Черное солнце

Было около шести утра, когда Элис вошла в кабинет генерала Баве. От стука каблуков и громких торопливых шагов Коттлера, бежавшего следом за ней, Рид вздрогнул и случайно сбросил со стола свой лицевой протез. Накладка, днем закрывавшая половину его лица и раздробленный нос, похожая на бабочку плавной, причудливой формы, со стуком упала на пол. — Какого чер… — Баве сонно посмотрел на Эшби, перевел взгляд на протез, и резко отвернулся. — Вас не учили хорошим манерам Эшби?! По какому праву вы врываетесь в мой кабинет без предупреждения в такую рань?! Генерал кричал, сидя на стуле. Его очки, как и протез, лежали на полу, и Баве слепо шарил рукой по паркету, раздражаясь с каждой секундой все больше. Быстро обогнув стол, Элис присела перед генералом, протягивая ему в одной руке протез, а в другой — очки. Руки ее слегка дрожали, когда она вытягивала их вперед. — Прошу простить, что испугал вас своим внешним видом! Рид хлопнул себя по ноге, вырывая у Элис протез и очки. Снова отвернувшись от нее, он молча смотрел на свои руки. В правой — очки, в левой — эта чертова маска, похожая кусок пластилина, выдержанный в формальдегиде, она казалась слишком бледной, но на самом деле ее цвет «идеально повторял тон кожи» Баве, как заверила его Анна Лэдд, — скульптор, изготовившая ее для него по индивидуальному заказу. Индивидуальный заказ. Битва при Сомме, газ в Ипре, сжигающий внутренности, — это ведь тоже «индивидуальный заказ»? Черт бы подрал этих немцев! Уйдя вслед за своими мыслями, Баве долго, недвижно сидел в своем генеральском кресле. Наконец, тихие шаги Эшби вернули его из воспоминаний в действительность, и он быстро нацепил прохладную маску на лицо, и сверху, — на появившийся благодаря ей нос, — очки. — Извините, генерал. Мне не стоило приходить так внезапно. Элис остановилась перед Баве, и в поле его зрения появился подол платья, напомнивший ему своим цветом кожуру спелого апельсина. — Да, вам не стоило!.. Рид закашлялся и наклонился вперед. Апельсиновое платье почему-то не исчезло, а, наоборот, даже, кажется, приблизилось к нему, покачиваясь перед ним яркой, мягкой волной. И откуда-то сверху, — как знать, может, с самого неба? — до него долетел вопрос: — Я могу вам помочь? Ему хотелось выругаться. Закричать во всю силу поврежденных хлором легких, чтобы она проваливала отсюда к чертовой матери! Выругаться грязно, по-солдатски. Как тогда, в окопах, среди таких же, как он, измазанных грязью, кровью и мочой, новобранцев. Рид сделал глубокий вдох.С тех пор прошло много лет.Он даже умудрился стать генералом. А генералы тем и отличаются от перепуганных солдат, что ругаются не всегда, как того хочется. Мутные ото сна глаза Баве остановились на Элисон Эшби. Губы, отказавшись подчиниться генералу, довольно чмокнули, когда мозг, быстро проанализировав ее внешний вид, доложил ему по всей форме, что она по-прежнему весьма привлекательна. Впрочем, он это помнил еще с первой встречи. Вот она, стоит перед ним, чуть наклонившись вперед, и смотрит на него с таким выражением, словно и правда хочет помочь. Не отвечая на ее вопрос, Рид трясет тяжелой головой, и спрашивает именно то, что интересует его в этот момент больше всего на свете: — Вам разве не страшно? Его рука рисует в воздухе поломанный круг, пытаясь адресоваться к увечьям лица, уже скрытым полумаской и очками так искусно, что их почти не видно. Но апельсиновая девочка молчит, смотрит на него все с тем же вроде-бы-сожалением, и чуть-чуть качает головой. Нет. Генеральские полные губы, которые только что вынесли ее внешности высокую оценку, растягиваются в стороны. Он бы очень хотел поговорить об этом «нет», и о том, что она смотрит на него вот так, слишком пристально. Настолько, что это он, — пошлый, старый и грузный, испытывает от ее взгляда что-то чужеродное, вроде забытого в далекой юности смущения, и потому отводит глаза в сторону. Нужно сделать что-то, прекратить этот въедливый взгляд пытливых зеленых глаз! Рука генерала касается лба, покрытого каплями холодного пота, проводит по нему, и указывает куда-то вперед и в сторону. «Да, именно так. Отойди от меня, апельсиновая девочка. Так ты не сможешь пялиться на меня своими глазами». Она уходит, садится на стул, прежде расправив