Забыть - чтобы вспомнить

Утро наступает для меня неожиданно, начинается с высокого мальчишеского вопля, и приятным такое пробуждение, при всем желании, назвать не получается. — Утречко! — орет Сапфир просто над ухом, а я подскакиваю, как по тревоге, и в первые несколько секунд пытаюсь понять, где именно нахожусь, что это за странное место и почему, собственно, вокруг не привычные зеленые казарменные стены. — Боже, блядь, Фир, ты слышал о таком понятии, как «Личное пространство»?.. — жалобно стонет в подушку Наумов, и это несколько помогает сообразить, в какой именно реальности я нахожусь. — Нет, — смеется пацан и, ухватив одеяло за край, стягивает на пол. — У нас здесь нет ничего личного. Все общественное. — Фир! — запоздало вспомнив, что надо возмутиться, подрываюсь с кровати, выхватываю одеяло из рук ржущего мальчишки и стараюсь хоть как-то прикрыть собственную наготу. — Ну, это уже перебор! — Зато ты проснулся, — пожимает плечами Сапфир, и тут же переключается на Наумова: — Эй, Мак, выползай из постели! Абсолютно голый, до умопомрачения соблазнительный Максим мычит что-то, надо полагать, не очень цензурное, уткнувшись мордой в подушку, и, высоко подняв руку над головой, демонстрирует нам гордо оттопыренный средний палец. Я прохожусь взглядом по фигуре Наумова: по темным шелковистым волосам, разметавшимся по подушке, по очертаниям лопаток, по светлым полоскам шрамов на смуглой коже, спускаюсь ниже — и понимаю, что надо сваливать отсюда. — Эй! — возмущенно шипит котенок, топорщит хвост и стрижет воздух пушистыми синими ушками. — Тебе на работу надо! Мак! — он продолжает еще что-то шипеть, срываясь на рык, Наумов бухтит в ответ, но я их уже не слушаю, направляясь в душ. Когда вываливаюсь в коридор в клубах пара, воплей и шипения уже не слышно, что несказанно удивляет. На кухне что-то звенит, вода с грохотом лупит в хромированное дно мойки. Иду на звук, дабы убедиться, что они оба все еще живы, и удивляюсь еще больше. Допотопные электронные часы, пристроенные на краю подоконника, показывают пятнадцать минут шестого. За окном еще темно, мокрый снег липнет к стеклам. Сапфир готовит что-то в сковородке, постоянно помешивая. На вид масса просто жуткая, но пахнет очень съедобно. Туман сонно пялится по сторонам, видимо, стремясь понять, какого черта его притащили к соседям в такую рань. На нем явно чужие великоватые черные штаны и безразмерная затасканная черная футболка с каким-то странным белым крылатым значком на груди. Не менее сонный Наумов, завернувшись в простыню, сидит, с ногами забравшись на стул и подтянув колени к груди, в дальнем углу кухни, так, чтобы был обзор на дверной проем и все помещение. Меланхолично курит, подпирая щеку одной рукой, и взирает на окружающее с истинной непередаваемой любовью во взгляде. На лице все счастье Томска отражается, не иначе. — Привет, — тихонько произношу, устраиваясь за столом. — А… — вовремя торможу себя, понимая, что надо как-то переформулировать вопрос. — А почему нас тут так много? По выражению лица Максима видно, что фраза: «Без тебя будет меньше» — так и просится. И я даже морально готов услышать очередное язвительное замечание, но и тут Макс меня удивляет. — Он хотел спросить, какого хрена вы оба приперлись, — нет, язвительности в его голосе хватает, но она направлена не в мой адрес. И это… Странно. Да, наверное, именно так — странно. — У вас обоих сегодня первый рабочий день, — пожимает плечами Сапфир, и отзывается таким тоном, будто подобное в порядке вещей, и его нисколько не раздражает. — За тебя-то я не переживаю, ты не пропадешь. А вот Вик меня беспокоит. Я пришел проконтролировать. А Туман — группа поддержки. — А… — тянет Наумов. — Это многое объясняет, — даже очень понимающе кивает пару раз. — Пожрать