Где-то там, где хороши любые средства, К городам из моего ушедшего детства. Льется свет бледный, призрачный и нежный. Где-то там, среди поломанных игрушек, Городов из одеяла и подушек… ©
🤲🏻
flashback
— Хван Хёнджин! Ли Феликс! Быстро к директору! — звонко голосит молодая, но вредная учительница корейского языка, пока мальчишки десяти лет стоят, опустив головы. — Живо! Я не буду повторять снова! Ещё совсем маленькие товарищи послушно шагают по длинным коридорам школы, где по полу разлетаются щепки от старого паркета, а зелёные мрачные стены с облупившейся краской навевают тоску. Их снова вызывают к директору. Их снова сделали крайними, виноватыми, едва ли не преступниками, а ведь те всего-навсего заступились за девочку, что на год младше. — Сколько это будет продолжаться? — отчитывает их директрисса, важно расхаживая по кабинету. На ней серый костюм с юбкой, волосы собраны в тугой пучок, на глазах прямоугольные узкие очки, а ещё огромный кривой нос и золотой зуб во рту. Выглядит пугающе, если честно, потому мальчишки стараются не поднимать глаз. — Второй раз за месяц вижу вас в своём кабинете! Завтра же с родителями в школу, или же можете не приходить вовсе! Но они приходят — Хёнджин с мамой, а Феликс один, как всегда. Мама Хвана говорит, что готова выслушать все претензии к обоим, когда они вчетвером собираются в кабинете директора. И на них обрушивается праведный гнев. Директрисса кричит, что мальчишки совсем обнаглели, что лезут не в своё дело, а те спорят, огрызаются… — Разве не в школе учат защищать слабых? — вырывается у Феликса, и он делает шаг вперёд. — Те мальчишки издевались над своей одноклассницей, а мы проходили мимо. Разве же нужно было нам закрыть глаза?! — Вам нужно было доложить об этом старшим, — выкрикивает в ответ женщина, пока мама Хёнджина пытается спрятать ребят за своей спиной. — Взрослые бы сами во всём разобрались! — Было бы слишком поздно, — отвечает ей на это Хван, отважно глядя в упор. — Те мальчишки уже тащили её в сторону туалета и кричали, что окунут её головой в унитаз! — Не окунули бы! — спорит директрисса, будто не понимает, что дети порой жестоки и способны на многое. — Вы не можете этого знать, — заступается за мальчиков миссис Союн. — Вдруг бы с той девочкой случилось что-то плохое и непоправимое? — А так — плохое случилось с ребятами! — бросает в лицо директрисса, хлопая сухой ладонью по стопке бумаг. — Эти ваши оборванцы разбили об их головы цветочные горшки! — Согласна, меры слишком радикальны, — отвечает на это Союн, — но у них не было другого выхода. Действовать нужно было оперативно! — Они оперативно вылетят из школы, если подобное повторится! — В ответ лишь злоба и раскрасневшееся лицо, которое неряшливо обрамляют выпавшие из пучка пряди волос. — Это последнее предупреждение! Поговорите со своим сыном! И с этим, — кивая в сторону Феликса, — тоже поговорите. — Вам не о чем беспокоиться, — заверяет её миссис Хван и откланивается. — Я обязательно проведу с обоими воспитательную беседу. И проводит. Только сперва отвозит обоих в свой дом после занятий, кормит вкусным горячим супом, а на десерт варит горячий шоколад, который разливает по смешным чашкам с ёлками и Сантой, что на прошлое Рождество привезла из командировки. Мальчишки бурлят напитком через трубочку, хохочут, закусывают овсяным печеньем с корицей и изюмом, а потом вместе делают уроки и играют в приставку в комнате Хёнджина. Они строят дом из одеяла и подушек, забираются туда, как в хижину, берут с собой фонарик, а ещё старого плюшевого зайца с одним ухом и полосатого шерстяного волка — для компании. Рассказывают зверям страшилки про чёрный-чёрный дом, что стоит в чёрном-чёрном лесу, но потом сами пугаются и выбираются наружу, где свет и вкусные запахи с кухни. Ближе к вечеру миссис Союн собирает всех в гостиной, угощает запечёнными яблоками с мёдом