***
Дни в аду кажутся такими же длинными, как на Земле. Недели превращаются в месяцы, пока Дин не теряет счет тому, как долго он был прикован к дыбе. Аластер — художник со своим клинком, зубами, раздвоенным языком — но даже если так, есть так много способов резать и жечь. В конце концов, это перестает быть чем-то новым. Он исчерпывает свою книгу мучений. По глупости Дин думает, что после этого станет легче. Если он уже узнал худшие пытки Аластера, если он уже пережил это, чего еще бояться? Конечно, он ошибается. Аластер бесконечно терпелив. Он наслаждается, скользя руками по восстановленной плоти Дина каждое утро, вытягивая даже самые простые вещи. Сдирать кожу со спины Дина или вырывать ногти из его пальцев заводит его не меньше, чем более экзотические приемы, которые он использует. Раскалывая его грудную клетку, ломая кости и раздвигая ребра, как крылья птицы, чтобы он мог погрузить пальцы в блестящие темные очертания внутри. Гладя Дина. Лаская изнутри. Выжимая воздух из его легких. Откусывая куски плоти от его лица и челюсти, затем осторожно вытаскивая глаз из глазницы, чтобы он навис над изуродованной плотью, и он мог видеть ужас своего тела под невозможным углом. Тени его легких, скручивающиеся кольца его кишечника, руки Аластера, когда он погружает их в Дина, тянет и гладит. Темные, тайные его части. Снова и снова. И каждую ночь, когда от него остается только искореженная плоть, перед тем как Аластер оглушит его кипящей смолой или острыми гвоздями, он задает Дину один и тот же вопрос. — Сегодня тот самый день, Дино? Хочешь взять клинок? Дин отвечает «нет». Сто, тысячу, десять тысяч раз. Проходит целая жизнь. Дин уверен, что пробыл здесь гораздо дольше, чем был человеком. Его воспоминания о жизни, о вещах, которые он любил, о причине, по которой он вообще заключил эту чертову сделку, настолько стерлись, что он едва может их вспомнить. Все, что он знает — это боль и голос Аластера, шепчущий ему на ухо. Однажды, когда Аластер задает ему этот вопрос, он кивает. Когда он терзает душу в женском обличье, привязанную к стойке на его месте, это в некотором смысле приносит удовлетворение. Она проклятая. Они все здесь такие. Здесь нет невинных. Ее крики сладки для него, потому что они не его.***
Пятнадцать тысяч дней спустя после того, как гончие утащили его в огонь и тьму, ангел Кастиэль возлагает свои руки на Дина. Он поднимает глаза и видит синий. Впервые за десять лет он думает о брате. Вспоминает улыбку на его лице, когда он говорил о Джесс. Ее золотистые волосы и голубые глаза. «Как небо, Дин. Голубые, как небо.» Вокруг него тени ямы внезапно становятся черно-белыми и красными. Шокирующе яростно кроваво-красные. Клинок, позабытый, выпадает из его руки. Вокруг него проклятые вопли и визги сжигаются в ничто горящим светом. Дин вглядывается. Его крылья — темные грозовые тучи, а голос — раскаты грома. Сияющий ангел притягивает Дина в свои объятия. Говорит ему, что он спасен. Он горит, как звезда, как солнце. Дин глубоко вдыхает его обжигающий свет.***
Его гроб полон теней и черноты. На мгновение ему кажется, что это какая-то новая игра Аластера. Что это какая-то иллюзия. Но душный воздух (сосна, гниль, пот и грязь) и его тело чувствуется иначе. Цельным. Плотным. Реальным. В темноте он прижимает ладонь к горлу. Его кожа теплая и под ней трепещет сердце. Биение которого он не чувствовал уже сорок лет. Он жив. Почему-то. Пламя зажигалки ослепляет его: оранжевое, желтое и синее. Он смотрит как загипнотизированный, пока не становится горячо настолько, чтобы обжечь кончики пальцев. Он борется и выкапывает себе путь наружу, ломая жесткую сосновую крышку своего гроба и проползая по грязи. Задыхаясь, прикрыв глаза от сыплющейся земли, Дин думает, что, должно быть, вообразил, что видит цвета. Он дышит свежим воздухом впервые за многие десятилетия. Растягивается на собственной могиле. Глаза закрыты. Солнце на его коже ощущается теплым и чистым. Он открывает глаза. Небо над ним голубое. Он слышит шум, низкий гул в ушах, от которого вибрируют кости, а место на руке горит и саднит. Он оглядывается, ожидая чего-то, кого-то (он не уверен), но он один.***