мне собери, — широко зевает, и, потянувшись до хруста, уходит в душ, бубня себе под нос: — Ну-ну, воспитатели хуевы… Этот дом ждет большой пиздец. Вам детей доверять нельзя. — Не обращай внимания, — лопаточкой отмахивается Фир, улыбаясь и демонстрируя искристо-белые клыки. — У тебя все получится. Серо-синий комбез Наумову настолько идет, что я на какое-то время залипаю, бездумно наблюдая, как Макс собирается в коридоре. Сапфир что-то говорит, Максим ему кивает, отвечает, но я не слушаю. Просто смотрю и представляю, как тяну за собачку, расстегиваю молнию и, отогнув воротник, касаюсь губами шеи Наумова в том месте, где под кожей бьется пульс. — Але, — Максим машет ладонью у меня перед глазами, и это заставляет вернуться в реальность, — я ушел. Удачного дня, что ли, — это происходит так быстро, что я не успеваю среагировать. Он не целует — подается вперед и, коротко мазнув по щеке сухими губами, резко разворачивается, подхватывая спецовку, а когда мне удается опомниться, за Наумовым уже хлопает входная дверь. — А?.. — немного шокировано изрекаю я, рефлекторно прижав пальцы к тому месту, которого только что касались его губы, и чувствую, как рожу заливает краской, хотя, казалось бы, от чего… То есть, когда голый Макс забирается ко мне на колени — это не смущает, а когда вот так — смущает. — Это все, конечно, очень мило, — тянет Сапфир, — но лучше тебе поживее очухаться, Вик, — и косится на часы. — Продукты я притащил, дети сами разберутся, где чьи игрушки, готовить, надеюсь, ты умеешь, подгузники менять — тоже. Счастливо оставаться, а нам с Туманом пора. Пойдем, — потянув за руку все еще сонного волчонка, вынуждает встать на ноги и тащит за собой к двери, а я так и стою обалдело посреди тускло освещенного коридора. — Но… — честно пытаюсь возразить, понимая, что за ребятами уже хлопнула входная дверь. Настоящий ад начинается в полседьмого. Раздается стук в дверь, и я иду открывать, пока еще ничего не подозревая. Первой гостьей оказывается светловолосая почти человечная женщина. Вернее, не почти, а человечная. От нее не пахнет ничем определенным. У нее слишком яркая помада, слишком глубокое декольте и слишком обтягивающие брюки. Все в ней слишком, и она заявляет с проходняка: — Это Томми, — подталкивая ко мне того самого мальчишку, который вчера был в парадном пилотском костюме. — Осторожно, он кусается. — Привет, — говорю я, протягивая ему руку, и пацаненок незамедлительно впивается зубами в мою ладонь. — Ах, ты мелкий! — мне титанических усилий стоит не взвыть матом. — Заберу в пять, — сообщает мамаша, и, круто развернувшись, уходит, а ее чадо уносится куда-то вглубь квартиры. — Томми, — зову, только закрыв дверь, и уже собираюсь найти это маленькое кусачее счастье, когда снова раздается стук. — Если Вы передумали, я охотно… — говорю, открывая, да так и замирая. На пороге розововолосый молодой парень со странными изогнутыми ушками, держащий такую же кроху на руках. — М-м, привет, — вроде бы смущается он, принюхиваясь. — Рори, — он пытается протянуть руку, но вспомнив, что держит ребенка, смешно морщит нос, — а это Элисон, — и протягивает девчурку мне. — Эл, иди к дяде, — Эл начинает верещать, как потерпевшая, цепляясь за воротник куртки родителя, — Эл, я прошу тебя, Элли, — он честно пытается ее отцепить, но все тщетно. — Понимаете, моя сестра покинула нас только месяц назад, — виновато, немного нервно улыбаясь, пытается оправдываться он, — и поэтому… Элли, не трогай мое ухо, больно же! Нам всем нелегко смириться с этой потерей. Особенно Элли. Господи! — воет он, когда племянница, радостно взвизгнув, впивается в его ухо зубами. — Э, — прихожу в себя я, — давайте помогу, — и мы дружно пытаемся отцепить Элли от опекуна, что удается далеко не сразу. — Я заберу