say yes to heaven, say yes to me

      Утром мучил сушняк. Ему сначала всю ночь снилось, как он ведрами пил воду, а к утру он с трудом дополз до кухни и жадно присосался к стакану. Его даже не смутил вид, в котором он выполз, а приличного в нем было мало.       Богу слава, никого рядом не было, и он успел быстро сбегать обратно в комнату, помыться и переодеться. И даже успел на завтрак, хоть и понимал, что он, кажется, не успевает выучить и пары аккордов!       — И как вчера вечер прошел? — поинтересовался Геральт, внимательно оглядывая Лютика.       — Ну… хорошо. Да, хорошо, — Лютик плавно сел на свое место и потянулся к чаю, думая, что он все-таки не напился. — Ламберт сказал, что научит меня на гитаре играть… Вот.       Геральт удивленно на него посмотрел, вскинув брови. Йеннифер причмокнула, спросив:       — Кажется, он говорил, что гитару в руки брать не хочет…       — Говорил, — кивнул Геральт. — Но мало ли, что могло измениться?       Лютик удивленно моргнул, но лишь пожал плечами.       Ламберт может и не горел желанием что-то исполнять, но… и долго уговаривать его не нужно было.       В любом случае, Лютик был слишком поглощен предстоящим. Он не доел и, сказав, что идет к Ламберту, быстро побежал в свою комнату, чтобы привести себя в нормальный вид.       Потянувшись к расческе, на миг он замер и открыл ящик, достав блокнот. Он поджал губы, открывая последнюю страницу.       Почерк был кривым и дерганным, будто он куда-то спешил, пока писал это.       Если хочешь написать что-то настоящее — пиши о том, что чувствуешь. Что пережил. О той боли, которую знаешь.       Лишь скривился, как от боли, и отложил блокнот. Лютик потер лицо руками и тяжело выдохнул.       Неужели это все, о чем он может написать? Неужели тот день единственное, что в нем есть?       Это сводило с ума.       Он одернул себя и взял расческу, поглядывая на записи с аккордами, пока расчесывался, а после пошел к Ламберту, оставляя все позади.       Ему казалось, что это лучшее, что он мог сделать.       Почти весь день он провел с Ламбертом и гитарой, у моря. Это поглощало его, как ребенка, и он был благодарен, что Ламберт проявил столько к нему терпения и понимания, сидя рядом, все показывая и помогая.       — Ты очень быстро учишься. Я вижу, что у тебя есть ритм и слух.       — Да. Я умею петь, — кивнул Лютик, наигрывая несколько подряд аккордов.       — Правда? Почему мне сразу не сказал?       — А зачем? Это как-то влияет на игру на гитаре?       Ламберт качнул головой и посмотрел на небо. Солнце уже садилось. За день они расстались только один раз — чтобы пообедать. Это было так необычно для них двоих, что к концу дня начало казаться, будто бы это и вовсе все не про них.       — Нет. Конечно нет, но все-таки это значительно облегчает работу. Может что-нибудь споешь?       — Я могу, конечно, но это ничего стоящего. Все, что я знаю — уже исполняли сто раз до меня.       — Ты говоришь без всякого энтузиазма. Я думал, музыка для тебя что-то значит.       Лютик поджал губы и медленно кивнул, невольно опуская гитару ниже. Он сидел на песке, по-турецки, а сейчас вытянул ноги и уложил на колени гитару. Рядом шумело море, ни было шума и голосов.       Были они и море.       Так странно, так непонятно, что Лютику даже подумалось на миг: а правильно ли это?       Ведь это совсем не похоже на то, что он делал обычно.       И из-за этого он ощущал себя будто бы новым человеком. Будто его… отмыли, переодели и посадили в новый вычищенный домик.       Будто с шеи наконец убрали петлю. Вроде дышать стало легче, вроде даже и не страшно, но ведь та тяжесть и тот страх уже были для тебя родными, так что расставание с ними было все равно неприятно.       Но Лютик знал: это не расставание.       Это обман.       Все, что он сейчас делал в большей степени бесполезный обман, который сводил с ума одним пониманием, что никогда в его жизни ничего такого больше не повторится. Он и не надеялся на большее, ни в коем случае, неважно, насколько априорными для тебя становятся некоторые вещи. Менее болезненными они от этого не становится.       — Многое, но… Нет, вовсе не многое, кому я только вру! — Лютик сказал с внезапной злостью и раздражением. Он аккуратно положил рядом с собой гитару и, выдохнув, уложил руки на свои колени. — Некоторые вещи я понял только сейчас. В один миг.       Ламберт смотрел на него внимательно и выжидающе.       Так на Лютика смотрел только его отец.       Лютик поежился.       