***
— Спокойней… — всё так же успокаивающе шептал он, начиная аккуратно массировать чужую шею, пока демон находился в чуть ли не прострации, дабы снять накопившееся напряжение, — ты как, Шифр? …у Шестопала довольно-таки тёплые ладони… Но Билл не ответил. Он резко застыл в чужих руках, не двигаясь ни вперёд, ни назад, ни в стороны. Даже, кажется, дыхание стало тише, сердце на мгновение перестало биться и зрачки его глаз поблёкли от осознания того, что сейчас произошло и происходит. (Так не должно быть!) Исключительно под умелыми руками и дальновидностью Стэнфорда сейчас стало… ещё запутаннее — иллюзорное облегчение ретировалось на второй план, отрезвляя затуманенный приступом разум. А Фордик, даже без нужды, всё ещё его успокаивал, вопреки всем возможным отношениям до и выказывал самую настоящую, человеческую, но мнимую заботу. И это ведь произошло по фактической спонтанности и его собственной непредусмотрительности, его бессилия, не так ли? (Ха-ха… Ха-ха-ха!) — Я, — стало даже как-то не по себе от факта отсутствия дрожи в голосе и чужеродной речи в сознании, — успокоился. — с долей безразличия в голосе, словно запрограммированный дроид, отлаженный на это действие как на одну из своих заводских настроек, проговорил тот, отстраняясь. — Глади-ка, я не умер! Любопытно, да, гений? (Треклятый гуманизм Пайнса, граничащий с его тошнотворной снисходительностью меня просто убивает!) Это подлинное рабство! Форд взял его к себе на роль послушного и безгласного «ассистента», обыкновенного помощника и жалкого раба, что должен ползать на коленках за своим господином и вытирать каждый его след от сапог: Форд ему ни опекун, ни родитель, а Билл ни его опекаемый, ни его ребёнок, с которым тот обязан разгребать психологические проблемы второго. (Это не его ума дело… Безмозглый тупица… Дуралей, полный болван… Зачем он это делает?) Враги, недруги, ненавистники, неприятели! Абсолютно все такие — исключений банально не может быть! (Такова моя слава, Оракул?! Такова моя судьба,— «Было весело перевернуть Гравити Фолз с ног на голову! А теперь — хочу представить вам трон застывшей агонии рода людского!»
— Шифр? — из мыслей вывел чужой голос и рука, несильно надавившая на плечо. Билл с некоторой растерянностью взглянул на озадаченного Шестопала, послушно и, несвойственно себе, безропотно присел за кухонный стол. Оторвавшись от тревожных мыслей, тот исподлобья следил за действиями Стэнфорда, который уже нашёл успокоительное — поставил плоскую, прямоугольную коробочку рядом с ним на стол и… что-то ещё. — Нужно съесть хотя бы это. — резонно проговорил Форд, указывая на пластиковую баночку с йогуртом, на которой яркими красными буквам посередине было написано «Chobani» (1). — Натощак успокоительное лучше не принимать. Демон же, вяло и равнодушно на указание мужчины пожав плечами, покорно взял ложку со стола и любезно поставленный Пайнсом йогурт. (На вкус неплохо, наверное… сойдёт пока что). И в гробовой, напряжённой, кажется, только для Стэнфорда тишине, демон доел предложенное, что на вкус оказалось намного лучше однословного «неплохо», а после выпил опять учтиво поданные Шестопалом таблетки. — М-м-м… Примерно благодарен. — как-то растерянно отозвался демон, слегка сжимая стакан с водой в руке. — Так ведь слова благодарности обычно произносятся? — без особого энтузиазма, скорее как для какой-то «галочки», задал он этот неимоверно дурацкий вопрос. — Такая неловкость. — Форд невольно усмехнулся. — Ты так растерян этой ситуацией или это очередной цирк твоей несчастной драмы? — спросил Стэнфорд, убирая коробочку с таблетками на своё законное место в шкафчике. («Такая неловкость» — нет, он точно не научился понимать других. Вот хоть убей, что является