***
Белоснежные, светлые коридоры с огромными вставками панорамных окон, что закрывали пространство внутри от бескрайних видов чертовски великолепного, но губительного космоса — здесь, в этой маленькой Вселенной он был сизого цвета с примешанными оттенками голубого и матового фиолетового, являя собой градиент из все трёх холодных цветов. Звёзды, привычные, но слегка альтернативные по своему строению, усеяли собой всю местность, углубляющуюся далеко за пределы коридоров, бесчисленное множество которых переплеталось меж собой, создавая настоящий лабиринт для незнающих: они путали и целиком вводили в замешательство всех несведующих, перекликаясь сторона со стороной очередным разветвлением и наоборот. Звёзды для этого места были не единственным декоративным окружением и их одинокий полёт затмевал дрейф метеоритов, обломков, будь то какая-нибудь железная балка или похожий мусор. Хотя «мусор», разумеется, слишком громкое слово для их описания — скорее ещё одно несущественно естественное оформление, что, как ни крути, каким-то наиволшебнейшим образом вписывалось в общий вид и образ сего великолепия. Это место нельзя было назвать полётом фантазии, каким бы прекрасным и вычурным оно не являлось для простых, низших созданий, путь которым сюда был закрыт. Ни в каком случае и ни при каких обстоятельствах оно не могло предстать пред ними. — Но ценители всегда отыщутся. Во все времена было так: на одно совершенно любое произведение найдётся совершенно любое существо, которое сможет в полной мере оценить его по достоинству. — он взмахнул рукой и за кончиками тонких чёрных пальцев последовали блёстки. — Ах, как прекрасен мир в своём обычном существовании! Гармония — настоящее сокровище, которое не сокрыто — оно всегда лежит на границах. — он, быстрым движением сняв шляпу, откинул в сторону тканевое изделие и то свободно воспарило над полом. — Жаль, что не многие готовы к такому балансу. Части мрака, смерти, безысходности, грусти находятся в борьбе с фрагментами света, жизни, надежды, радости, что может показаться вполне скучным, ведь кому будет интересно следить за тем, как они вечно согласованно сокрушают друг друга без малейшей возможности перевеса одной стороны другую? Типичные зло и добро, инь и янь. Гармония — согласованное пребывание стабильности между внешними и внутренними факторами со знаком «+» или «-». — Если бы всё было так легко… но нет! По звонкому щелчку пальцев к нему плавно подлетает каркасное кресло, что до этого бездушно стояло подле камина. Это небольшое помещение представляло собой типичную гостиную: угловой фиолетовый диван в центре комнаты, два кресла по сторонам от него, выполненные в более тёмном тоне, чем софа, журнальный белый столик средь них, тухлый камин, часы-маятник напротив панорамного окна в цвет белёсых стен, череда картин, ничего не иллюстрирующих, что были развешаны по всей комнатке. Демон легонько отталкивается от зеркальной глади, чуть-чуть взлетает вверх и спиной приземляется в левитировавшее кресло. Рядом материализуется чайный сервис и чайник по воле хозяина наливает горячую жидкость в чашку. — Но гармония не может существовать в одиночку и подобно своим законам она идёт в такт своей противоположности — дисгармонии или хаоса. Тот задумчиво отпивает из дрейфовавшей чашки и отпускает посуду в свободный полёт. Он слишком поглощён своими мыслями, что даже вкус чая теряет всяческую ценность. Вторичный щелчок пальцами заставляет кресло развернутся на 90 градусов и демон принуждает себя взглянуть в пустующую резную рамку, где начинали своё воспроизведение нужные эпизоды.***
«Стэнли Кубрик был его хозяином. Билл помог этому человеку фальсифицировать высадку на луну, надеясь, что взамен тот убедит NASA построить межизмеренческий портал. Но после отклонения федеральным ведомством США предложения Стэнли, демон наслал на Кубрика безобразные кошмары, которые, по иронии судьбы, помогли тому в кинокарьере».___