ее в шесть, — тяжело дыша, скороговоркой сообщает парень, и спешно ретируется, пока я держу орущую малютку. — Фр-р-р… — раздается из-за спины, Эл моментально умолкает, прекращая брыкаться, и отзывается: — Мр-р-р… — Похоже, вы ладите, — констатирую, отпуская ее на пол к подошедшему Томми, и не успеваю закрыть дверь, когда прибегает Алиша. — Рик и Ник, — сообщает она, вручая мне близнецов, — один из них кусается, но я не знаю, кто именно. Опаздываю, удачи, — улыбается она и, чмокнув детей, уносится восвояси. За ней приходит красноволосая женщина с милым сынулей Рином, который любит обкусывать подоконники, после замученный папаша с малышкой Бейли, которая любит и умеет лазать по стенам и потолкам, за ними еще, и еще, и еще… Я просто сбиваюсь со счета. К тому моменту, как мне приносят двух последних малышей, совсем младенцев еще, голова моя уже кружится, а остальные дети, вереща, радостно носятся по квартире. Где-то что-то со звоном разбивается, кто-то истошно мяукает, кто-то мурлычет, кто-то орет на смеси русского и польского. Надсадно скрипит кровать, слышен характерный скрежет, с которым когти скользят по стене, а за ним глухой стук и надрывный вой. Если честно, мне страшно заходить в комнату… Удерживая двух младенцев на руках, при этом стараясь не уронить пакет со смесями, молоком и подгузниками, медленно направляюсь в сторону комнаты, борясь с ужасом, холодом оседающим где-то в желудке, и мысленно убеждаю себя, что надо проверить, не поубивали ли эти цветы жизни друг друга. Дети носятся по спальне живой радугой. Кто-то качается на портьерах, кто-то ползает по стене, кто-то висит на карнизе, радостно машет хвостом и при этом душераздирающе орет. Томми декламирует матерный стих, взобравшись на подоконник. Элли, запрыгнув на спину одному из пацанов, пытается оторвать его сиреневые ушки. Бейли с упоением таскает за косички истошно вопящую девчурку-лисичку. Близнецы катаются по полу, не замечая никого вокруг, мурлычут, кусают друг друга за уши и вертятся, переплетясь хвостами. Двое малышей скачут на кровати. Другие дерутся подушками, и пух, словно снег, оседает на пол. Младенцы, стоит мне только охуело замереть на пороге, начинают ревмя реветь. Это ад. Просто ад. Самый настоящий дурдом. Понимая, что паника подбирается все ближе, я чувствую острую нехватку кислорода. Меня начинает тошнить. Резко и незамедлительно. Моментально делается дурно, страшно и смешно одновременно. Но самое ужасное — я не знаю, как угомонить беснующийся зверинец. Глубоко вдыхаю, выдыхаю, и честно пытаюсь успокоиться, стараясь себя убедить, что никто мне не поможет. Что все не так страшно, и надо взять себя в руки. Что Наумов в шахте вкалывает, и уж ему, наверное, тяжелее, чем мне. Помогает не особо, но, выдохнув, я предпринимаю попытку обратить на себя их внимание: — Дети, — негромко зову, но реакции ноль — как бесились, так и бесятся. — Дети! — получается чуть громче, но эффекта не производит. — Эй!!! — не выдерживаю я, и они все моментально замирают. Затихают, поворачиваясь в мою сторону и шевеля разноцветными ушами. В образовавшейся тишине еще жалобно поскрипывает кровать. Пух тонкой белой пеленой оседает на пол. На самом деле, это страшно. Очень страшно. Даже жутко. Мне с трудом удается не поежиться под взглядом десятков звериных глаз и не начать трусливо пятиться. Дети молча начинают подбираться ко мне. Все ближе и ближе. Медленно. Как хищники, вышедшие на охоту. Принюхиваются, морщат носы, шевелят губами, склоняют головы набок и стригут воздух пушистыми ушами, подбираясь все ближе. Они постепенно берут меня в плотное кольцо, шумно втягивая ноздрями воздух. Принюхиваются. Кто-то тихо рычит, кто-то просто скалится. Ужас все тело сковывает. Я ни вдохнуть, ни выдохнуть не могу. И не