довольно милым вариантом, — не поймёт этого мой непревзойдённый гений-идиот). — Вот скажи мне, — фирменно улыбнувшись, но не скрывая в голосе ноток раздражения, издевательски поинтересовался Билл, — ты взаправду считаешь, что я честно тебе сейчас отвечу? Что я тебе искренне всё выложу? Что я заткну свою гордость ради тебя? Что я прекращу, — Шифр неохотно показал кавычки, — упрямиться ради твоего комфорта? — Нет, мне просто интересно, чем был обусловлен этот приступ и каковы его причины. — Форд совершенно нечитаемым взглядом прошёлся по Шифру, что-то вдумчиво прикидывая у себя в голове. — А я просто надеюсь, что ты от меня отстанешь, ботаник. — Какой же ты противный. — вернувшись на старый лад их разговоров, бросил Пайнс. (Что, запасы терпения иссякают?) — Под стать тебе, дорогуша.***
Шифр, придерживаясь за её кромку, лёг на дно ванны, игнорируя отдаваемую белёсым мрамором прохладу. Затуманенным взглядом сверля пыльный, некогда чистый голубой потолок, вслушиваясь в монотонное журчание воды из-под лживо отливающего на свету крана, он постарался расслабиться так, как обычно это делают люди. Гладкая эмаль не морозила. Мягкий свет не слепил. Проточная вода успокаивала. (Неужели… его цель — всего-навсего моя кончина?) Шифр слабо усмехнулся, немного поёрзав на поверхности ванны. (Или есть что-то более садистско-извращённое, что он намеревается сделать с моей никчёмной душенькой в этот порочный период?) Однозначный и точный ответ на вопрос о скорой кончине — нет. — «…в полной мере не покажут тебе подлинную личину твоих поступков». — «… они не смогут изменить твоего прямолинейно скотского отношения к низшим, слабым существам». (А ответы-то на поверхности лежат… но однолики ли они, а, Тэд?) Личина тирании? Истинное её значение (не до конца и не совсем корректное, разумеется), данное, наверное, каждому человечку в людском мире в виде серых картинок и непримечательно мелкого текста в учебниках истории про таких же напыщенных диктаторов, коим он являлся? Нравственные поучения, наставления, говоры, что от самого сердца диктуют сами люди другим людям об «аморальной тирании» и о её ужасающих последствиях? Скотском, напрасно и беспричинно заниженном отношении к тем, кто всего лишь слабее? Наплевательское, потребительское и хамское отношение к низшим слоям, не достойных даже своего существования по причине своей формально убивающей никчёмности? Обыкновенное пренебрежение к ним, как к самостоятельным личностям, к их роли чего-то или кого-то бо́льшего, нежели доли безгласных кукол для собственных утех? (Ёбаная потеха… Подсобить… Ха! Как же ты всё чудно устроил!) Демон прислонился головой к каркасу, когда уровень воды стал достигать его бледных щёк и снова прикрыл веки, устало выдыхая. (Но стоит отдать тебе должное — мне практически ещё ни разу не было… так тошно и мерзко). Как пояснил Форд, о чём Билл сам догадывался в это время, но снисходительно позволял Пайнсу излагать и свои мысли, практически не прерывая его и даже слушая: этот приступ было чем-то наподобие приступа панической атаки, которую, как ни странно, спровоцировал дурной сон (пусть пока так считает. Всему своё время). Но… неужели людям может быть до такой степени плохо? Как они вообще с таким недугом живут?! — «…Это, видишь ли, неподдельный спектр ярких отрицательных эмоций. И, разумеется, не только». Теперь уж Билл засмеялся в голос, не сдерживаясь. В стенах ванной комнаты тихо прозвучал он — истеричный и удручённый смех, в секунды смешавшийся с шумом проточной воды. Демон сокрушённо улыбнулся. (Он наказывал меня так, словно бы я никогда не ощущал подобных эмоций). Стрэндж поступал так, словно бы огорчения и невзгоды его собрату были отнюдь не знакомы, точно Билл прожил всю