платье, вздрагивает и ведет плечом в сторону. Переводит взгляд за окно, пытается в нем что-то рассмотреть, но, набрав в легкие побольше воздуха, — Рид отметил, как ее грудь поднялась чуть выше, — говорит: — Я хочу подписать бумаги о моем увольнении. Позвольте, как? Увольнение? А как же разведка, задание, на худой конец, — служение Ее Величеству и Великобритании? Нет. Баве кричит Коттлера, который, запнувшись обо что-то, подобно косой пуле, влетает в его кабинет. Генерал не лишен вежливости, а потому он предлагает Элисон Эшби чай. И как бы ей не хотелось быстрее уйти, она натянуто улыбается, остается. One cup of tea. Идиот Коттлер хочет уйти, но вовремя слышит шипение генерала, и, — о чудо! — правильно его понимает! Слушает пару слов, сказанных ему на ухо, и мгновенно исчезает за дверью. Конечно, чтобы через несколько минут принести блестящий серебром чайный сервиз, свежий чай и бисквиты. Рыжая девочка удивленно смотрит на них и отказывается попробовать. Изящно берет в руки только крохотную чайную пару, и отпивает крохотный глоток черного чая. Свет, проходя сквозь окно, красиво высвечивает ее фигуру и лицо. Все портит только какой-то неудачный, неуместный черный пиджак, вернее, смокинг, — слишком большой, чтобы она могла носить его всерьез. Рид объявляет ей, что документы почти готовы, нужно только чуть-чуть подождать. Быстро кивнув, она ставит чашечку на блюдце и потом, — на маленький столик слева. Готовится ждать, догадывается Баве, и довольно улыбается. Ему нравится наблюдать за этой девочкой. Есть в ней что-то помимо красоты… то, ради чего можно претерпеть многие и многие трудности. Неужели сердце? Забавно. Она морщит носик в ответ на какие-то свои мысли, взгляд из задумчивого и ожидающего становится тревожным, возвращается в кабинет Баве. И вот она хлопает ладонями по карманам странного большого смокинга, накинутого на плечи, словно чужое врановое крыло, и достает из правого кармана сигареты и зажигалку. От звонкого щелчка и вспыхнувшего за ним огонька сигарета зажи… нет. Рука застывает в воздухе, недоуменно останавливаясь на полпути, и отходит назад. Блестящие зеленью глаза внимательно рассматривают узкую серебряную зажигалку, и рука снова подносит ее к кругу сигареты. Слышится легкое шипение, за которым следует дым и неловкий кашель того, кто курит в первый, самое большее, во второй раз. Часы на стене услужливо тикают, носки туфель, выглядывая из-под платья девушки, нетерпеливо раскачиваются, и Баве смотрит на дверь, которая, — то ли сама по себе, то ли от силы наложенного на нее генералом гипноза, — наконец, открывается, тихо пропуская высокого блондина и мелкого, костлявого даже в военной форме, Коттлера. Рид умудряется одной рукой раздать знаки обоим мужчинам, — высокому и худому «проходите, скорее!», а костлявому и неуклюжему — «вон отсюда и не мешать!». Послушные люди, словно шахматные фигурки, занимают предложенные им места. Вот он, Милн. Про таких говорят «статный». Тот, кто, появляясь в комнате, притягивает к себе внимание, которого становится все больше потому, что таким как он, — кажется, всегда выдержанным, с ироничным отношением ко всему, — оно не нужно. Про таких говорят… про таких много всего говорят. Дамы сплетничают и шепчут, мужчины часто завидуют, — легкости, небрежности, какому-то неуловимо-наплевательскому шарму, которого у них, почему-то, нет, а вот у него, почему-то, есть. Короче говоря, такие как Милн пользуются успехом в человеческом обществе. Этакий Ретт Батлер на службе Ее Величества. Только без усов и бриолина, и вообще, — блондин. Но зажечь спичку о подошву ботинка наверняка сумеет. Как и сломать челюсть, если что-то пойдет не так. Рид видел, как однажды, на тренировочных занятиях, этот агент, — тогда еще курсант, которого только планировали привлечь к какому-нибудь делу, а пока просто хотели посмотреть, на что он способен, — по-видимому, не рассчитав силу, сломал челюсть своему сопернику. Парня вынесли из зала двое. А этого с тех пор некоторые стали обходить стороной. Мало ли что. Баве повернул голову, рассматривая Милна. Поглощенный своими мыслями, он, тем не менее, моментально почувствовал на себе взгляд генерала, и вопросительно посмотрел в ответ. Что ж, действительно пора. — Эшби, вы хотите уйти из