и просит не попадаться на глаза директриссе. Мама определённо на их стороне, но знает, что их в школе считают отшельниками не только дети, но и преподавательский состав, а потому при любой «ошибке» могут исключить. Дети уверяют, что они поняли, что постараются больше не злить противную директриссу, но по факту всё получается иначе. Уже через неделю они вновь заступаются за маленькую девочку, за что сами получают по шапке. Никто из учителей на этот раз не замечает, но мальчишки приходят домой к Хёнджину побитыми собаками. Миссис Союн ворчит и обрабатывает ссадины, покрывает их лейкопластырем, сокрушённо качает головой, осматривая, а потом вновь кормит обедом. — Мы всё равно сможем победить зло, Ликси, — говорит Хёнджин вечером, когда его мама уже хочет отвезти Феликса домой. — Я всегда буду тебе другом, а ты — мне. Мы вместе будем бороться с несправедливостью в этом мире. — Вместе, — кивает Ликс и улыбается напоследок. У него не достаёт одного зуба сбоку — молочный выпал, а коренной ещё не вырос, он от этого выглядит забавно, но Хёнджину не смешно, он наблюдает за товарищем, а в груди растекается какое-то неведомое тепло… — Будем всегда вместе. До старости будем дружить! Понял? — Понял-понял, — тихо посмеивается Хван и жмёт другу руку на прощание — совсем, как взрослый. — Спокойной ночи, Ликси. До завтра. — До завтра, хён. — И уходит в тёмную ночь, что освещает путь звёздным сиянием. У них ещё многое впереди. Очень многое… А пока есть детство: беззаботное по сути своей, наполненное радостными моментами, счастливыми днями, хорошими и плохими оценками в школе, драками и разбирательствами в кабинете директора, горячим какао с плюшками, подарками друг другу на день рождения и Новый год, прогулками у моря, гостинцами от господина Гону, ароматными мандаринами в саду Ликса, новыми играми в приставку дома у Хёнджина… И дружбой. Крепкой и нескончаемой, переросшей в самые светлые чувства.flashback end
🤲🏻
Заплаканного и опухшего Феликса эти воспоминания накрывают, когда он сидит в палате Хёнджина. Его всё-таки пропустили внутрь — господин Дарио позволил, но через чёрный вход и с условием, что Ликс не будет выходить в коридор, чтобы никто его зелёного и заразного не заметил. Хёнджина готовят к операции. Ему сняли приступ, и сейчас он дремлет, пока в операционной суета, а анестезиолог едет через весь город в свой законный выходной. Доктор Дио вызвонил и дочь, что тоже едет пожелать лучшему другу удачи. Они вместе с Сонхуном, прихватив букет цветов, забегают в палату, из-за чего Хван просыпается и дёргается от испуга, а Феликс на подругу за это шикает. — Джини! — Виджилия подбегает к койке, цветы оставляет на тумбочке. — Ну, что же ты так пугаешь? Папа позвонил, сказал, что у тебя осложнения из-за ветрянки, что-то с сердечной мышцей… — Миокардит, — озвучивает свой диагноз Хван, — воспаление сердечной мышцы. Вы почему здесь? Мы с Феликсом заразны! — Не переживай, мы с Джил болели ветрянкой в детстве, — вступает в разговор Сонхун. — Но ты нас действительно напугал. Мы подорвались сразу же, бросив учёбу. Уже осень, хоть и самое начало, а потому у Джил и Сонхуна теперь учёба на первом курсе колледжа. — Будто он специально бы стал вас пугать, — бормочет себе под нос Феликс. — Мы понимаем, что ты переживаешь ещё сильнее нас, — вздыхает Джил и усаживается на стул возле койки. — Главное, что приступ сняли, а теперь сделают операцию и всё будет хорошо! Я узнавала у папы, он делал операции и посложнее. — Нет никаких сомнений в профессионализме доктора Дио, — чеканит Хёнджин, но потом отводит взгляд в сторону окна. Смотрит стеклянно-пронизывающе. Ему страшно, очень страшно. Не операции он боится… Последствий. — Всё будет хорошо, хён. — Феликс крепко сжимает холодную руку своей любви. Тот в ответ старается улыбнуться, но выходит не особо правдоподобно. — Я буду рядом, помни