свою жизнь в той самой выигрышной позиции, никогда не чувствуя на себе того тяжкого бремени и этой скверной боли, но никто другой, как сам Тэд, просто не мог не знать этого. (Но ладно — это не столь значимо). А если всё-таки эту ситуацию подставить под альтернативный угол обзора? Фиолетовый демон незыблемо затирал что-то про людские агонии, то может ли этот спектр принадлежать тем напуганным людям? Вполне да. Это ли они переживали в то тяжёлое для себя время? Это не просто возможно, это — самое вероятное. Принадлежал ли он конкретно всем людям, основывался ли он на их эмоциях, из которых он по кусочку и собрал это отвратное состояние, чтобы наслать всю их нелёгкую долю на него, дабы совесть пробудить? Да, и это логично! (Тогда, что ему ещё нужно, помимо отмщения и совершения «правильной кары»? Забрать мои последние жизненные силы, чтоб я с концами подох на руках Пайнса?) Демон нервозно усмехнулся, несознательно приглаживая волосы на голове, — это, вероятнее всего, он тоже воплотит в жизнь, но сам Шифр не уверен. Он уже ни в каких решениях Стрэнджа не может быть уверен на все сто процентов, но предположения, в конце концов, никто не отменял. (Да и вряд ли Дитя Времени и Акс… сомнительно их одобрение данной идеи. По крайне мере, один из них уж точно не будет в восторге, а второй — полнейший и невыносимый идиот).***
— Помнишь, я обещал тебе маленькую прогулку? — флегматично уточнил Стэнфорд (надо же, а всего несколько часов назад так душевно и тонко успокаивал, ласково называл «мой хороший» и бережно гладил. Фу) у только вышедшего из ванной комнаты Шифра, откладывая дневник №4 на тумбочку. — Я согласен хоть на край света. — без интереса и без привычного яда в голосе бросил Билл на ходу, чтобы просто дать ответ Пайнсу — показать ему, что он до сей поры соображает, и замертво упал на свою часть софы. — Пока рановато на край света. — То есть, это у тебя имеется в планах? — Я так понимаю, тебе стало лучше? — и дождавшись неуверенного положительного кивка от парня, мужчина встаёт со своего места, потягиваясь, и оповещает, — Значит, дойдём до одной из аномалий, законспектируем, зарисуем, а потом и домой. Если что, будь готов зайти в город со мной на обратном пути. (Он сказал «домой»? Серьёзно? Несусветная нелепость). — Я понял, — без энтузиазма ответствовал Шифр и, взглянув на пасмурное, не предвещающее ничего хорошего (как моя жизнь сейчас), небо в окне, неспокойно качающиеся, едва видневшиеся верхушки сосен с его места обзора, резонно поинтересовался, — а что насчёт улично… — Поверни голову на пятнадцать градусов влево. — и Форд рукой указал на поодаль себя, ближе лежащие к самому демону, вещи. — Через минут пятнадцать выйдем.***
— Ладно, о-о-ох… — вымученно простонал демон. — Эта жизнь точно не по мне! Сама прогулка может оказаться в самом деле не настолько убогой, но… (да, опять обламывающее «но»). Билл мимоходом накинул на себя куртку, заботливо отданную ему накануне Шестопалом, не застёгиваясь, смело покинул пределы бывшего магазина, выходя на террасу. По-настоящему морозный воздух вторгся в лёгкие и Шифр, поморщившись от столь неожиданного холода (раньше так ярко не ощущалась смена температур на той, чёрт возьми, идеальной оболочке), быстренько застегнулся. К большом сожалению Билла, в отличие от его прежнего тела, способного вытерпеть практически любые температуры в более чем тысяче мирах, эта оболочка уже начинает терять свою стабильность, если температура воздуха понижается к -40°С до -45°С — гипотермия наступает уже за считанные 5-7 минут. Максимально высокая температура, которую может вытерпеть человек, варьируется от +82°С — 49 минут, +93°С — чуть более получаса, а +104°С — 26 минут, когда в том теле это совершенно