разведки, не так ли? Торопливый кивок головой. — Я не могу вас отпустить. Видите ли, я против. Присев на край стола, Баве сводит пальцы пирамидой, и с готовностью смотрит на Элисон. Опять она хмурится. Не понимает! Теперь улыбка растягивается на лице генерала. Но когда становится ясно, что к ней он не прибавит ни единого слова, Эшби задает новый вопрос, и голос ее в начале дрожит и сбивается: — Что это значит? Господь всемогущий, сколько раз он слышал подобное! Рид вздыхает, опуская голову вниз, и неторопливо рассматривает свои руки. Подышав на ухоженные ногти, он проводит ими по мундиру, демонстрируя своей широкой улыбкой, что вся эта ситуация ему очень нравится. — Ровно то, что все это, — он обводит руками свой кабинет, — значит. Я вас никуда не отпускаю. Вы мне нужны. Мне нравится, как вы работаете. Хмыкнув, Эшби неуверенно смеется. — Что за вздор, генерал? Я не умею работать в разведке. Спросите хотя бы моего напарника. Баве согласно кивает, бормочет «спрошу, спрошу» и начинает свой первый круг возле Эшби. Пташка весьма напугана. Крутится, вертится на стуле. Боится, что не выпустят. Правильно. Она выглядит уже не так уверенно, как прежде. Даже не поправляет большой смокинг, который тихо сполз с ее плеч и уютно устроился за спиной, словно черный, блестящий кот. Когда Баве делает второй круг, с удовольствием рассматривая ее обнаженное вырезом платья плечо, она неотрывно следит за ним. Еще чуть-чуть, и слова сами сойдут с ее губ. — Вы не можете держать меня силой! Поцокав языком, генерал кивает, — что правда, то правда, не может. Опять возникает длинная пауза. Как длиннота. Неудобная. Неловкая. Вязкая. Очень тяжелая, — не вздохнуть. Завитки ее рыжих волос, темнея у шеи, легко покоряются его дыханию, когда наклонившись, он медленно произносит: — А как же ваш брат? Вот оно! Испуганный, взволнованный, резкий взгляд! — Вы еще хотите его найти? Она кивает прежде, чем он успевает закончить вопрос. Ну ладно, для первого раза довольно. Хлопнув в ладоши, генерал возвращается к столу. — Это ты рассказал?! Лицо рыжей девочки резко поворачивается в сторону Милна, на которого она до этой минуты даже не смотрела. — Элисон, успокойтесь, милая! К чему такие нервы? Елейный голос Баве перебивает ее гнев. — Агент Милн ничего мне не говорил. Да и зачем, если я все знаю сам? У вас есть брат, и вы его ищете, что вполне похвально, семья — это очень важно. Может быть, это и есть та самая причина, по которой вы сейчас находитесь здесь, в нашем скромном мужском обществе? С губ Элисон срывается какой-то неразборчивый хрип, она хватается за горло, и на несколько секунд закрывает глаза. А когда снова смотрит на генерала, — ему кажется, что как-то неоправданно зло, — то быстро спрашивает: — Что вам нужно? — Ну, наконец-то! Поговорим о деле! Предвкушая, Баве растирает ладони и делает энергичный вдох. — Вы оба возвращаетесь в Берлин как Агна и Харри Кельнер, и продолжаете сообщать мне все, что касается Грубера и его окружения. Ну а я, — Рид эффектно бьет себя в грудь, — помогаю вам найти брата, Стивена Эшби. Ну как? Правда, хорошо я придумал? — Генерал, я… — Та-та-та-та-та! — Баве отрицательно качает головой, призывая Милна молчать. — Элисон, вы согласны? Зеленые глаза смотрят на Баве, на Милна и снова — на Баве. — С одним условием. Ну и характер! Но так даже интереснее. Разведенные в стороны руки генерала готовы принять новый пас. — Я вернусь в Берлин как Агна Кельнер, но Агна Кельнер разведется с Харри Кельнером. — C'est impossible, mon chère! Генерал всплескивает руками и после короткого смешка снова переходит на английский. — Иначе мое обещание отменяется. Да и где вы, моя милая, видели разводы в нынешнем Берлине, а? Хотя… Милн, что вы скажете? Агна Кельнер может развестись с Харри Кельнером? — Мне не нравится этот разговор, генерал. — Это хорошо, очень хорошо! Не все же нам должно нра… правда, Элисон Эшби? Улыбка спадает с лица Баве как ненужная ветошь, и его голос срывается в истерический крик. — А мне не нравится, когда мне ставят условия, понятно вам?! Прокричав фразу над Элисон, вздрогнувшей от его резкого голоса, и по-прежнему сидящей на стуле, Баве подносит указательный палец к шее, отодвигая в сторону жесткий воротничок мундира. Вернувшись к своему креслу, он