знаю, что делать. Понятия не имею, как поступить, и с минуты на минуту жду, что пестрый зверинец просто всем скопом кинется на меня, но Эл, принюхавшись, делает первый широкий шаг навстречу и, оказавшись рядом, издает какой-то непонятный, но, судя по интонации, одобрительный звук, плавным звериным движением отершись о мою ногу. И я решаю рискнуть. Медленно, очень медленно присаживаюсь на корточки, кладу пакет и отпускаю на пол младенцев, один из которых тут же обвивает длинным бирюзовым хвостом мое запястье. — Всем привет, — тихо говорю, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал. — Теперь я буду с вами вместо Фира. Давайте познакомимся. — Я Лина! — выдает девочка-лисичка и, принюхавшись, широким прыжком подбирается совсем близко, улыбаясь клыкастым оскалом. — Будем дружить! — и, принюхавшись, широко лижет мою щеку шершавым язычком. — А… — только и успеваю выдать я, будучи глубоко шокированным происходящим. — А где Сапфир? — вопрошает мальчик-львенок. — А почему его нет с нами? — подхватывает синеволосая девочка с абсолютно черными глазами. — Он бросил нас! — обиженно заключает один из близнецов. — А где твои уши? — очень серьезно спрашивает Бейли. — А мы пойдем в парк? — Томми кусается! — А где моя кукла? — Какие уши! — возмущенно бросает один из пацанят. — Он как Томми! — Да нет, — отвечает ему кто-то. — Он человек. — Но от него не пахнет человеком! — А я говорю, он человек! — У Томми мама — человек! — верещит кто-то из пестрой оравы, и, признаться честно, в этой какофонии, я не разбираю, кто; они все трещат одновременно. — Этот — не человек! — А я говорю, человек! — Так где моя кукла? — Человек, человек, человек!!! — А что на обед? — Поведи нас гулять! — Я хочу на ручки! — Я хочу есть! — Человек, я говорю! — Фр-р-р… — А давайте понюхаем! — высоко заключает мальчик-львенок, и вся детвора умолкает моментально, уставившись на обалдевшего меня. — Стой смирно, — тоном, который обычно использует Сапфир, заявляет он, — мы тебя вынюхаем! — Э, не надо меня нюхать, — пытаюсь возмутиться я, но понимаю, что уже поздно. С боевым кличем, воинственно задрав хвосты и топорща уши, яркая мелкота всей толпой прыгает на меня. В глазах на миг темнеет, а после пространство идет белыми звездами. Я понимаю, что здорово приложился затылком о паркет. Чья-то когтистая лапка упирается мне в солнечное сплетение, чей-то хвост обвился вокруг запястья, кто-то мурчит в ухо. И все они шумно нюхают, ползая по мне. Лежу, морской звездой раскинувшись на полу, и думаю, что сошел с ума. После, набравшись сил и смелости, все-таки гаркаю: — А ну слезли с меня все! — и запоздало понимаю, что напрасно это сделал. Первой начинает реветь Бейли, подхватывает Эл, и начинается цепная реакция. Они все воют, шмыгают, размазывая сопли и слезы, хрюкают и плачут навзрыд. Я стараюсь дышать глубоко и равномерно, но ни черта у меня не получается. Угомонишь одного — тут же начинает реветь тот, кого ты успокоил минутой ранее. На то, чтобы всех их унять методом уговоров, просьб, обещаний и уверений в том, что я жутко раскаиваюсь и никогда, никогда больше не буду кричать, у меня уходит больше часа. Но, стоит им прекратить коллективную истерику, как они начинают коллективно беситься, пытаясь, по-видимому, разнести квартиру. Гоняясь за ними, стаскивая с портьер, и стараясь отодрать от изголовья кровати, которое они благополучно обкусывают, я безрезультатно пытаюсь угомонить их, стремясь понять: как… Как Сапфир с ними всеми справлялся?! Томми снова декламирует, младенцы ползают по полу, близнецы носятся за Элли, в пакете со смесями что-то пищит, и в тот момент, когда я с ужасом замечаю, что зеленоволосый мальчишка, найдя мой нож, начал играть с ним, Бейли теребит меня за подол футболки, заявляя: — Пора