было… не преградой. Серое поднебесье мрачным куполом возвышалось над жалкими существами, именуемыми людьми (ещё никчёмнее), а облака на видимых горизонтах равнодушно, с некоторой надменностью наблюдали за мирской жизнью со своих высот. Ёлки копотно покачивались из стороны в сторону под напором слабого западного ветерка, игриво трепавшего их вечнозелёные иголки. Демон вдохнул и выдохнул… вдохнул и выдохнул, ощущая на себе осязаемое, настойчиво вившееся вокруг Хижины и всей округи, подавляющее уныние апрельских лесов. Обыкновенная весна в понимании большинства, как тут же припомнил он, — это красочное и очаровывающее возвращение к жизни, великое пробуждение от студёных зимних оков. Эдакое пробуждение, что вселяет во многие сердца бурливую радость, искренний и незаменимый ничем восторг, по-человечески приятную теплоту в душу, описанную сами необыкновенными и поэтичными прилагательными. (И где же это всё?) Сейчас же перед ним предстало противоположное тому совершенному идеалу подобие: пробирающий, точно осенний, холод, повсеместно отталкивающая отчуждённость и безотрадная серость, смешанные в одно гигантское разочарование. — Насколько по десятибалльной шкале ты скучал по Гравити Фолз? — спросил Форд, вышедший за Биллом. Накинув на свои плечи неизменное бежевое пальто, Пайнс поравнялся со своим подопечным, каким-то подозрительно тихим и задумчивым сейчас, осторожно укладывая дневник №4 в наплечную сумку. — Если только в отрицательной степени. Какая же у вас тут мерзостная погодка (а окружение ещё мерзостнее). — непримиримо и с некоторым отвращением выдохнул Шифр, спрыгнул со ступенек и последовал за неторопливым Стэнфордом. — Те же формальные виды, те же лица, то же небо, та же земля… Вам это не может надоесть, да? Да, люди, как говорят они сами, «дальше своего носа ничего не видят». Их небезупречные тела, души, их несовершенный мир, наполненный их же ошибками, заблуждениями и оплошностями, порой несравнимо абсурдными и идиотскими, глупеньких людишек полностью устраивает. А если всё же находятся подобные Шестопалу — гении, идущие за саму грань своих возможностей, то они, скорее всего, по концу своих стараний утопают в собственных несчастных попытках, мало чего достигая в этом. — Смотря как судить. Бывает так, что когда жизнь наполнена сплошными бедами и проблемами, после тёмной скользкой тропы начинаешь ценить повседневность. Скучную, мирную рутину. — резонно произнёс Форд, сворачивая на протоптано неровную дорожку, уходящую далеко в лес. — Это идентично клетке. — фыркнул Шифр, вспоминая собственную «клетку» (безобразный кошмар, гнусное двумерие). — Но даже ты ещё не готов к этому разговору! — Даже так? Слушай, Билл, — решительно начал Пайнс, — раз мы затронули эту тему… Даже спустя эти полтора года я помню твою речь о «гадком двумерии» и «плоских умах» — что это конкретно означало? (Ты как-то, ботаник, чересчур нагло лезешь в те дела, о которых даже знать не должен. И весьма нагло пытаешься всё разузнать для того, кто говорил мне о сохранности моих секретов). («Моих секретов»… Какая глупость!) Билл себя в мыслях стыдливо отдёрнул. Это дурацкое понимание чересчур внезапно ударило в голову: он уже самолично, лишний раз не задумываясь, где-то на подсознательном уровне, ощущает, что всё, что у него и впрямь осталось от той жизни вне рабства человеку — это чрезвычайно дорогие ему, отравляющие душу и разум секреты о «прошедшем», болезненные, беспорядочные воспоминания о том плохом былом, что уже, вероятнее всего, никогда к нему не вернётся. А то относительно хорошее былое: ни власть, ни сила, ни авторитет, ни, выбивающееся из этой подгруппы, «гадкое двумерие» уже точно к нему не возвратятся. — Ну, Шестопал, это уже сли-и-ишком