Глаза Бобби голубые. Его нож серебряный. Кровь Дина красная.***
Дин смывает коричневую могильную грязь в белом душе Бобби. Под горячей водой его кожа становится розовой, но не такой розовой, как отпечаток ладони на его плече. В зеркале его глаза зеленые. Дин смотрит широко раскрытыми глазами, не мигая, пока глаза не начинают щипать.***
Он хочет пойти и найти Сэма, но Бобби пренебрежительно фыркает на это и говорит, что лучше отложить эти планы на неделю или около того. На мгновение Дин не понимает. Прошло так много времени с тех пор, как у него было осязаемое тело, сейчас такая неразбериха, и он не заметил признаков. Но сейчас он осознает. Лихорадочное, странное, дрожащее чувство внизу живота — начало течки. — О, черт, — бормочет он. — Если ты выйдешь пахнущий так, мальчик, думаю, найдешь приключений на задницу, — фыркает Бобби. Дин сердито смотрит на него. — Давай, иди наверх, — говорит ему Бобби. — Ты уже все здесь провонял. Я принесу тебе еду и буду защищать твою честь, как в старые добрые времена. Взгляд Дина заостряется. Бобби слегка ухмыляется, не раскаиваясь. Комната наверху в точности такая, какой Дин запомнил ее в свою последнюю течку в семнадцать лет. Пыльная, но неизменная. Те же книги выстроились на полочке возле кровати. Потрепанная научная фантастика, купленная в комиссионных магазинах. Азимов, Воннегут и все остальное, чем он увлекался в подростковом возрасте. Дин берет раскрытую книгу в мягкой обложке. Дивный Новый Мир. Дин пробегает глазами по нескольким строкам. »…он разжег в светловолосой омеге исключительную и маниакальную страсть. Она сопротивлялась. Он настаивал. Были схватки, погони, борьба…» Неудивительно, что семнадцатилетний Дин оставил ее раскрытой на части со сценой секса. »…троим красивым молодым альфам удается спасти девушку», конечно же им удается. »…светловолосой омегой, ставшей любовницей всех троих ее спасителей». С усмешкой Дин откладывает книгу в сторону и ищет что-нибудь полегче, что-нибудь с чуть меньшим количеством комментариев о морали и сексуальности. Его течка только разгорается. Насколько он может помнить, пройдет несколько часов, прежде чем она ударит в полную силу. Он погружен в полузабытые приключения палача Северьяна, когда Бобби стучит в дверь несколько часов спустя. — Еда готова, мальчик! — кричит он, прежде чем спуститься вниз. Когда Дин открывает дверь — на полу стоит тарелка с сэндвичами и банка пива. Все это пробуждает странную тоску. Если не считать пива, это почти точно то, что Дин помнит по своим течкам в подростковом возрасте. Дину удается нормально заснуть, но он просыпается посреди ночи, когда течка ударяет по нему в полную силу. Все хуже, чем он помнил. Гораздо хуже. Он думает, что, может быть, просто забыл, в конце концов, прошло больше десяти лет (и это не считая сорока, проведенных внизу). Одежда причиняет боль. Впивается в его кожу. Душит его. Он раздевается и ложится поверх простыней, мокрый от пота и тяжело дышащий. Он откладывает это так долго, как только может, потому что знает, что на самом деле это не принесет никакого облегчения, но в конце концов кладет ладонь на свой член. Он мокрый от предъэякулята, сочащегося гораздо больше, чем обычно. Спустя несколько часов и несколько неудовлетворяющих оргазмов, он решает, что ему не показалось, все гораздо хуже. Дрочка даже не снимает напряжение. Его член пульсирует, тяжелый и горячий, как будто собирается прожечь дыру в матрасе. Дин чувствует мокрое пятно между ягодицами, расползающееся по бедрам. Тошнотворно-сладкий запах сильнее, чем он помнит. Еда, которую оставляет Бобби, отвлекает его на некоторое время, но день проходит мучительно медленно для Дина. На третий день, когда в прошлые разы все самое худшее было позади, ему становится еще хуже — лихорадка и бред. Его член натерт до крови, а кровать — это чертова зона бедствия. Отметина на плече горит. Бобби стучит и стучит, обеспокоенный тем, что Дин оставил еду не тронутой, но слишком напуганный, чтобы войти внутрь. Дин кричит что-то, чтобы он знал, что он жив или что-то еще. Он не уверен, что именно. В какой-то момент обеспокоенность Бобби достигает предела, он открывает