Мысли об отце приносили и адскую боль, и непонятное спокойствие. Будто это то место, где правильно и привычно и, вместе с тем, — невыносимо тяжело и неправильно. Как некая точка, в которой все всегда будет хорошо, но вместе с тем в ней не будет ничего. Совсем. Никогда.       Избыток вкуса убивает вкус, но его отсутствие делает из гнили — роскошь.       Вот в чем была проблема Лютика.       Но все-таки Лютик был благодарен за этот интерес.       И за то, что это были глаза не его отца.       Он любил его, любил всем сердцем, но так же эта любовь была больной, навязанный и укрепляющейся на вещах, которые уродили не только эти чувства, но и самого Лютика.       Но если это единственное, о чем он мог писать.       Он качнул головой.       — Я говорю о том, что… Знаешь, пока не столкнешься с некоторыми вещами, они кажутся тебе идеальными и правильными. Вот это твоя мечта, которая остается просто «хочу», для которой ты не прилагаешь никаких усилий… Да, я много думал об этом. Я так часто об этом фантазировал. Боже, Ламберт, я же, дурак такой, думал, что выучил это наизусть, но встретившись с этим лицом к лицу понял, что… не знал об этом ничего…       Предложение он закончил на неясном, отчаянном выдохе, про себя поражаясь, на какую откровенность шел рядом с человеком, которого знал один день, один вечер и два неподобающих вида.       Но в Ламберте Лютик увидел и своего отца, и мужчину, которого надо было любить.       И при этом он не чувствовал к нему ничегошеньки, кроме непонятного доверия и понимания, что говорить было сейчас легче, чем когда-либо еще.       И поэтому он продолжал:       — Я… Я не такой, как… как в идеале нужно было. Да, я послушен, мягок и до ужаса неловкий. Я ничего не могу без чужой помощи, но так же мысли о той жизни, что мне уготована вводит меня в ужас. Понимаешь? Даже не грусть или злость, это настоящий первобытный ужас. Мне кажется, едва на меня наденут свадебный наряд и я упаду в обморок. Или зарыдаю.       — Мне кажется, это вполне здоровая реакция.       — Это тебе так кажется. А у нас на это говорят «ошибка воспитания». Из меня должны были вырастить идеального супруга и папу детей… а я… Но суть не в этом! Суть в том, что я думал о том, как сбегу и посвящу всего себя музыке. Но… Ламберт, я взял в руки бумагу и вдруг понял, что… нет во мне никакой музыки. Так, ритм, слух — гори это все огнем, если в тебе нет ничего, ничегошеньки, что могло бы претендовать на звание «искусства».       — Не строг ли ты к себе?              Лютик резко посмотрел на него загнанным, отчаянным взглядом. Так смотрят на людей, у которых хотят попросить о помощи.       Самым страшным было понимание, что Лютику в этой помощи не откажут.       Семнадцать лет он жил в вечной роли жертвы, и мысль о том, что ему помогут, его спасут, пугала ни чуть не меньше, чем осознание, что творчество это чуть больше, нежели пустое желание.       — О чем ты?       Ламберт выдохнул и пожал плечами:       — Тебе семнадцать. Неважно, во сколько вас выдают замуж и во сколько вы рожаете, ты — дитя. У тебя мало жизненного опыта, возможно, и поэтому песня не идет. Иногда нужно чем-то переболеть, чтобы сделать что-то великое. Ну или хотя бы первый шаг.       Лютик поморщился.       — Но что же дальше? Переболею я чем-то, что-то напишу… а дальше?       — А дальше ты поймёшь, Лютик, можешь ты что-то большее или нет. Я бы сказал, что у людей-творчества вся их работа как одно нескончаемое произведение искусства. Людям кажется, что ты пишешь детские песни, но на самом деле это все одна история, в которой меняется ритм, настроение и герои. Остается только один герой. Ты. Самый главный и, на самом деле, единственный.       Лютик моргнул и кивнул. Он не совсем понял, о чем говорил Ламберт, но знал, что был где-то внутри с этим согласен.       — Мне просто кажется, что те вещи, которые достойны песни… Это что-то очень сокровенное и личное. Что-то, о чем не говорят.       — Конечно. Но как еще ты собрался покорять людей? Они доверятся тебе, когда ты раскрываешь им свой секрет. Что-то сокровенное и личное. Тогда они начнут тебе верить и даже видеть что-то свое. Чтобы люди кого-то любили, им нужно видеть в нем что-то свое. Видеть, что этот человек к ним близок. Поэтому сокровенные секреты часть того, что ты показываешь.       — Да, но… даже если это что-то криминальное?       — Не припомню, чтобы преступники писали о своих преступлениях… Но, думаю, такие наверняка были. Просто писали об этом правильно. Ведь и песня это не просто факт о том, что тебе было больно. Это то, как ты чувствовал эту боль. И что ты с ней делал. Или что делала она с тобой.       