личное. — пытаясь придать своему раздражённому настолько щекотливой темой голосу непринуждённости, лукаво улыбнувшись и несколько простодушно посмотрев на своего спутника, ответил тот и прибавил в шаге. А учёный, видимо вспомнив про весь уровень непоколебимого упрямства Билла, слишком быстро сдаётся и дальше их путь пролагает одинокая благодатная тишина. Шифр, с ещё теперь бо́льшим желанием отвлечься от скверного месива в голове, как и отвлечь Стэнфорда от «вещей, о которых он даже знать не должен», с подскочившим уровнем любопытства ко всему и вся (мой «памятник» же обязан быть где-то поблизости, верно?), проследовал по тропинке чуть вперёд и намеренно обогнал Пайсна. Осматриваясь по сторонам, перепрыгивая и неаккуратно обходя прилегающие к дорожке лужи (как-никак, неотъемлемая часть весны — мерзкая слякоть), за что ловил на себе осуждающий, скептичный взор Форда. В лесу, вопреки всякому унынию и поверхностной тоске, его недружелюбному и хмурому виду поначалу, довольно… неплохо — сносно, если так можно выразиться. Лесной, чистый воздух, не отравленный никакими отходами людской жизнедеятельности (люди сами себе жизнь усложняют) и атмосфера, по-своему упорядоченная, безупречно состроенная в природный лад, по-своему, в каком-то смысле, комфортная и расслабляющая. (Эстетика — так это обычно именуют?) — Ведёшь себя, как Мэйбл. Такой же неугомонный и шустрый. — недовольно хмыкнул Форд, листая дневник в поиске нужных страничек, пока Билл не прыгнул возле него на пень и, наклонившись, не заглянул в книжку. Может, внешне, этот дневник и был похож на предыдущие, но его ведение, как лицезрел и еле разобрал Шифр позже, было иным. Данные, информация и сведения с карт, радаров и просто всяких бумажек, что подвернулись гению под руку во время нужного момента, были перенесены весьма нестандартным образом: раскиданы по всему дневнику, но преимущественно собраны были лишь в конце самой книги, отчего первые страницы остались почти нетронутыми. Форд это наскоро пояснил и не стал отрицать своей неорганизованности, бездумья во время конспектирования из всех собранных сведений. — А что не так? — делая из себя дурачка, как раз-таки изображая сравниваемую с ним Звёздочку, спросил тот, на что Стэнфорд, задумчиво читавший, скептично подытожил свою мысль: — Мне было по душе, когда ты неслышно и, главное, спокойно плакал у меня в объятиях, а не прыгал по лесным неровностям. — Это был не плач, а минутная слабость. — Билл упрямо скрестил руки на груди и вздёрнул подбородок, выражая своё справедливое несогласие (а костюм клоуна мне взаправду бы пошёл). — Ладно, Шифр, — понимая, что в перепалке они ни к чему путному не придут, прервал мужчина, — мы практически пришли. Хм… ты сам знаешь что-нибудь об этом? И Шестопал показывает разворот с аномалией №467 с трактовкой «подвиды кристаллов, изменяющих рост». Дальнейшая работа была в разы скучнее и менее увлекательнее столь деликатных диалогов, ведь Билл попросту, не отвлекаясь на постороннее к своему изумлению, стал помогать Стэнфорду в изучении. Незначительно поменяв изначальный маршрут, более углубившись в чащу леса, недалеко от первого источника роста этих кристаллов, Пайнс и Шифр без труда дошли до нужного первому, а именно — те самые кристаллы, отличавшиеся от своих предшественников лишь цветом. Собрав пару крохотных мерцающих зелёных кристалликов с их места роста, небольшого источника, вероятно, образованного после Странногеддона и являющегося одним из его запоздалых последствий, Шифр, покрутив их пару раз в руках, без энтузиазма и пристального интереса бросил находки в сумку Форда, пока тот заканчивал с рассмотрением самого истока. — Не припомню таких кристаллов в Царстве Кошмаров. — пожал