— Меня зовут Билл, но вы можете звать меня новым вечным повелителем! И памятник некому основателю показательно плавится перед десятками напуганных лиц и сотнями глаз. В черноте зрачков, в зеркалах человеческих душ плещется паническая, леденящая душу боязнь перед тем неизведанным, что проявилось перед ними, в сердцах пламенел страх за жизнь свою и всех, кто им дорог, а инстинкты судорожно подсказывали лишь одно — бежать. Но продолжение долго ждать себя не заставило: летучие глазыши проникли в новоиспеченный мир и любой, кто не успел укрыться в ближайшем здании, был обречён стать материалом для владычественного трона под дьявольский хохот. Небо хмуро нависло над бедными существами, смешивая в себе адский красный и блистающий жёлтый, а портал — источник всех бед — засветился ярче, пропуская на Землю новых диких тварей, что неспешной очередью стали выходить из трещины между мирами. Странности потихоньку заполоняли новообразованное пространство, топтая тех земных, что в отчаянной вере спастись бежали в ту сторону по земле, где не было кошмаров, но, увы, кошмары нависли над их головами и неосторожные люди бессильно погибали под их прессингом. Они душераздирающе кричали, умоляли пощадить, слёзно просили прекратить, но разве тот, кто устроил этот инфернальный захват, помиловал бы «слабых ничтожеств»?___
Трон выглядел невыносимо жутко по людским меркам и отвратительно лично для него. Гримасы беспредельного ужаса, запечатлённые в последние секунды их бренной, слишком короткой жизни, украшали построенное на садизме ложе и вселяли в душу любого человека, кто лицезрел это, неконтролируемую тревогу и опасения закончить так же, как и те бедняги. Биллу было плевать: он откинулся в невесомости на своём омерзительном творении, попивал глифт в этих новых, нелигитимно созданных им владениях, пока иные существа, чёртовы преступники самых разных мастей, презираемые им всей душой, попросту развлекались и потешались над чужой беспомощностью. Бесчестные, аморальные, лишённые хоть каких-то светлых качеств, мерзости — вот, кто заслуживает быть обращённым в камень.___
Тот человек вопил от разрывающей его боли. Пытка иногда прерывалась и в паузах вскользь звучал искушающий вопрос «говорить будешь?», на который мучитель получал категоричный отказ от мученика, последствием чего становилось продолжение физического истязания. Нужно отдать ему должное — он стойко переносит на себе этот жестокий удар. Стэнфорд Пайнс — человек, изменивший мир — непризнанный среди своих гений, человек целеустремлённый, верный своим принципам, самокритичный, ответственный, положительный во многих смыслах и понятиях «хороших качеств», но никто не идеален: в молодости Пайнс был весьма доверчив, в какой-то степени легкомысленен, за что сейчас платит и платил все тридцать лет. Тридцать лет — полжизни для людей и крохотный, мизерный отрезок бытия для него. Окружившие его создания, противоположные этой личности, лишь весело поддакивали главному и надрывно смеялись с человеческого бессилия, что ещё больше обязывало усомниться в своих последующих действиях и намерениях.***
— А правильно ли я поступлю в его отношении и при таком раскладе? — пытливый взгляд одного глаза устремился на следующую пустую картину. — Рано или поздно тиранию затмевает демократия и баланс там элементарно неуместен, но… Чашка чая снова подлетела к своему хозяину и тот, одним цепким движением, отпил из неё слегка остывшей жидкости, чувствуя в несуществующем рту и на несуществующем языке терпкий, нежный вкус. Цветочный аромат заполонил собою всё помещение за время просмотра. И вновь демон неохотно посмотрел на пятую картину.***