об этом, когда тебе будут делать наркоз, ладно? — Ладно, — кивает Хван и тоже крепко сжимает руку в ответ. — Ликси… Ты… Не видел Донмина? — Видел. Он брёл по коридору, когда меня с чёрного входа вели в твою палату. — Джил, — обращаясь уже к подруге. — Ты можешь найти его? Феликсу нельзя выходить. — Конечно. Виджилия и Сонхун уходят, оставляя парней вдвоём. Они молчат некоторое время, а потом Хёнджин говорит, что хочет поблагодарить Донмина за помощь, что хочет извиниться… Рассказывает о том разговоре в саду, после которого они больше не пересекались. У Феликса всё кипит внутри, но он ценит честность своего парня, а ещё понимает, что сердцу не прикажешь, и Донмин ни в чём, если разобраться, не виноват. Да и он на самом деле хорошо помогал Хвану, когда тот в прошлый раз лежал на обследовании. Трезвый разум побеждает ревнующее сердце. — Донмин? — реагируя моментально на вошедшего посетителя, Хёнджин пытается приподняться, но тот подлетает к нему, шикает, чтобы не двигался лишний раз. Всё ещё заботится. — Донмин, я… Я хотел поговорить, если ты не против. — Конечно. — Медбрат присаживается на край кровати, а Феликс отходит к окну, встаёт к ним спиной. — Я знаю всё, что с тобой произошло. Мне так жаль… — Я не об этом. — Хван пытается прокашляться, но сердце вновь пронзает острая боль, а потому он старается дышать медленно и ровно. — Я о том вечере в гостях у господина Дарио. — Всё в порядке, Хёнджин, — спешит его успокоить Донмин, — нам не стоит поднимать эту тему, ведь тебе нельзя нервничать. Да и говорить не о чем. Я сказал лишнее, а ты… Ты не обязан вновь поднимать этот разговор. — Прости меня. — Хван смотрит пристально, у Донмина чувство, что в самую душу. Внутри всё переворачивается, а на глаза предательски просятся слёзы… — Прости, что был так резок в тот вечер… Прости, что не могу ответить тебе взаимностью. — Всё хорошо, слышишь? — делает очередную попытку замять тему Ли. — Тебе не о чем переживать. Я всё понимаю. — В груди от этих слов настоящий тайфун из эмоций, а к горлу подступает ком. Ему больно. Очень больно понимать, что его чувства не взаимны, но… Он всё знал, да и сейчас далеко не это главное. — Подумай лучше о себе. Обо мне — не стоит. — Как же? — удивляется Хёнджин, у него самого душа не на месте все дни после того самого разговора. Сперва случившееся с Гону, потом закрутились на работе, там болезнь настигла, а теперь и вовсе операция на носу, но он всё равно не может перестать думать о человеке, что отнёсся к нему со всем добром и теплотой, а Хван так резко выпалил те самые слова, что наверняка припечатали Донмина к земле намертво. — Ты знай, я к тебе очень хорошо отношусь. Могу предложить быть друзьями, но не знаю — захочешь ли ты… — Это честь для меня, — улыбаясь через силу, — друзья, да. Именно. — Ты слишком хороший, — громко вздыхает Хван, а Феликс, что слышит весь разговор, тоже вздыхает, но тише. — Ладно… Я рад, что мы поговорили. — Как ты сейчас себя чувствуешь? — решает перевести разговор медбрат. — Острой боли больше нет? — Была сейчас, но, кажется, отпустило… — Я буду ассистентом доктора Дарио на операции. В палате застывает молчание. Тяжёлое и густое, тягучее, как жевательная резинка со вкусом банана. Хёнджин никогда не любил жевательную резинку с бананом. — Оу… — только и может вымолвить он. — Ты ведь сделаешь всё, что в твоих силах? — к разговору присоединяется Феликс, но так и не поворачивается в их сторону. Видеть Донмина он почему-то не хочет. — Конечно. Конечно, Феликс. Я сделаю всё, что в моих силах, как и каждый из присутствующих медиков на операции. Донмин уходит. Говорит, что вернётся уже скоро, чтобы отвезти Хёнджина в операционную, а пока оставляет их наедине. Ликс возвращается обратно к койке любимого человека, присаживается на краешек, старается спрятать влажные глаза и пытается договориться с собственным