дверь и немного проходит внутрь. Дин свернулся калачиком на боку, просто пытаясь дышать и мыслить ясно. Его ладонь прижата к отметине на плече, и это, пожалуй, единственное, что удерживает его в здравом уме. Отдаленная часть его сознания говорит ему, что он голый, а Бобби в комнате, и это очень неловко и неправильно, но он слишком далек от беспокойства по этому поводу. Бобби не кровный родственник, но, очевидно, он достаточно близкий, чтобы не пытаться наброситься на Дина. Он пытается заговорить с Дином, но ни один из звуков, которые он издает, не похож на слова. Бобби берет мокрое полотенце и вытирает Дина, пытаясь охладить. Это помогает. Дин чувствует, как жар немного спадает, его разум слегка проясняется. — Бобби, — хрипит он. — Почему, черт возьми, ты не сказал мне, что нашел себе пару, парень? — рявкает старый альфа. Дин пытается осмыслить то, что он говорит. — П-пару? Что? У Дина нет пары. — Я чувствую его запах на тебе, — говорит ему Бобби. — Где, черт возьми, твой чертов альфа?! Течка может убить связанного омегу, ты знаешь это! Наличие пары объяснило бы, почему эта течка намного сильнее, но у Дина нет пары. Единственными альфами, которых он когда-либо подпускал к себе, были его отец и Сэмми. И Бобби. Но он может видеть цвета. Может быть, это какой-то побочный эффект того моджо, что вернуло его? — Нет пары, — говорит он Бобби. — Очнулся…Цвета. Но пары нет. Никого. Никогда. — А как насчет этого? — спрашивает Бобби, постукивая пальцем по отпечатку ладони на руке Дина. Дин вздрагивает от прикосновения. — Кто оставил тебе это? — Не знаю. Оно просто… было… тут. Жар снова нарастает, Дин не может думать. Бобби, кажется, понимает, о чем он говорит. — Что ж, если у тебя нет альфы, тебе придется пройти через это самостоятельно. Он прижимает бутылку с водой ко рту Дина, заставляя его выпить все. — Ты можешь поесть? — спрашивает он. Желудок Дина сжимается при одной мысли об этом. Он отрицательно качает головой. — Я мало что могу сделать для тебя, сынок, — вздыхает Бобби. — Но я вернусь через несколько часов и проверю, как ты. Дин кивает. Благодарный, но страстно желающий, чтобы его оставили в этом раздражающем одиночестве. Слова Бобби скручиваются в нем, и Дин задается вопросом, есть ли в них правда. Неужели кто-то вернул его и потребовал себе в пару, прежде чем он очнулся? Отпечаток ладони — это не укус, но все равно метка. Что-то внутри Дина подсказывает ему, что это правда. Что каким-то образом у него есть пара. Ворочаясь с боку на бок на старой кровати, Дин впервые за все время сгорает ради кого-то. Теперь, когда он принял этот факт, напряжение стало еще сильнее. Где-то там его пара. Его тело знает это и жаждет. Его распухшая дырочка так же болезненна, как и его член, скользкая струйка неуклонно стекает по бедрам. Это грязно, это то, чего хочет только текущая сучка, но в какой-то момент Дин приходит к тому, что прикасается к себе и там. Он всегда сопротивлялся этому, даже в разгар течки, из чувства гордости. Но он больше не может. Он такой мокрый, что два пальца легко скользят внутрь, и Дин стонет от стыда и облегчения. Это лучше, чем дрочить, немного охлаждает жар. Он убеждает себя, что все в порядке, что он просто снимает напряжение и будет думать о девушках, пока делает это. Это не то же самое, как если бы он трахал себя дилдо с узлом как какая-то отчаянная шлюха-омега или что-то в этом роде. Но, несмотря на свои намерения, Дин все равно кончает с оттопыренной задницей, вжимаясь в матрас и трахая себя пальцами. И через некоторое время он жалеет, что у него нет одного из этих дилдо. И плевать, что это делает его сучкой. Пальцы не наполняют его так, как ему нужно. Впервые он фантазирует об альфе, а не о симпатичной девушке. Представляет, как какой-то безликий парень придавливает его собой и трахает, связывает, наполняет спермой, помечает. Это заставляет его стонать, заставляет его задницу сжиматься вокруг его пальцев, а его член дергаться только от одной мысли об этом. Его пальцев недостаточно, он хочет свою пару, хочет своего альфу. Отпечаток ладони на его плече пульсирует, словно взывая к тому, кто оставил его. Никто не приходит.