плечами Билл, присаживаясь на корточки рядом с Пайнсом и сговорчиво продолжая. — Те кристаллы, что находил Ёлочка и изучал ты в том измерении растут, но в такой расцветке — не-а. — Возможно ли то, что они были созданы естественным путём под тем недолгим воздействием слияния наших миров? — испутыюще уточнил Стэнфорд, повернув голову к Шифру, — И идентично ли их назначение первому виду кристаллов при условии их неполного видоизменения? — Это нужно проверять. — скучающе ответил Билл, потёр шею и неуклюже поднялся с корточек. — С ровного места тут ничего дельного не скажешь. И ещё капелька нудных диалогов по делу кристаллов, пополнения записей на страницах в начале дневника (это ж нужно было всё так запутать!), и учёный вновь потащил парня за собой, дабы обойти близости этого истока — «может, есть ещё источники их роста», а Билл был… не особо-то и против (пусть дитё нагуляется и наисследуется). Бодрящий лесной воздух был подобен долгожданному глотку воды после чересчур долгих нескольких часов засухи. Эхом по ближайшей округе раздавались разнородные голоса птиц, равномерно тотчас затихающие где-то за достижимыми пределами. Весенний ветерок, на удивление слабый для такой «мерзостной» погодки, приятно обдувал пылающие от холода румянцем щёки. Нерушимо мешкотно покачивались вековые сосны. Одинаково белёсые облака покрывали небесную гладь, за собой пряча едва проявлявшиеся себя на земле лучи света. (И впрямь освежает). Пока Стэнфорд сосредоточенно изучал местность, изредка останавливаясь, демон не обращал на эти сущие мелочи никакого внимания. Где-то отдаляясь от Пайнса, где-то его обгоняя, Билл больше сосредоточился на ощущениях от этой прогулки (лучшее, что может быть). Не сказать, что она вышла идеальной (слякоть, эта противная грязь, сырость, холод… малоприятное зрелище, а ощущения от этого зрелища ещё хуже), но проветриться и «освежиться» это и впрямь помогло. Конечно, привести, рассортировать смутные мысли в порядок и найти ответ на тревожащие вопросы не удалось — всё время что-то отвлекало и мыслительная деятельность была потрачена в совершенно иное направление, но… всё же расслабиться (даже так) удалось. Эти земли принадлежали ему. Жители этого вшивого заштатного городишки были в его беспрекословном подчинении. Сами небеса тогда окрасились в ярко-красный по его прихоти. Все эти крохотные долинки, каждое треклятое деревце, все камни и даже тот инопланетный корабль, разбившийся на этой территории миллиарды лет назад, стали тогда его собственностью. (И за сколько я их потерял?) Непомерные усилия, брошенные на эти жалкие клочья земли, возможно бы и окупились, если бы сложнопостроенный план, миллиардами лет обдумывающийся, не дал трещину, когда до черта смекалистые близнецы Пайнс не решились махнуться одеждой и не разыграть тот бестолковый спектакль… (Всего лишь одеждой!) — Шифр! Из мыслей вырвал голос за спиной и резкое притягивание назад. Билл непроизвольно остановился в чужих руках, опомнившись только в тот момент, наивно замерев (какая привлекательная забота!), когда снова оказался прижат к Шестопалу уже спиной, и пока тот несильно надавливал пальцами на его грудь, чтобы его подопечный самовольно не двигался. Впереди, как лицезрел опять растерянный и малость озадаченный демон, расположилась глубоко вырытая кем-то яма, от падения в которую его столь куртуазно оградил учёный. …у него невероятно сильные руки… — Это, кстати, тоже последствие твоего неудачного конца света. — невозмутимо пояснил Форд, когда Шифр вывернулся из-под его рук и отошёл на несколько шагов в сторону подальше от «привлекательной заботы». — Как мне удалось узнать, — невозмутимо продолжал говорить Пайнс, — по размерам следов и оставшимся записям с уцелевших