сердцем, чтобы не стучало так громко. — Эй, ну, что же ты? — тихо зовёт его Хёнджин, видя состояние парня. И Феликс старается скрыть свои переживания, чтобы они не передались Хвану, но не получается, не выходит, как ни старайся. Порой эмоции всё-таки сильнее трезвого разума. — Ликси, малыш… — С тобой всё будет хорошо! — заявляет тот громко и без единой запинки. — Всё будет хорошо! — Разумеется, — мягко улыбаясь. — Ты красивый, даже, когда плачешь. — Ох, хён… — Феликс выдыхает тяжело, качает головой, считая, что никакой он не красивый, а самый посредственный, а теперь, когда глаза красные и отёкшие и нос распухший — подавно. — Я прилягу? — спрашивает внезапно. Больничная койка широкая, а Хёнджин не занимает даже половину, потому Феликс, не дожидаясь ответа, забирается под тонкое белоснежное одеяло, пахнущее свежестью и, наверное, стерильностью. Он укрывает их обоих, укладывает голову на плечо, переплетает пальцы. Снова тяжело выдыхает. На душе скребут не кошки, а какие-то черти, страшно до безумия, даже страшнее, чем в грозу. За окном, к слову, вновь льёт сильный осенний дождь, и Ликс, слушая, как капли стучат по крыше, думает, что, как было бы хорошо, если бы этот дождь унёс с собой все беды и печали, все проблемы и горести… Вот бы он принёс с порывами пронзающего ветра что-то хорошее и вечное. А если нет, то просто хорошее. Хочется чуда. — Доктор Дарио — настоящий специалист, у него не будет осечек, — успокаивающим голосом заговаривает Хван. — К тому же, он знает меня с детства, относится уже практически, как к своему ребёнку. Он может наизусть рассказать мою историю болезни, и знает, как реагировать в экстренных ситуациях. — Всё так, хён… — А господин Чан — его друг и хороший анестезиолог — тоже прекрасный врач! — продолжает Хван, перебирая рукой маленькие пальчики Феликса. — Он ведь уже столько операций провёл. Рядом со мной будет хорошая команда. — Я бы украл для тебя новое сердце, — внезапно и совершенно искренне. — Украл бы, хён. Принёс в своих горячих ладонях, вручил бы лично… Я бы отдал тебе даже своё, но знаю, что ты будешь против. — Мне и не требуется пересадка, малыш… — Хёнджин пухлыми губами целует в висок, а у Феликса слёзы от этого простого жеста начинают литься непрерывным потоком. — Мне нужна лишь хорошая операция… Да и потом, вспомни слова господина Гону о воришках. Мы ведь сами видели, как он оттаскал на рынке вора, что хотел украсть ягоды. — Помню, — сокрушённо вздыхает Ли, — и я ещё тогда, в детстве, пообещал себе, что никогда не возьму чужого. — Вот именно. — Хван ещё раз чмокает младшего в висок, а потом подносит его руку к губам и целует тоже. — А ты уж сердце для меня красть вздумал, — посмеиваясь. — Я так сильно люблю тебя… — Феликс жмётся поближе, и ему сейчас хочется лишь одного — стать с хёном одним целым, превратиться в единую субстанцию, срастись костьми, чтобы никогда не отпускать, чтобы не было никакой операции, ведь не пришлось бы её делать — им двоим хватило бы одного здорового сердца Ликса. — Я тоже люблю тебя, маленький… — Поднимает пальцами за подбородок голову, целует в губы, но не задерживается, ведь в коридоре уже слышны шаги и звук колёс. В палату входит Донмин и ещё два медбрата с каталкой. Они приказывают Феликсу отойти в сторону, сами осторожно перекладывают Хёнджина с его койки — тому необходим покой. Уже хотят увозить в операционную, но Хван просит оставить их ещё буквально на несколько секунд. Все трое выходят из палаты, а Феликс, шмыгая забитым носом, вновь подходит к старшему. Наклоняется, касается губ губами, и Хван чувствует вкус их поцелуя — он солёный. — Жизнь — увлекательное путешествие, Ликси… — Хёнджин проводит кончиками пальцев по его влажной щеке, задерживается взглядом на веснушках, вдыхает родной запах, опускает глаза на его руку, на которой большим пальцем выводит узоры по