Лютик медленно моргнул, смотря на Ламберта, как на Бога.       И все, что он говорил, и как смотрел, и его голос — все это было правильным и верным, все это покоряло тем, что Лютик видел в нем что-то свое.       Видел в нем и отца, и нечто новое, непонятное. То, что он не мог узнать, но он знал, что что-то такое он когда-то себе хотел. Или в себя, или возле себя.       Он пораженно моргнул.       Что ж, выходит, что Ламберт — лучшее проявление искусства.       Он соединял в себе и субъективное, и объективное.       И твою огромную часть жизни, и что-то, чего ты не знаешь, но так страстно хочешь.       Возможно, поэтому Лютик так ему и доверяется. И возможно поэтому не может понять, чувствует он что-то или нет.       Хотя, возможно, с этим он слишком спешил.       — Знаешь, ты, кажется, будто говоришь какие-то поразительно простые вещи, но вместе с тем мне кажется, что я их не до конца понимаю.       Ламберт пожал плечами.       — Так со всеми словами, Лютик. Надо не просто понять, а еще и принять. К сожалению второе иногда не дается никогда… Я не утомил тебя этими старческими речами?       Лютик активно закачал головой.       — Нет, тебя очень интересно слушать! По правде говоря, я давно не встречал таких людей, с которыми было бы так легко говорить!       — В любом случае, думаю тебе не стоит волноваться об этом всем еще несколько дней. Ты привыкнешь к гитаре и… может почувствуешь вдохновение. В таком случае легче. Возможно, тебя это воодушевит.       — Я очень воодушевлен и сейчас.       — По твоим речам не скажешь.       — Нет, те речи были не о музыке…       — Тогда о чем?       «о побеге»       Лютик осекся, качнув головой.       Нет… Нет, он не хотел говорить об этом сейчас. Не хотел пока слушать ни поддержку, ни слова о том, что все это глупо.       Пока он сам не определился, чего хочет по-настоящему, лучше не говорить об этом.       — Так, глупости… Думаю, стоит сделать передышку.       — Время ужина. Не хочешь сходить поесть?       Лютик поморщился и дернул плечами.              — Там… Мне как-то всегда немного не по себе. Сложно объяснить. Йеннифер такая строгая, Цири незнакомая, а Геральта… Геральт это Геральт, — выдохнул он. — Возможно, я просто еще не привык к ним. Надо время, чтоб адаптироваться.       — И это повод сидеть голодным?       — Я не так уж и голоден.       Ламберт скептически его оглядел, будто бы одним взглядом говоря о том, что если тот не поест, то такими темпами его сдует ветром. Он снова посмотрел на море, хмурясь. А потом сказал:       — Забеги домой, быстро поужинай и скажи, что ты будешь со мной.       — Где? — не понял Лютик.       Ламберт пожал плечами.              — Ты же хотел прогуляться ночью, так?       — Да, но… Если ты не…       — Если бы я не, то я бы ничего и не сказал. Давай, вставай, — Ламберт ловко вскочил с песка и, схватив гитару, подал руку Лютику.       Тот сначала растерялся, а после ухватился за его руку, вставая и отряхивая штаны.       — Спасибо большое…       Ламберт только кивнул.       Лютик буквально рывком кинулся с пляжа, а Ламберт медленно пошел за ним, держа гитару небрежно за гриф и задумчиво смотря под свои ноги. Лютику на миг показалось, что с ним будто бы произошло какие-то неуловимые глазу изменения.       Но он знал, что с такими вопросами к взрослым людям не лезут.       Ужинал он быстро, едва не глотая еду, за что получил укоризненный взгляд от Йеннифер и попытался как-то замедлить сие действие. В конце концов, Ламберту, наверное, тоже надо поесть.       Жуя говядину, он подумал о том, почему Ламберт вообще проводит с ним время. Ведь он старше его и, должно быть, не очень-то ему это и интересно. Или интересно? Ведь процесс обучения имеет право на существование как и любое другое хобби.       Опомнившись, он сказал, что сегодня вечером снова будет с Ламбертом.       Йеннифер посмотрела на него с подозрением. А затем спросила будто бы без всякого интереса:       — Интересно, как часто до него ты проводил столько времени с альфами?       — Единственный альфа, с кем я много проводил времени — мой отец. А Ламберт очень уж на него похож, так что не вижу ничего зазорного.       Йеннифер хмыкнула.       — Тут сложно увидеть что-то зазорное. В твоем возрасте это нормально.       — Нормально что?       — Интересоваться альфами, разумеется.       Лютик на эту фразу отреагировал каким-то непривычным снисходительным взглядом.       Понятие симпатия или влечения были для него такими же далекими и неясными, как и понятие любви.       Интерес — это верх того, что он исписывал.       