кормить малышей! — и тычет пальцем в сторону пакета. Господи… Младенцев, оказывается, кормить нужно каждые три часа, и я не знаю, понятия не имею, как это делается, но кормлю, ибо деваться некуда. Я не знаю, вообще ни черта не знаю: не знаю, как менять подгузники, не знаю, сколько нужно присыпки, не знаю, какой температуры должна быть смесь, не знаю, как угомонить старшую детвору — я не знаю ничего. Шум в квартире превышает все допустимые нормы. Бардак творится такой, что чокнуться можно, только на все это глядя. Хочется материться и плакать навзрыд. И, когда мне делается дурно настолько, что я уже готов позорно, абсолютно по-бабьи разреветься, сморкаясь в подол футболки, на кухню приходит Томми, и садится подле меня на пол. — Тебе плохо? — участливо интересуется он, поглаживая меня по голове, и это, если честно, вызывает легкий шок. — Маме тоже часто бывает плохо. Папа нас бросил, и теперь, когда приходит домой, мама все время плачет. Тебя тоже бросили? — правду говоря, я просто теряюсь, и не знаю, что ответить этому грустному ребенку, глядящему на меня здоровенными лимонными глазами. — Не надо плакать. Хочешь, я буду с тобой? Я тебя не брошу. Странно, но в горле будто ком застревает, мешающий нормально дышать, и я с трудом давлю из себя подобие улыбки, не зная, что сказать этому малышу, но чувствуя небывалый прилив сил. — Спасибо, — произношу быстрее, чем успеваю подумать и, подхватив Томми на руки, усаживаю к себе на плечи. — Э-э… — тянет проскользнувший в кухню Рин. — Фир, ой, то есть… — заминается и, смущенно опустив мордашку, изучает пол, водя по нему ножкой, обутой в зеленую кроссовку. — Девочки спрашивают, когда мы кушать будем. — Кушать… — тяжело выдыхаю я, почесав в затылке. — Кушать мы будем. Иди и передай остальным, что, м-м… — кошусь на оставленный Сапфиром пакет, прикидывая, сколько времени мне надо. — Через час. — А час — это долго? — шевельнув ухом, спрашивает Рин. — Час — это шестьдесят минут, — отзываюсь, принимаясь за готовку и понимая, что готовить я не могу. Не умею просто. Когда мы с Максом путешествовали и охотились, это получалось само по себе, будто и не я вовсе готовил. А сейчас… Здесь все иначе. — А минута — это долго? — не унимается Рин. — А шестьдесят — это больше десяти? — вопрошает вынырнувшая невесть откуда Элли. Я чувствую, как начинает пухнуть голова. — А хочешь, я тебе стишок расскажу? — спрашивает Томми, и продолжает, не дожидаясь ответа: — Осень настала, холодно стало… — Не надо! — вовремя успеваю прервать его я. — Это плохой стих! Где ты только этой гадости нахватался?.. — Так научи хорошему! — требует пацаненок в ответ. — Или, хочешь, я сказку расскажу? — Нет! — тут же сообразив, успеваю взвыть. — Я после сам вам расскажу нормальную, хорошую сказку. Если вспомню… К величайшему удивлению, дети едят мою стряпню. Едят вполне охотно. Покормить их оказывается более простой задачей, чем угомонить. Но после еды они успокаиваются сами. Укладываю их спать кое-как, с горем пополам вспоминаю истории, которые мне в детстве рассказывал Эт, и вещаю, немного переделав их на свой лад, но малыши засыпают поразительно быстро. Уложив их, ползу на кухню мыть посуду, и понимаю, что ничего больше не хочу. Вообще ничего. Упасть в углу, и сдохнуть. Просто тихо сдохнуть, и чтобы никто меня не трогал. Я не знаю, как Сапфир справлялся с ними, не знаю, как этот бедный парень выдерживал, просто не знаю. Помыв посуду, осматриваю квартиру, стараясь оценить масштабы учиненного бардака, и в который раз за сегодня понимаю, что хочется плакать. Проверяю, спят ли малыши, и, захватив сигареты Наумова из кухни, ухожу курить на лестничный пролет. Это просто пиздец. Самый настоящий пиздец. Но они хоть угомонились, можно выдохнуть. С этой радостной мыслью я и