ладони. — Спасибо, что стал моим попутчиком. И его увозят. Увозят, оставляя Феликса одного в этой палате, где лишь койка, тумбочка и белый холодный кафель, что давит на сознание. Ему разрешают остаться здесь на всё время, пока будет идти операция, чтобы первым узнать о результатах, чтобы быть в курсе, когда Хёнджин придёт в себя после наркоза. А его любимого человека уже катят по длинным коридорам с яркими лампами на потолке, что нещадно ослепляют. Его встречает мама возле операционной, она целует сына в щёку, улыбается, держит в себе слёзы и все эмоции. Желает, чтобы операция прошла успешно. Доктор Дарио сообщает, что она будет длиться до четырёх часов. И цифра четыре для Феликса становится личным адом. Он смотрит на настенные часы, нервно наблюдает за секундной стрелкой, что будто застыла. Он врастает в стул, не чувствуя холод, не слыша, как урчит его голодный желудок, не обращая внимания на дождь за окном, что лишь усилился. Он гипнотизирует эти часы, запоминает в них каждый миллиметр, а время тянется, так тянется… Медсестра приносит ему горячий чай, пожалев страдальца, но он даже не реагирует, а чашка с дымящимся напитком постепенно остывает. Проходит один час, второй, третий… Нет совершенно никаких новостей, и Феликс молится. Он вспоминает все молитвы, известные этому миру. Он то плачет, уронив лицо на ладони, то старается дышать ровно и собраться. Снова смотрит затуманенным взором на часы, которые становятся главным врагом. А ещё тишина. В больнице ни звука… И это, наверное, неплохой знак, ведь, если бы что-то пошло не так — все бы давно стояли на ушах, правда? Вот только операционная находится на другом этаже. Там уже четвёртый час ведут борьбу за жизнь. Анестезиолог, хирург, несколько ассистентов, в числе которых Донмин. Они всё делают по плану. Операция открытая, а потому врач вскрывает грудную клетку и подключает Хёнджина к аппарату искусственного дыхания. Это необходимо при лечении сложных пороков, как в его случае, а потому производится временная остановка сердца. Уже скоро, после завершения, его переведут в отделение интенсивной терапии с проведением искусственной вентиляции легких, а пока дело идёт на минуты, и нельзя допустить ни единой оплошности. И всё проходит гладко. В процессе не возникает никаких проблем, а доктор Дио довольно кивает своим ассистентам, когда заканчивает с операцией — он действительно настоящий профессионал. Да только Хёнджин… Он никак не хочет приходить в себя, когда наступает время. Его сердце не хочет запускаться. Доктор Дарио в шоке смотрит на показания на мониторе, но понимает, что нельзя медлить ни секунды, а потому отдаёт срочный приказ: — Экстренная внутренняя дефибрилляция! Живо! Донмин в считанные секунды подаёт специальные электроды с вогнутой поверхностью, которые располагают поперёк желудочков. Дио велит приступать к дефибрилляции, начиная с десяти джоулей. Не помогает. Доктор чертыхается, ассистент вытирает пот на его лице, а у мужчины самого сердце не на месте. — Давай, Хёнджин, давай! — шепчет одними губами Дио. — Пятнадцать джоулей! Новый разряд, но и в этот раз никакой реакции. Врач ругается, смотрит на монитор, не моргая. Двадцать джоулей. — Давай, мальчик, давай же, давай, — уже громче бормочет Дарио, не в силах успокоить собственный пульс. — Давай, я не дам тебе сдаться! Тридцать джоулей! Тридцать пять. Сорок. Пятьдесят. — Приступаем к прямому массажу сердца! — Дио аккуратно убирает электроды, чтобы не повредить миокард и не вызвать повторную фибрилляцию желудочков. — Давай, малыш, давай же, ну… Он встаёт с правой стороны от лежащего на операционном столе Хёнджина, левую руку располагает над желудочками, а правую — под ними, и приступает к массажу. Ассистент вновь вытирает пот с лица, а ещё слёзы, что выступают на глазах, а Дарио уже громко кричит. Навзрыд. Не щадя голоса. Он умоляет парня отреагировать, не