Плоский мир, плоские мечты, плоские творения, плоские умы… Всё-всё несносно плоское! Бо́льшую часть своей вечной жизни он прожил в этом нестерпимо плоском, галимом двухмерном измерении, с каждой минутой своей жизни сомневаясь в плоскости своего существования (1). Он с раздутым отвращением и несравнимой ненавистью многие столетия наблюдал за своими собратьями, что были подобны слепым и зависимым от своей матери детёнышам: бесхребетно существовали в этом мире простыми картинками и, кажется, их всё устраивало. В чём был смысл этой непростительно долгой жизни в заперти, без возможности сбежать от гадкой двумерности, находясь в простой невесомости и элементарно существуя с иллюзорными мечтами о трёхмерности? Почему они бездействуют и наивно надеяться?! Почему так?! Но потом… Это нельзя было назвать пепелищем — эти виды были намного хуже данного слова. Никакой отравляющей плоскости, незатейливости жизни, непотребного двумерия и рабских умов да неуслышанных надежд больше не было. — История моей жизни? — треугольник бы откровенно позабавился. — У кого есть достойный ответ на данный вопрос? — если бы этот диалог и впрямь состоялся, то немое любопытство вероятно прозвучал бы чрезвычайно горько и ядовито. — У Эдвина Эбботта (2). — с утайкой, немного горестно ответствовал бы он и потом опять заливисто рассмеялся.***
— Билл Шифр прослыл большим идиотом, пытаясь повторить успех первого раза, но, как-никак, он остаётся значимой для меня фигурой и мне, как бы я не желал и отнекивался, придётся это сделать. — ещё один щелчок пальцами и шляпа покорно приземляется на своё законное место. Демон вяло откидывается на спинку кресла. — Всё-таки это дело в моих интересах и стоит ради него немножко потерпеть.***
Но вакуум на этот раз не был нейтрален и отчуждён: вокруг горла сжимается невидимая плёнка, перекрывая… О, нет-нет, он даже не дышал и перекрыть кислород она попросту не была б в состоянии: она всего-навсего резко оборвала его нахождение здесь с заведомым намёком на продолжение, которое, к его огромному несчастью, так скоро постигнет бывшего демона.***
(Остановись! Прекрати! Хватит!) Билл лихорадочно вскакивает с постели, но слабые ноги не смогли удержать ярого порыва и тот переломно падает обратно на скомканное постельное бельё не в силах справиться с нахлынувшими, как неуправляемое цунами, ощущениями и чувствами. Пронизывающая наиострейшей иглой студь скрутила всё его нутро, сердце болезненно сдавили в тиски сумасшедшим отчаянием и зверским страхом, в голове неистовой чередой сменяли друг друга тревожные мысли. Сдавливающая плёнка тугой верёвкой обмоталась вокруг его шеи — он задыхается от бессилия. Его трясло, он безостановочно дрожал, потеряно уставившись в одну точку, пытался глубоко вдохнуть и выдохнуть, дабы хоть чуточку усмирить разбушевавшееся тело, но вместо этого выходили только нервические, короткие вздохи. Слабые пальцы болезненно вонзились в кожу. На губах сгустился стальной вкус. (Ненавижу!) Ненависть — одно из основных его чувств, некогда острое и вспыльчивое, подобно накалённой и жгучей неприязни, неприкрытому отвращению, самой искренней враждебности, что за миллионы лет стали настолько обыденными, что теперь вся ненависть ощущалась холодным и размеренно колющим где-то в нём глухим нематериальным объектом. (В этом подвох, да?!) Чувствовать всю боль в два раза острее или приукрашивать обыкновенную для людей?! Что из этого он совершает или что из этого над ним совершают? Почему это недоправосудие вершится таким образом? (А может… это от безысходности?) Бессилие, беспомощность, тщедушие — это просто тошнотворно! Неприемлемо для него ни в каком времени, ни в каких формах! Даже сейчас, когда всё его тело будто скрутили и выжали по несколько раз — ни за что! Недопустимая, просто непозволительная слабость! (Я. НЕ. ПРИВЫК.) Он же не оправдывает себя, нет?! Он же мог сделать гораздо больше, чем совершил, но… а какое тут «но»? Для него — одни только несуразные, абсурдные отмазки и безрамочные отговорки, какие только в состоянии найти, но, может быть, это и есть правда?! (Нет! Правда — вещь относительная и пластичная в определённом контексте, а вот истина… Это уже намного серьёзнее!) Он обнял себя за плечи перед тем, как перед глазами стремительно стал расползаться вязкий туман. Шифр заново пал бессознательной куклой на твёрдую поверхность.