городских камер — беснования ожившей водонапорной башни. — Хах! А неплохо! — кривовато усмехнулся Билл, невинно и очаровательно улыбнувшись. — Миловидно получилось: безобразно и кошмарно — всё, как я люблю! (Жаль, что эта башня тебя тогда не растоптала, умник). — В наказание за это, — подразумевая под своими словами то ли это углубление в земле (которое практически никому не мешает! Глупо!), то ли неудовлетворительное поведение самого демона, надзирательно, устало проговорил мужчина, — будешь сегодня мыть полы во всём доме. — Ты — само зло! — недовольно и драматично проговорил Шифр, картинно отворачиваясь от мужчины и выражая свою театральную обиду за необоснованное наказание (ну это же не настолько критично!). — Кто бы говорил. — конструктивно выдал Пайнс. — За все свои проделки ты ещё годами должен будешь отмывать свою совесть и в день по несколько десятков раз извиняться, и ползать на коленях перед теми, кого чуть не уничтожил. — О, ты точно не страдаешь старческим склерозом? — по-ангельски невинно улыбнулся Билл и вновь повернулся к Форду, сверкая лживым огоньком в глазах. — Однажды сам мне говорил, что у меня совести совсем нет, а тут намекаешь на неё! Немыслимое противоречие, не считаешь? На этом и закончился ещё один безнадёжный диалог и дотошный Форд, тактично повторив ещё что-то о совести, милосердии и прочем бреде для Билла, задумчиво покачал головой. Вроде бы тот перестал быть столь высокомерным или, по крайней мере, прекратил в полной мере выказывать всю свою былую надменность, что уже являлось небольшим, совсем крохотным шажком к изменениям, которые ему в любом случае пришлось бы перетерпеть, чтобы просто-напросто не свихнуться в людском мире. Он всё ещё, как карту не клади и не гляди на неё, своенравен и высокомерен, каким бы милым и пушистым не старался преподнести себя перед учёным, дабы сделать что-либо в угоду себе, но сейчас то громоздкое расстояние, путь которого пролегал из неутолимой ненависти, взаимного презрения и старых обид, всё равно оставалось прежним, что Пайнса не особо-то и заботило. Главной задачей на данный момент является не столько скорое сближение или сиюминутный пересмотр всех минувших убеждений сразу, а простой контакт. Человеческий, если его можно таковым окрестить, обыкновенный контакт. Не столь важно его значение, обоюдный он или однобокий, но само его присутствие в их связи уже может о многом оповестить: как о негативном, так и о позитивном — учёный знал, что эти детали ни в коем разе нельзя упускать. Не упустит и не отступится от даже самых несущественных и не играющих значимой роли мелочей, ведь любая, самая мизерная по его мнению подробность, может стать самой насущной проблемой в голове настырного демона. Само билловское поведение этим утром, когда сам некогда вселенский диктатор, великий и неподражаемый манипулятор, погубивший не одно измерение «на своё благо», практически открыто плакал у него в объятиях и терялся в пространстве, продолжал идти по своей тёмной дорожке, не глядя на указатели и не слушая чужие речи, по его мнению, бессмысленные и пустые, что Форда… даже в некоторой степени утешало. И в голове это возвращение демона к его типичному роду поведения, пусть и при условии совсем недолгой выходке из обычного образа, как ни странно, несколько успокоило Пайнса. Форд понимал, что Билл не до того прост и не столь однозначен как могло бы показаться: всего-навсего выжившая из ума геометрическая фигура-демон, что получает моральное или какое-либо ещё наслаждение от чужих болей и агоний, неповторимый диктатор, тиран-садист — далеко и определенно нет. Сама та причина, что спровоцировала что-то наподобие панической атаки, в коей мужчине придётся ещё чуток покопаться, доказала