оставаться безучастным, умоляет придти в себя, вспоминает вслух о маме и Феликсе, что ждут его там, за пределами операционной… А Ли не находит себе места… Он вышагивает по палате, потому что время давно истекло, потому что идёт пятый час, вместо обещанных четырёх. Он подходит к окну, глядит на струи воды, что стекают по стеклу, и нервно перебирает в руке браслет, подаренный Хёнджином. Тот самый: красная нить с серебряной ракушкой. А ракушка, она… Вдруг чернеет. Становится цвета смоли, будто её забросили в огонь, а после достали. Ликс не видит сперва, а когда замечает — замирает каменной статуей. Смотрит на чёрную ракушку на красном браслете, не моргает и даже не дышит, а потом истошно кричит… Оглушающе и жутко, до хрипов… В палату прибегают медсёстры, но он их отталкивает, вырывается, бежит в коридор. Не знает, где находится операционная, но летит на всех парах туда, куда глядят глаза… — Доктор, мы его теряем! — Нет! Нет, Хёнджин, нет! — Дарио продолжает делать массаж сердца, что никак не хочет заводиться. Он не отступает до последнего, делает всё, что в его силах, как и обещал… — Доктор… — Замолчите! Нет, Хёнджин! Давай же! Ну! — Он всё понимает. Всё. Но продолжает биться раненой птицей над оголённым телом с вскрытой грудной клеткой, продолжает считать до пятнадцати — как положено в инструкции. — Давай, Хван Хёнджин! Ну же! Монитор пищит прямой зловещей линией. Обезумевшего доктора оттаскивают силой, зная, что истекли все сроки, а чудо, если бы случилось, уже проявило бы себя. Но на экране всё та же линия, а уставшие ассистенты и анестезиолог снимают перчатки… А Донмин… Он зажимает рот рукой, чтобы не завыть, чтобы не подать ни единого звука, ведь за дверью операционной стоит мама Хёнджина. Она тоже мечется в неведении, как и Феликс, блуждающий по коридорам… Они оба чувствуют неладное, а сердце обливается кровью, но они до конца надеются… У Донмина больше нет этой надежды. Он не чувствует ног и, шатаясь, выходит в коридор, слыша позади слова оставшихся ассистентов о том, что… Необходимо записать время смерти. Он хватается за стену в коридоре, а доктор Дарио уже зовёт психологическую помощь для миссис Союн. Донмин шагает дальше, не видит перед собой буквально ничего, а потом рыдает, забившись в дальний угол больницы. Он наконец выпускает на волю все эмоции, все чувства, что копились в нём годами. Он размазывает слёзы по щекам, скулит, его голова идёт кругом, а перед глазами картинки из прошлого… Маленький Хёнджин, что только попал в отделение на обследование. Донмин хотел дружить, просто дружить… Этот мальчишка всегда казался ему добрым малым, но подойти к нему Ли почему-то не решался. Подросток Хёнджин буянил, отказывался от еды, сбегал из больницы, шлёпая голыми ногами в резиновых тапочках по лужам. А Донмин смотрел на это в окно и улыбался — ему всё ещё казалось, что этот парень действительно классный. А потом чувства… Неконтролируемые, безумные. И страх. Он предпочитал оставаться тенью, а после узнал о Феликсе… И даже тогда он не изменил своего хорошего отношения. Продолжал молчаливо наблюдать со стороны, заботиться в моменты, когда Хван был в больнице, приходить в гости, когда позовут, чтобы хоть недолго побыть рядом с несостоявшейся любовью… Хван Хёнджин действительно всегда был хорошим парнем. Был. От этого слова в прошедшем времени становится страшнее, а перед глазами навсегда застывает немая картина, на которой пациент с вскрытой грудью и мёртвым сердцем, но самой бесконечно-глубокой душой… Донмин плачет и плачет, у него начинает сильно болеть голова, а губы пересыхают и трескаются. Не объяснить никому того, что творится внутри, и рассказать даже некому — не поймут. Говорят, почти у каждого врача и медицинского работника есть своё кладбище пациентов, которых не спасли. И Донмину до тошноты плохо от осознания, что первым человеком