устало сваливается в него и в этот момент Элисон резко поднимается на ноги. — «Все, что касается Грубера»?! Она зло смотрит на Баве, и так же, как и он, переходит на крик. — Я могу вам сообщить кое-что прямо сейчас, генерал! Гестапо, тайная полиция, становится с каждым днем сильнее. Доносы среди рабочих, доносы за «неверно» сказанное слово, — вот их метод! Любимый прием — похищение людей. Например, Джон Шеер, глава компартии, был выкраден ими из тюрьмы, где он дожидался суда, и убит штурмовиками Рёма, которого самого скоро, вероятно, вздернут! Одна из самых страшных тюрем Берлина называется «Бункер», там пытают и убивают людей! Заслуги… Элис нервно втянула воздух в легкие. — …Измеряются числом арестованных. У штурмовиков и эсесовцев есть свои лагеря, где находятся тысячи людей. Просто так, без суда и следствия, как враги нового режима! Если вы спросите мое мнение, то я думаю, что их просто убьют. Всех. И…— голос сорвался, вынуждая Элисон сделать паузу и восстановить дыхание, —… Лагеря штурмовиков эсэсовцы закрывают не потому, что там убивают людей. А потому… потому что они принадлежат штурмовикам, с которыми СС ведет борьбу за власть! Эшби судорожно дышит, обводит тяжелым взглядом Баве и Милна. Эдвард поднимается, подходит к ней, но она качает головой, предупреждая, чтобы он к ней не приближался. Затем Элисон устало опускается на стул и уже тише, почти шепотом, продолжает: — Знаете, что написали в еженедельнике «Ринг» о пожаре в рейхстаге? Эшби облизала пересохшие губы. — «Как это возможно? Неужели мы действительно являемся нацией слепых баранов? Где искать авторов этого преступления, так уверенных в том, что они делают? Может быть, эти люди из высших немецких или международных кругов?». В глазах Элисон блестят слезы, и она тихо спрашивает Баве: — Генерал, вы знаете клич нацистов? Когда он растерянно трясет головой, Элисон отвечает сама. — «Да сдохнет жид!». Помолчав, она снова обращается к генералу. — Почему вы нам не верите? Думаете, все это можно выдумать? — Поймите, я должен… проверять информацию. Я… я не могу верить всему. Голос Баве зазвучал изумленно, словно с каждым своим словом он стал все больше и больше удивлялся тому, что он, генерал Рид Баве, существует. Элисон провела рукой по платью, сжимая ткань в кулаке. — Я вернусь в Берлин, сделаю все, как вы говорите. Но вы выполните свое условие и поможете мне найти брата! Застигнутый врасплох такой наивной горячностью и верой в то, что он сдержит обещание, Баве утвердительно кивнул. Милн, подойдя к Элисон, наклонился над ней, и протянул стакан с водой. Неловко сжав его, она жадно выпила всю воду, и взяла из руки Эдварда белый платок. Промокнув губы, Элисон благодарно кивнула, не осмеливаясь смотреть на него. — Эдвард, у меня к вам несколько вопросов, — все еще неуверенно протянул Баве, осторожно посмотрев в сторону притихшей Элисон. — То, о чем говорит Эшби, правда? Милн, оглянувшись на Элис, подошел к Баве и утвердительно кивнул. — Кроме того, в сентябре прошлого года антифашистский комитет организовал здесь, в Лондоне, международную комиссию по расследованию поджога рейхстага… — Да, я знаю, прокурором был Стеффорд Крипс. — Именно. Помните, что он сказал? Баве вопросительно посмотрел на Милна, и тот процитировал: — «Имитация этого судебного разбирательства не имеет юридической силы, и проводится с целью выяснить истину из-за определенных обстоятельств не способную проявиться в самой Германии». — Вы думаете… — Я думаю, что все мы недооцениваем Грубера. Это надолго, генерал. С учетом уже пролитой им крови, да. Уверен. И я не знаю, насколько сильно мы сможем помешать его планам. Если вообще сможем. Баве покрутил головой из стороны в сторону, и, не найдя подходящих слов, предпочел сменить тему. — А как ваша командировка от «Байер»? — Харри Кельнер рекомендует руководству заключить выгодный контракт с фармацевтической компанией в Лондоне, The Beecham Group или просто The Beecham. — Это не вызовет подозрений там? Баве кивнул в сторону окна, словно нацисты из концерна «Фарбениндустри» сидели в глубокой засаде под окнами его кабинета и слушали их разговор. — Я предложу им таблетки Бичема , — Милн беззвучно рассмеялся, и вдруг серьезно добавил. — Мы улетаем в Берлин сегодня ночью. Шифровку