Ты свободна, Грибочек. Чтобы вернуться на Север, тебе даже не обязательно бежать. Но она словно не слышала такой желанной новости:  — Ты уже предала его. Иначе, как это называется? Да, она предала его — так бы сказали люди, изменила мужу, да еще и понесла. Но Бран знал об этом, теперь ей казалось, что он знал это еще до того, как она ступила на берег Королевской Гавани. Знал о ее ночах с Джоном. А теперь это принесло свои плоды — маленький комочек в ее животе. И об этом он тоже знал. Так стоит ли бежать теперь? Она сможет защититься, сможет, отчего-то уверенно подумала Дейнерис, сможет сохранить дитя, должна. Дейнерис осторожно вышагивала сквозь кусты роз, склонившиеся к самой дорожке тяжелыми набухшими влагой цветами. А Джону она ничего говорить не будет. Наверное. Она любила его. «И сейчас люблю», — с какой-то теплотой подумала Дейнерис. Это чувство стало частью ее самой, навсегда проросло в ее теле, как сердце, и дало свои плоды. И теперь он всегда будет с ней, чтобы не случилось. Но что, если мейстер Альвинг прав? Что, если она так и не сможет родить, как и в первый раз? И как у бедных овец его отца, ее чрево не способно произвести на свет жизнеспособное дитя. Только зверя с чешуей, изъеденного червями. Ей стало страшно. Стоило ли Джону знать об этом? Станут ли они счастливей, даже если удастся бежать? «Не надо думать об этом, и он не должен знать». Подул ветер, промозглый и холодный, взметнув остатки ее волос, и она быстрее заспешила в проем стены, которая огораживала богорощу. Скоро ей предстояло встретиться с всезнающим взглядом своего мужа и честно признаться ему. «Если бы он хотел, то давно бы предпринял что-нибудь», — успокаивала она себя, отгоняя мысли о том, что совершает очередную ошибку. Дейнерис остановилась, звук шагов и скрип лат ее стражников тоже затих. Тихий шелест листвы словно пытался успокоить ее горящий разум, привести в порядок скачущие беспокойные мысли. Что бы она не сделала, бежала ли, молчала бы, избавилась бы от ребенка — кто-то обязательно пострадает, и кого-то придется предать снова. «Прости меня, — погладила она свой живот. — Прости, что жизнь твоя начинается со лжи и предательства». Красные листья, как только она увидела их, словно потянулись к ней, острые и жесткие. Бран, как и обычно, нахохлившейся птицей сидел рядом, завернутый с ног до горла в плащ. Она с удивлением заметила, что на белом заметно потолстевшем древке алеет лик, но не старческий и злобный, как на больших чардревах, а лик младенца, только пришедшего в этот мир, застывший в немом крике. «Поэтому он отпустил Дитя Леса. Он получил то, что хотел».  — Я думал, что стану сильнее, когда лицо появится, — сказал он бесцветным голосом, так и не обернувшись к ней. — Но я ошибался — ему нужна моя сила. Это дерево пока что всего лишь дитя.  — Когда-нибудь оно вырастет, и ты станешь сильнее.  — Твое дитя тоже должно делать тебя сильнее, — он наконец обернулся, и она не знала, как прочитать его взгляд. — Говорят, матери все сделают для своих детей.  — Бран… — едва вымолвила Дейнерис.  — Я благодарен тебе, что ты ему еще не сказала. Иначе мне бы пришлось казнить вас, а я бы не хотел этого. Ты ведь не сказала? Джону. Своему племяннику, — его слова пронзали словно иглы.  — Нет.  — Знаешь, и не говори. Мы скажем, что это мой ребенок. Ну и что, что я… — он похлопал себя по коленям. — У таких, как я, тоже бывают дети, даже Тирион говорит, что не все потеряно, Принц обещал ему прислать какого-то чудо-лекаря, который сможет починить меня. Так, — он криво улыбнулся и положил свои руки в перчатках на подлокотники. — Мы скажем, что ребенок мой, а Джон сегодня же уедет. Я не смог сделать тебе его, но, думаю, отцом я быть смогу. Если, конечно, он родится, ведь ты понимаешь, Альвинг рассказывал тебе… — он замолчал, пытаясь что-то разглядеть в ней, мучая