на его кладбище стал тот, кого он так сильно любит. Это слово он точно не станет употреблять в прошедшем времени. И некому рассказать всю боль… Не с кем поделиться. Да, друзья посочувствуют тому, что на операционном столе в его смену не стало человека, но друзья не знают… Они даже не догадываются о том, что этот человек был для Донмина целым миром. Его в таком состоянии находит Феликс. И это становится худшим, что ещё могло только сегодня произойти. — Т… ты… — Ликс заикается и смотрит огромными опухшими глазами на зарёванного Донмина. — Ты, ты… — Он ведь знает, что медбрат находился на операции. — Мне очень жаль… — едва слышно шепчет Донмин, и Феликс, конечно, всё окончательно понимает. — Мне очень жаль, Феликс, очень… А на Ликса в этот раз действительно обрушивается небо. У него выбивают землю из-под ног и он падает на кафельный пол больницы. Он долго блуждал по коридорам, его никто не поймал, ведь сейчас всё отделение стоит на ушах совершенно по другому вопросу. А потом он забрёл в дальнее крыло и нашёл Донмина… — Ты что такое говоришь? — вновь потеряв голос, хрипит Феликс, стоя на коленях перед сидящим в углу медбратом, который закрывается от него руками, боясь, что Ликс сделает что-то… И пусть сделает, если честно! Пусть он его ударит, причинит физическую боль, потому что та, что внутри, — становится невыносимой. — Донмин, мать твою, — продолжая хрипеть, — Скажи, что-то… — Мне так жаль, — снова повторяет медбрат, потому что серьёзно не знает, что ещё говорить в таком случае человеку, которого при жизни больше всего любила твоя же любовь. И Феликс вновь истошно кричит, но без звука практически, лупит кулаками кафельную плитку, а Донмин подползает к нему, сгребает в кучу и прижимает к себе, сам не понимая собственного порыва… Он просто знает, что Ликсу сейчас ещё тяжелее. В разы. Он гладит его по спине, а тот не отскакивает, обнимает в ответ, роняет голову на плечо, цепляется руками за его плечи, сжимая до синяков. Тихонько хрипит в ухо, а медицинский халат становится мокрым не только на груди, но и на плечах. Слёзы не останавливаются, а чёрная дыра в груди разрастается с каждой секундой. Её не заполнить, не прикрыть, не заштопать. Её не украсить никогда положительными эмоциями… Хёнджин был не просто любимым человеком, не просто другом, он был всем. Всем и даже больше! Он был его защитником, спасителем, он был тем, кто понимает и поддерживает. Они ведь ещё в детстве договаривались, что всегда будут идти по жизни вместе. Вместе… Так почему же сейчас Феликс чувствует себя не просто одиноким? Он в принципе не ощущает больше жизни в себе… Будто вместе с Хёнджином погасла и его жизненная энергия. Будто это у него остановилось сердце, а двигается он сейчас лишь по инерции. И если кто-то скажет, что испытывал в своей жизни боль, но не терял при этом любимого — Ликс не поверит. У обоих не остаётся слов, и они просто сидят на холодном полу в обнимку, не замечая, как протекают и уносятся в прошлое секунды и минуты… Их находит Дарио. Он обшарил всю больницу, а потом понял, что парни могут быть в самом дальнем крыле. Доктор, не чураясь, садится рядом на пол, достаёт из кармана пачку сигарет и раздаёт всем по одной, не спрашивая. Они синхронно выдыхают по огромному облаку дыма прямо на территории больницы. Сегодня можно. Они не задают вопросов, никто из них не начинает разговор, каждый думает о своём… Дарио о том, что ещё можно было сделать. Хоть и понимает, что ничего. Он и так сделал даже больше положенного. Донмин не может отогнать от себя застывшую картинку, что проникла в самую глубь грудины. А Ликс… Он и не помнит, если честно, себя в этот момент. Он знает только одно: десятое сентября, о котором гласит сегодня календарь, стал для него последним днём существования и чёрной датой. Чёрной, как та самая ракушка, что он до сих пор крепко сжимает в руке.