выдыхаю дым, и улыбаюсь хмурому небу через грязное оконное стекло. Как оказывается, расслабился я рано. Вскоре детвора просыпается, и все начинается заново: они верещат, носятся по квартире, невесть когда разведши краску, успевают перемазать друг другу мордахи, пока я уговариваю одного из ребят слезть с карниза. Малюют на и без того страшных обоях в коридоре, шалят, орут, кидаются игрушками, требуют вывести их на улицу, кусают друг друга за уши, дергают за хвосты и волосы. А когда пытаюсь их унять, один из малышей умудряется извернуться и от всех щедрот душевных тяпнуть меня за руку. Мама Томми приходит как избавление. К этому моменту я чувствую себя так, будто по мне проехал танк, и, пусть от этой женщины разит не пойми чем, я готов обнять ее со слезами счастья, ибо она — первый взрослый человек, которого удалось увидеть с тех пор, как эту банду сорванцов оставили на меня. Родители приходят и приходят, квартира постепенно пустеет, и, с уходом последнего ребенка, я сам чувствую себя невероятно опустошенным. Будто из меня по живому душу вырвали, выковыряли все внутренности и чайной ложкой выцарапали мозги. Падаю на стул посреди кухни, запрокидываю голову и сижу так какое-то время, очень четко осознавая: так дальше не пойдет. Если я хочу остаться в своем уме, да еще чтобы от моей работы был какой-то толк, надо принимать меры. Надо что-то делать, надо постигать новые горизонты, учиться, ведь я ничего не смыслю в воспитании детей. А как учиться, у кого, когда?.. Это же только первый день, это только начало, а я уже в такой жопе… Мне смешно. Мне просто смешно. Я сижу посреди загаженной кухни, опустив руки, смотрю в потолок, ржу, как конь, и не могу остановиться. Просто не могу. Смех уже переходит в глухие хрипы, в легких то ли пищит, то ли булькает, живот болит, но я не могу прекратить смеяться. Хлопает входная дверь. Что-то насвистывая, в кухню заходит безумно чумазый Макс, косится на меня несколько секунд подозрительно, а после начинает заглядывать в кастрюли на плите. Я все еще ржу, просто не могу прекратить, хотя смеяться уже и не хочется. Хочется рыдать. Просто банально, абсолютно по-бабьи рыдать, сморкаясь в передник. Это… Это просто какой-то пиздец. Просто, блядь, изнасилование! Моральное! Меня жизнь к такому не готовила! И теперь она никогда уже не станет прежней! Наумов с интересом продолжает изучать пустые кастрюли, хмыкает, кажется, хотя за собственным ржанием трудно разобрать, и поворачивается в мою сторону, скрещивая руки на груди. — И где мой ужин? — скептически изогнув бровь, вопрошает он. — Максим… — все еще пытаясь бороться со смехом, с трудом выдавливаю из себя я. — Убей меня… Просто убей… — очередной смешок срывается с губ; воздуха в легких не хватает. — Я не вынесу этого… — не знаю, от чего, но, мне кажется, щеки становятся мокрыми, а картинка кухни плывет перед глазами. — Они… Это маленькие дьяволята. Маленькие жестокие циничные бесенята, не поддающиеся дрессировке, без принципов, морали, логики и здравого смысла! Просто прикончи меня! Я не вынесу этого снова! — А ну угомонись! — он выписывает мне такую оглушительную, звонкую пощечину, что на миг весь мир вокруг засвечивается белой вспышкой, а щеку будто кипятком обдает. — Отставить истерику! Ты мужик, или тряпка?! — Наумов ловит мое лицо в ладони, пытливым взглядом заглядывая в глаза. — Ты выдержишь, — твердо, раздельно, почти по слогам произносит он. — Я говорил изначально: нехуй искать себе приключения, сиди и не пизди — но ты меня не послушал, и вот результат, — в голосе нет осуждения, нет упрека — Макс просто констатирует факт, подушечками больших пальцев стирая слезы, стекающие по моим щекам. — Терпи теперь. Ты сам избрал этот путь. Отступать некуда. — Может, поменяемся? — пару раз