своими пронзительно-синими глазами. — Знаешь, Дейнерис, Джон вряд ли бы обрадовался уроду из твоего чрева, а мне… мне в сущности все равно. Хотя, конечно, я надеюсь на лучший исход. Почему ты смотришь так? Я не обижу ни тебя, ни его, — его колеса скрипнули, отдавшись в ее сердце. Подкатив к ней ближе, он взял ее руку в свою. — Ты ничего ему не сказала и не сбежала, хотя могла. И я благодарен тебе. И хочу, чтобы между нами всегда была только правда. Знаешь, доверие и правда — это важнее любви, что так скоротечна и переменчива. Сегодня тебе клянутся в любви и верности… — он мотнул головой, словно желал, чтобы она что-то увидела, — а завтра тебя уж и нет… Ты ведь помнишь это?  — Да, я помню. Бран проехал вперед и остановился, дав ей понять, что ждет. Она послушно стала толкать его тяжелую коляску, облегченно вздохнув оттого, что больше не надо смотреть ему в глаза.  — Знаешь, а я, наверное, могу понять тебя, я думаю так, читал в книгах. Вы оказались там на острове, быть может, думали, что не выберетесь никогда, ну, и, в преддверии смерти люди знаешь ли способны на самые глупые поступки. А теперь вы здесь, и так вышло с тобой… Может, все это и к лучшему. В конце концов, Джон — и мой, и твой родственник, так что все это почти по-братски. И в нашей семье не будет чужой крови. Я бы расстроился, если бы ты зачала, например, от того наемника, как его? Что был твоим любовником в Миэрине. А сколько их было, кстати, сколько мужчин делили ложе с тобой? Она больше не могла этого выносить. Дейнерис отпустила спинку его кресла.  — Перестань, Бран. Если ты и в самом деле желаешь мне добра, если желаешь…  — Прости, — сказал он, и она снова стала толкать его вперед. — Знаешь, насчет любви, Санса вышла замуж из-за нее, — Дени смутно помнила ее мужа, светловолосого высокого симпатичного мужчину. — А потом, представляешь, он захотел убить ее. Теперь Мэриан сидит в темнице под Красным Замком. Она была рада, что он переключил внимание на Сансу, хотя и не была уверена, что он снова не вспомнит о Джоне, и заставила себя проявить максимум интереса.  — Что он хотел с ней сделать?  — Она думает, что отравить.  — А ты решил помочь ей. Избавив ее от грязной работы, — «Что ж, почти ничего не меняется». — И теперь держишь его взаперти. Но не избавляешься. Почему? Хочешь использовать при случае?  — Вовсе нет. Просто, видишь ли, он совершенно не причем. Сансе просто почудилось. Это недостаток многих правителей — видеть вокруг одних лишь врагов, и моя сестра не избежала этой напасти, — Дейнерис показалось, что он тихо засмеялся. — На днях она прислала мне письмо, полное страха, что все кончено, и просила отпустить его, если Мэриан все еще жив.  — Но ты не отпустил его.  — Я хотел, чтобы мы сделали это вместе. Знаешь, — она толкнула коляску, но не смогла сдвинуть ее с места, и потом заметила его руки, крепко сжимавшие колеса, и его развернутый острый профиль, — у меня был план. Глупый план. Я хотел сказать тебе, что видел в своих видениях, что Мэриан не причем, и, вроде как, колебался бы в своем решении, а ты бы узнав об этом, непременно посоветовала бы отпустить его. Ведь так? Это бы сделало нас ближе. Но после того, что я узнал вчера от Альвинга, все пошло не так, — он вздохнул.  — Прости, — «Он и в самом деле пытается ради нас. А я все порчу». — Прости меня, Бран, — она обогнула его и присела перед коленями. Его рука легко коснулась ее волос и щеки.  — Я надеюсь, ты искренне говоришь это и веришь сама себе. Нас ждут многие свершения, Дейнерис. А теперь есть шанс и на настоящую семью. Настоящая королевская семья в этом городе, разрушенном нами и восстановленном снова. В городе твоих предков, и ты здесь теперь Королева, а я — твой Король. Здесь твое место, твой настоящий дом, и в этом ты всегда была права, — говорил он с воодушевлением, и она заставляла себя верить.