отправлю как обычно. Баве снова безмолвно кивнул, на этот раз в сторону Элисон: — Я не слишком?.. Никогда не понимал женщин. То плачут, то смеются, а то задыхаются от нежности в твоих объятьях. Лицо Милна чуть вытянулось, но он предпочел не комментировать это замечание. Впрочем, не лишенное своей верности. Накрыв плечи Элисон смокингом, Милн протянул ей руку. Взгляд Эл пробежал по длинным пальцам его руки. Крепко сжав ладонь Эдварда, она поднялась со стула, и, задержав взгляд на хмуром лице Рида, вышла из кабинета в сопровождении Милна. *** Всю дорогу до дома Элисон на Клот-Фейр-стрит они шли молча. Утро просыпалось все ярче, солнце становилось сильнее, и в переулках Лондона освещало их фигуры багряно-солнечным, прозрачным в тишине и высоте неба, светом. В прозрачных лучах блестели фары автомобилей и углы зацепленных солнцем домов. Мечта Эдварда сбылась, — он снова оказался перед дверью, ведущей в дом Элис. Той самой, с изразцовыми, разноцветными осколками-стеклами, будто сотканными из небесной радуги. И Элис была рядом с ним: стояла тихо и молча, думая о чем-то своем, а перед входом в дом сняла с плеч смокинг, сложила его половинками внутрь, и протянула Милну. Он накинул его на сгиб руки, коснувшись внутренней стороны ворота, сшитого из черного шелка. Нежная, блестящая ткань еще хранила тепло Эл, и от этой мысли Эдвард улыбнулся, — просто и чуть-чуть, как будто хотел сохранить эту минуту на память. — Ты совсем не спала? Черный блестящий ботинок с острым носком шумно проехал по гравию взад-вперед, отвлекая на себя внимание Милна, который внимательно следил за своим собственным движением, не поднимая взгляд на Элис. Она пожала плечами, и тихо проговорила: — Я давно хотела тебе сказать… мне жаль, что ты видел меня такой. Милн вскинул голову, непонимающе смотря на Эшби. — Когда я приняла те таблетки. На лбу Милна пролегла складка. Наверняка сейчас он понимал Элис не больше Рида Баве, который в ней не понимал ничего. Отличие между ними было, пожалуй, в том, что генерал, давно разочаровавшись в окружающем мире, поддерживал себя только иронией, которая, — если смешать ее с большим количеством алкоголя и сальной пошлости,— легко переходила в горький сарказм, отравлявший, прежде всех, его самого. А Милн, полюбив Элис, хотел узнавать и разгадывать ее снова и снова, день за днем, — каждое утро и каждую минуту, которые где-то, может быть, отмерены им, и ссыпаны золотыми, легкими искрами в большие песочные часы. Только бы песка в верхней половине часов было больше… Сердце Эдварда вздрогнуло глухой надеждой, когда Элис сказала, что им нужно «определить правила». — Правила? — Да. Если мы продолжим работать вместе, то должны делать это по правилам. — Вот как?.. И какие правила у тебя, Агна Кельнер? — На людях я обещаю быть идеальной женой, но ты должен знать, что между нами больше ничего не будет. — Ты настаиваешь? — Что? — Да, что Эл? Милн зашагал широкими шагами, а потом резко развернулся, возвращаясь к Элис. — Ты можешь говорить все, что угодно, я все равно буду ждать, когда ты простишь меня, и я знаю, — он повысил голос, перебивая возражения Эл, — что простишь. А пока, Агна Кельнер, я буду помнить, как вот этими руками, — Эдвард вытянул руки вперед, — я вынес тебя из гестапо тем утром, и нес так долго, как только мог. Я до сих пор не понимаю, как я оказался перед домом Кайлы, но я знаю, что ты тогда умирала у меня на руках. Я бы разорвал всех, кто причинил тебе боль, Эл, не раздумывая! Но я? Все, что я мог, — это держать тебя крепко, чтобы больше никто, никто, во всем этом мире не смог причинить тебе вред! И я держал, Эл, держал! И разжал руки только для того, что тебя спасли, и я рад, что успел! Милн посмотрел на Элис в упор. — И эти воспоминания ты не сможешь забрать у меня, что бы ты сейчас не говорила. Хочешь играть? Что ж, давай, я согласен. Только и ты будь готова к игре, и к тому, что Баве не поможет тебе найти Стива! Но только ты не обижайся на него, потому что, Элисон Эшби, война и грязь меняют людей, и не самым лучшим образом! Эдвард снова заходил по той же, видимой ему одному, траектории, а потому не сразу услышал вопрос Эл. — Ты был на войне? — Был. Милн тяжело вздохнул, начиная, — по давней привычке, — искать в карманах сигареты