Отец говорил, что он слишком поверхностный, что он слишком несерьезный, но Лютик плохо представлял, как можно проявить привязанность и симпатию к чему-то, что столь нестабильно и противоречиво, как человек. Интерес — да, но не более того.       Ламберт был интересен.       В отличие от Йеннифер, пугающей свой статью и строгостью. В отличие от Цири, слишком далекой в своей радости и детскости. В отличие от Геральта с непонятной Лютику дружелюбностью, при этом покрытой за абсолютным спокойствием и нежелание напирать.       Ламберта нельзя было пока никак описать.       Возможно, когда он сможет, то все сразу пропадет… Возможно.       И, в конце концов, с кем еще может быть так хорошо прогуляться ночью без чувства сковывающей неловкости?       Перед его уходом Геральт внезапно предупредил его:       — Послушай, если Ламберт будет напирать, ты всегда можешь его оттолкнуть. И в обязательном порядке наябедничать мне.       Лютик схватиться за косяк, юрко крутанувшись назад и непонимающе моргнув.       — О чем ты?       — Лютик, я не знал ни одной омеги, который был бы с ним знаком и к которой он бы не залез в штаны…       — И Йеннифер?       — Побойся Бога, Лютик!       Лютик расхохотался и пожал плечами.       — Геральт, я не очень похож на Йеннифер, я вообще на нее не похож и немного боюсь может, но есть кое-что. Меня больше интересуют книги, чем мужчины. А его — исключительно мои музыкальные спосо…       Он ойкнул и опустил взгляд в пол, когда из-за угла вышла Йеннифер, сложив руки на груди и внимательно на него посмотрев. С насмешкой, но от этого Лютик ощутил себя лишь более неловко.       — Милый, поверь, ты ни черта не знаешь о мужчинах, чтобы говорить что-то о чужих намерениях. Мы просто говорим, что ты всегда можешь оттолкнуть. Но если не хочешь отталкивать — то и не надо.       Лютик уставился на них тупым взглядом. Вопрос секса всегда был под запретом, никто и намекнуть не смел на интимную близость!       А тут… так спокойно об этом говорить?..       Лютик откашлялся.       — Я уверен, что вы ошибаетесь, но, поверьте, навык в отшивании неприятных мне альф у меня есть.       — Ага, два неудавшихся супруга? — рассмеялся Геральт, и Лютик лишь медленно качнул головой.       — Спасибо, я пойду.       И быстро вышел из дома, быстро идя по выложенной дорожке, смотря на свои ноги.       Возможно, что-то великое к нему так близко, и он бы смог что-то написать… И спеть.       Ведь если он попробует, то сможет понять, стоит ли ему в самом деле пытаться отречься от титула и своей расписанной заранее жизнью?..       У калитки он замер, прижавшись лбом к нагретым прутьям. Прикрыл глаза, вспоминая в красках тот день.       А после лишь вздрогнул и, сжав в руках прутья, отпрянул от калитки. Как об этом писать, если невозможно было даже вспомнить? Если даже одна мысль об одном дне причиняла боль, а о втором — дикий ужас.       Сердце билось у него в глотке, невольно заболела левая рука, будто бы он все еще был там.       Если бы об этом можно было писать, не думая, не вспоминая, как чужую историю, которая тебя не трогает и не касается.       Он судорожно выдохнул, прикрыв глаза.       А после резко развернулся и снова вернулся в дом, пробежав молнией мимо удивлённого Геральта. Он резко забежал в свою комнату, закрыл на замок первее, чем успел понять, что       он делает и зачем, и рваным движением достал блокнот.       Хватая ручку и макая ее в чернильницу, он опрокинул ее и та покатилась по столу, упав и перепачкав пол.       Это случилось абсолютно так же, как и в первый раз.       Он моргнул, и все уже было написано. Казалась, в уже переписанной и поправленной в форме.       Служу Богу, наливая кофе в сожжённый кофейник для Святой Троицы.       Здравствуй, это самая известная из всех омег, что есть в твоей библиотеке,       Зовёт из загробного мира, я просто хочу сказать «Привет, пап».       Он шмыгнул и выпрямился, положив ручку на стул, просто глупо смотря на написанные строки.       Ну и что же он хочет этим сказать?       Сейчас они казались пустыми и неясными, но вместе с тем вызывали в нем неясный трепет.       Такой же, что он чувствовал от всех слов Ламберта.       А потом он заметил пролитую чернильницу и пораженно ахнул. Он спрятал блокнот и вынужден был спросить о половой тряпке. Боже, он ни разу ее в руках не держал.       Геральт удивленно его осмотрел и раскрыл рот, видимо, чтоб спросить, а что, черт возьми, только что было. Но в итоге он сказал, что позовет в его комнату уборщицу.       Лютик кивнул и поплелся снова к выходу, к Ламберту.       Он только испачкал пол.