судорожно втянув воздух, очень жалобно предлагаю я. — Ты о чем? — вроде бы не понимает Максим, но при этом лукаво, абсолютно по-блядски лыбится. — Я о детях, — говорю, осознавая, что никогда еще в жизни не чувствовал себя таким… Таким… Так. — Нет, — смеется Наумов. — Я лучше по шестнадцать часов буду вкалывать в шахтах. Лучше горячий уголь буду разгружать или полотно в токсичных красителях полоскать голыми руками, но чужих детей нянчить не стану. Я боюсь недоглядеть, боюсь, что не услежу, и они себе вред причинят. — Да? — шмыгая носом, язвительно тяну в ответ. — А я их просто боюсь! — Да брось, — отмахивается Макс. — Чтобы победить, нужно посмотреть в глаза своему собственному страху. Вот и смотри, — пожимает плечами он. — У тебя теперь есть такая возможность, как минимум, пять дней в неделю, с семи до семи. Наслаждайся. — Ты издеваешься, — констатирую я, чувствуя, как руки мелко дрожат, а истерика снова набирает силу. — Ты сейчас просто издеваешься, да?! — О, черт… — тянет Максим, глубоко вдыхает, несколько секунд обреченно смотрит в потолок, а после падает на колени возле меня. — Ну, прости, ну я не специально, просто… — выдыхает устало и, поймав мое лицо в ладони, коротко целует в губы. — Ну, все, успокойся. Я больше не буду. У Наумова знакомый запах и холодные руки, и это немного успокаивает меня. А после того, как Макс, порывшись в шкафчиках, наливает мне стакан какой-то люминесцирующей зеленой жидкости, пахнущей спиртом, и заставляет выпить, я успокаиваюсь практически полностью. Максим уползает в спальню разгребать бардак, а я честно пытаюсь приготовить ужин и параллельно прибраться в кухне. Получается у меня, откровенно говоря, весьма херово. Но хоть что-то получается — уже прогресс. Кажется, жрать мою стряпню невозможно, но Макс не жалуется. Молча ковыряет в тарелке, тяжело вздыхает и обещает помыть посуду, когда я говорю, что ухожу в душ первым. Валяясь на кровати и размышляя о сложившейся ситуации, прихожу к нескольким логическим выводам как раз в тот момент, когда Наумов, сверкая влажной после душа кожей, вплывает в спальню. — Ты чего такой смурной? — будто не понимая, интересуется он, склонив голову набок. — Макс, мне надо где-то достать учебники, — сообщаю, без интереса разглядывая его. — Чего?.. — хмурится Максим, и смотрит неверяще. — Книги, — объясняю я, — пособия, понимаешь? — и, окинув его взглядом, добавляю: — А еще — кроссовки. Я на твоем фоне — еще то чмо… — задумываюсь ненадолго, и, выдохнув, киваю своим мыслям. — На любом фоне. Буду бегать по утрам. — Придурок, — качает головой Наумов, улыбаясь уголками губ, и смотрит со странной, совершенно несвойственной ему нежностью. — Ты красивый, Вить. Ты даже сам не понимаешь, насколько красивый. — Ты, наверное, трахаться хочешь? — изогнув бровь, скептически хмыкаю я. — Наверное, — улыбка Макса становится только шире. — Делай все, что хочешь, только не буди меня, — отвечаю, пожимая плечами, и, устроившись на боку, натягиваю на себя одеяло. — У меня завтра тяжелый день. — Че? — неверяще выдыхает он за спиной, видимо, и не подумав сдвинуться с места. — Вить?.. — тыкает меня пару раз пальцем в лопатку, вероятно, чтобы проверить, не помер ли я, но никакой реакции не получает. — Вот это номера… Вить, не прикалывайся так. — Отъебись, а? — покосившись через плечо, крайне жалобно предлагаю я, даже как-то не по себе от тона делается. — Что же, ладно, — хмыкает Макс и, судя по звукам, принимается одеваться. — Ты куда? — без особого интереса спрашиваю, даже не потрудившись повернуться, дабы убедиться, что он куда-то мылится. — Прогуляюсь, — почти с шипением бросает Наумов, и вскоре за ним хлопает входная дверь, а я, уже засыпая, поражаюсь тому, что, отпахав день черт-те как, он еще куда-то переться способен.