и зажигалку, но не найдя их, опустил руки вдоль тела, растерянно и с горечью смотря на Элис. Так, словно она увидела и узнала то, что ей не следовало. — Я хотел быть архитектором, — Эдвард поднял голову, осматривая высокий белый дом. — Хотел строить красивые здания, в которых люди станут жить счастливо. — Но оказался в разведке? Милн усмехнулся. — Я вырос, и мои архитектурные идеалы разбились об однообразную застройку Лондона, мисс Эшби. Авантюризм в крови, и больше ничего. С ним я и пришел в разведку. — А война? Как ты оказался на войне? Эдвард посмотрел на Элис. — Я рад, что ты осталась. Смущенная теплотой, прозвучавшей в голосе Милна, Эл уточнила: — Я осталась, чтобы найти Стива. — Да, конечно. Я так и понял, Эл. Все по правилам Агны Кельнер. Эдвард посмотрел на циферблат часов, и улыбнулся. — Я заеду за тобой вечером. *** Поезд, спотыкаясь, остановился у станции, и протяжно, глубоко чихнул, выпуская к ногам встречающих высокие клубы сизо-серого пара. Ливерпуль. Один из городов, где он раньше жил. Совсем недолго, — немного с родителями, пока они не погибли в автомобильной аварии, и немного — один, когда, оставшись без них, ещё не знал и не понимал, что ему теперь делать и — зачем?… То одинокое лето пролетело как один ослепительный солнечный день, напрочь вырезав из его памяти последовательность событий. Даже сейчас, стараясь вспомнить себя в те далекие дни, он упирался в подобие глухой стены: он был, жил, ходил, гонял на «трещотках», но всего этого словно и не было. А ведь он, как разведчик, должен обладать хорошей памятью. Поезд снова выдохнул пар, подгоняя высокого блондина к выходу. Подхватив легкий чемодан, Эдвард Милн спустился на перрон, вдохнул полной грудью разряженный зимний воздух и расстегнул пальто, отмечая боковым зрением, как удивленно посмотрела на него женщина в шляпке с пером. Губы ее округлились, и она то ли выдохнула, то ли высказалась вслух свое крайнее изумление при виде молодого, очень загорелого человека, которому в снежном, рождественском Ливерпуле вдруг стало жарко. Милн все еще чувствовал на себе этот взгляд, но уже спешил дальше, — к центру города, где в одной из гостиниц Милн забронировал номер на несколько дней. В его светловолосой голове, покрытой частыми невесомыми снежинками, мелькнула мысль о том, как, должно быть, удивилась бы та женщина, стань ей известен тот факт, что в этом городе его ждет собственный, просторный дом, которому он предпочел небольшой номер в гостинице. Она наверняка заморгала бы своими большими глазами еще чаще, чем сейчас, но для Эдварда это решение было самым обычным: дом, владельцем которого теперь был он, на самом деле принадлежал его родителям. Ему одному там делать нечего. Впрочем, скоро все это потеряет всякую важность, — дом, архитектурное бюро его отца, все имущество, которое находится в этом городе, — он его продаст, осталось только завершить сделку с покупателем, «ударить по рукам», как говорят дельцы. И вот тогда Ливерпуль, — а за ним и вся остальная Великобритания — снова надолго растворятся в вездесущем тумане. И, может быть, больше никогда не появятся перед ним. — Вы уверены в принятом решении? Мужчина с сомнением посмотрел на молодого голубоглазого парня, и прищурился. — Отменить сделку будет невозможно. Это, сынок, не так просто. Эдвард поморщился и передернул плечами. — Давайте обойдемся без приторных обращений, мистер Гиббс. Я продаю вам архитектурное бюро отца, дом на Ларк-Лэйн и две квартиры на Мэтью-стрит. Цена, несмотря на ваши просьбы о снижении, остается прежней. Если вы согласны — подписывайте бумаги, если нет — я продам имущество другому покупателю. Гиббс снова прищурился и наклонился, чтобы лучше рассмотреть лицо наглого парня. Его тон не нравился Гиббсу, — сам себя он давно считал почетным гражданином города, к слову, настолько состоятельным, что только ему — на его личный взгляд — было дозволено вести сделки в подобном тоне. Но, как бы не претил ему этот тощий нахал, оба они знали одно: имущество Элтона Милна, выставленное на продажу его сыном, было слишком большим и лакомым куском, отказаться от приобретения которого мог только полный болван. Гиббс пожевал губами, желая затянуть время, но когда парень не попался и на эту уловку, — и только нетерпеливо