обратное: у него, как и у всех живых существ, есть свои внутренние конфликты, переживания, мотивы, ценности, мечты, которые нужно не то, что изучить, а просто открыть для своего обозрения и лучшего понятия сформированной проблемы. Без этого всего, без этих внутриличностных вещей, назвать кого-либо личностью сложно — это был бы, иначе говоря, абсолютно пустой сосуд. Пусть психология демона, всё её деликатности и нюансы ему были не до конца ясны, где-то абсолютно не понятны, но Пайнс не отойдёт. От его личности, может, и будет отставать на некоторое время, давая Биллу самостоятельно делать глотки свежего воздуха полной грудью, дабы хоть призрачное понимание условной свободы, минимального давления и независимости в собственном выборе осело у него где-то в разуме, в сознании, а потом и в подсознании, помогало тому мириться с реальностью. Учёный, ныне разбирая психологию, осознавал, что, если давить на такого самовластного и горделивого, как Шифр, приказывать, держать в узде, вселять страх и просто оказывать психологическое давление, то это ничего хорошего не даст ни ему, ни Биллу. — «Не просто так он же стал таким… ненормальным, высокомерным, извращённым?». И Пайнс, забравшись с головой в дебри этой самой сложной психологии, теперь понимал всю серьёзность состояния Шифра: у любого поступка есть своя уникальная причина — даже у самого нелепого и абсурдного продолжения должно было быть проложено какое-либо азбучное начало, верно? И эту «ненормальность» Билла Стэнфорд собирался разобрать по кусочкам, рассортировать по полочкам и расфасовать как нужно, понятное дело, только с позволения самого Билла. — «Совершенно нельзя прийти ни к каким изменения, если меняться насильно». И Стэнфорд, оторвавшись от психологической мешанины у себя в голове, под другим углом взглянул на идущего впереди, кажется, успокоившегося и практически расслабленного Билла, вопреки его «обиде» за необоснованное наказание, подмечая, что сейчас не очень хорошее время для того, чтобы подступаться и даже попытки лучше отложить пока на неопределённый промежуток времени. … (Этой разноречивости Пайнса нет никакого цельного логического объяснения!) Разногласья в поведении Пайнса, его противоречия собственных словах, проскакивающие с заметной частотой, не столько смущали и даже стали раздражать Шифра, как вводили в путное замешательство: эти явные и халтурные оправдания, подкрепляемое и отталкивающееся… (чем же и от чего же, чёрт подери?) Внешне демон оставался спокойным. (Ладно уж, ради тебя и только ради тебя вновь встану на коленки и возьму в руки тряпку, Фордик. Всё равно ваши романы я сегодня не в настроении читать). И Билл, похоже, желая позабыть о нахождении Пайнса где-то поблизости, попросту повернулся к учёному спиной и нарочно ускорил шаг, чтобы не ровняться с ним более из-за нежелания вообще как-то контактировать с этим зловредным человечком. Демон, заместо этого, задрал голову вверх, снова спросил себя «как я до такого докатился, что стал каким-то ёбаным прислужником?», всматриваясь в малость посветлевшее за несколько часов поднебесье. Пасмурно, хмуро, тоскливо (такие моменты обычно играют свою роль во большинстве романтик и драм?). Главная героиня, в основном, печально бродит по таким же мрачным, как и её чёрная полоса в жизни, местам, и витает от первого ко второму настроению, как засохший листик на нещадных потоках ветра, находясь в двух самых противоречивых состояниях одновременно: наслаждается уединением, поддаётся дивному одиночеству — страдает от глуши в своём сердце, проклиная свою затерянную в душевных дебрях обиду на того самого суженного, но при этом и мечтая о нём, как последняя влюблённая принцесса из людских сказок. (Не мило ли?)