покачал ногой, еще раз подсказывая своему оппоненту, что сделка может прерваться в любую минуту, — мужчина громко хлопнул в ладоши, и задал вопрос, который мучил его все время, что между ними шли переговоры: — Позвольте узнать, а почему вы сами не продолжите дело своего отца? Жить в таком прекрасном особняке с женой и детьми, управлять прибыльным бизнесом — это… — Меня не интересует. Милн отвел взгляд от окна, разрисованного морозом в затейливые узоры, и посмотрел прямо в лицо Гиббсу. — Вы покупаете? — Да-да, я… покупаю! Парень кивнул и поднялся из мягкого кресла. — Мой адвокат свяжется с вами через полчаса, чтобы уладить все детали. До свидания. Вслед за этими словами послышалась дробь широких шагов, приглушенных толстым ковром, и Милн вышел из кабинета, оставив Гиббса в нелепой позе, — с рукой, вытянутой для рукопожатия, отвечать на которое было уже некому. *** Вечерний Ливерпуль хрустел снегом под ногами многочисленных прохожих, звенел детским смехом в переулках домов и светился фарами блестящих автомобилей. Снег быстро таял и снова сыпался к ногам поздних пешеходов, перебегающих дорогу с елью наперевес. Пушистые и тощие, ветки праздничного дерева тряслись над блестящей в вечерних огнях булыжной мостовой в такт бегущему, оставляя на земле неприметные в окружающей полутьме, темно-зеленые иголки. Пожелтевшие на кончиках — от старых елей, бархатные и длинные — от тех, что по уверениям уличных торговцев были «в самый раз!», они усыпали улицы тонким игольчатым ковром, шагая по которому каждый желающий мог безошибочно найти дорогу к своему рождественскому дереву. Эдвард Милн тоже шел по этому острому пути. Сбитый с толку окружающей какофонией звуков, слитой из клаксонов, сирен, выкриков и смеха в провалы между церквями, домами и магазинами, он хмуро озирался по сторонам. Этот Ливерпуль так отличался от Марокко, где он пробыл последние несколько лет, что Эдвард был ошеломлен и подавлен его многозвучием и толпой. И хотя сейчас, в декабре, в Марокко тоже был снег, а пронизывающие холодные ветра Феса Эдвард помнил очень хорошо, он все же неуютно передернул плечами и оглянулся по сторонам в поисках менее шумного места, которое, обретая облик паба, приветливо пропустило его внутрь зала с высокими потолками, стоило ему толкнуть тяжелую входную дверь. Отыскав взглядом неприметный столик в глубине зала, Милн снял заснеженное пальто, бросил его на спинку стула и сел за стол. Подошедший официант начал торжественно озвучивать меню, в котором были традиционные рыба с картофелем фри, пудинг из мяса и почек, пирог со свининой, кеджери, суп из бычьих хвостов, воскресное жаркое, но, не дождавшись от посетителя ни ответа на вопрос о том, что он желает попробовать, ни хотя бы тени энтузиазма при перечислении блюд, молодой человек растерянно замолчал и посмотрел по сторонам, как будто искал посторонней помощи в общении с неприветливым посетителем. Вытянув руки вдоль тела, официант задержался рядом со столиком Милна, и, покачавшись на каблуках, сделал шаг в сторону барной стойки, когда услышал хриплое: — Два стакана воды и скотч… солодовый. Когда с подноса на стол перекочевали два больших стакана прозрачной воды и порция шотландского скотча, Милн уставился на напитки тяжелым, сумрачным взглядом. Несколько долгих минут прошли в тишине, нарушаемой только нетрезвыми фразами посетителей паба. Впрочем, они были далеко от Эдварда, — в самом начале зала, и не могли ему помешать. Милну вообще было трудно помешать, — настолько замкнутым в своей тягостной задумчивости было его лицо. Светлые брови, изогнувшись, почти сходились на переносице, тонкие губы, выпуская воздух, шептали что-то едва слышное. Но глаза… глаза смотрели в иной мир, явно нездешний, — тот, что не поместился ни в этом, и ни в каком другом пабе, ни в Ливерпуле, ни в Великобритании, черт бы ее побрал. Милн был далеко, — среди песчаных бурь и холодных ночных песков, смешанных со снегом и ледяным ветром. Марокко, Фес, Танжер. Трупы, танки, окопная вонь. И невозможность избавиться от постоянного страха. Пальцы не слушаются, плохо держат ружье, и от свистящей пули погибает не он, но тот, кто только что был рядом с ним, и кричал ему, Милну, известному в песках как Себастьян Трюдо, что нужно подтащить еще мешков, и сделать новый ряд для укрытия. Пуля прошивает тело солдата в грязной форме, и он неловко падает на утрамбованный сотнями мальчишеских ног, песок. На лице его, за мгновение до смерти, появляется изумление, и так и застывает на нем навсегда. Смерть приходит мгновенно, и это, может быть, настоящее милосердие с ее стороны. Лучше так, чем пытки рифов. …Но вот, Трюдо, война закончилась. И ты, — в насмешку ли над ней? — выжил. — От тебя пахнет трупами, Себ. Оглушенный началом контузии, звенящей в ушах нарастающим гулом, ты утыкаешься носом в собственное плечо, и не можешь различить запах. Он повсюду, он пропитал тебя… но когда война закончилась, его нужно было забыть и смыть. И ты смывал, как все другие. Под ледяной, теплой, горячей водой, бьющей сверху с таким громадным напором, чтобы — по твоим расчетам выжившего, — этот запах вышел из тебя. Вышел из твоего тела и разума, как гниль и вонь неисчислимых болот, поглотивших мирные воспоминания. Каким был мир до этой войны? Милн почти не помнил, но всей своей сутью знал непреложно — эта война — такая же, какие были до нее, и какие будут после. Бесконечный ужас, пополняемый душами и кровью новых поколений мальчиков. Его отец был на Первой войне, вернулся оттуда внешне живым и сумрачным. Эдварду в ее начале было только восемь, но когда мама, провожая отца, сказала, что он должен с ним попрощаться, Эд нахмурился, и, сжав руки в кулаки, ни за что не хотел «на прощание» целовать отца в щеку или жать ему руку. Так он и стоял — на краю пыльной, подбитой солнцем дороги, с плотно сжатыми губами. Отец подошел к нему сам, вскинул на плечо, крепко-крепко обнял и очень бережно поставил на землю. Взлохматив светлые волосы сына, он крепко поцеловал его, и, резко развернувшись, пошел от дома прочь, чтобы через год вернуться живым, но сильно раненным и мрачным. Милн все еще сидел в пабе, когда кто-то хлопнул его по плечу, зайдя со спины. — Эдвард?— Стивен Эшби широко улыбнулся, — вот так встреча! Как ты здесь? — Поездом… — устало протянул Милн и криво усмехнулся, — присоединяйся. Он показал на свободный стул и снова посмотрел на пустые бокалы рокс, недавно заполненные виски. — Дегустация идет полным ходом, да? — Эшби сел напротив Милна. — Или ты опять переводишь благородный напиток? Вместо ответа Эдвард отпил из бокала глоток, задержал виски во рту и медленно проглотил. Несмотря на количество выпитого алкоголя, он был абсолютно трезвым. — Я думал победить эту чертову аномалию моего организма, Стив. Как себя чувствуешь, когда пьянеешь? — Лицо становится не таким жестким, как у Эдварда Милна, да и в целом все… гораздо легче. Стив коротко рассмеялся. — Что с тобой? Твоим лицом можно резать людей, приятель. Милн, все это время задумчиво крутивший бокал в руках, откинул голову назад, громко захохотал и резко прервал смех. — С этим точно нет проблем, Стив. Эшби задумчиво посмотрел на Милна, отмечая блестящий, замкнутый взгляд, которого не встречал у него раньше, и прежде чем Эдвард успел снова погрузиться в свое море молчания, быстро произнес: — Пойдем, паб — не место для сочельника. Милн посмотрел на друга, взял из уже оставленных им на столике денег монетку и ловко подбросил ее вверх. Медный кругляшок прозвенел в воздухе, и упал в ладонь Эдварда решкой. Набросив пальто на плечи, он пошел вслед за Стивом. Толкая и обгоняя друг друга, Эдвард и Стив почти одновременно подбежали к двери двухэтажного дома. Отстучав короткую дробь медным молотком, Эшби вытянулся и, все еще смеясь, покосился на Милна, которому зимний воздух наконец-то пошел на пользу, обдавая его лицо с высокими скулами горячим румянцем. От веселья голубые глаза Эдварда разгорелись ярким светом, и хотя он был все тем же молодым человеком, который сошел этим утром с поезда на платформу Ливерпуля, блеск глаз, оживляя красивое его лицо, забрал прошлую суровость и задумчивость, показывая Милна таким, каким он был или мог бы быть без войны — молодым и веселым, живущим без долгих планов на будущее. Кэтлин Финн открыла дверь и замерла на пороге. — Стивен? Это правда ты?! — Да, тетя, я, — Эшби рассмеялся и обнял маленькую женщину, — ты стала еще меньше. — А ты — еще выше, — глухо заметила Кэтлин, выдыхая слова в плотное пальто Эшби. — Как тебе не стыдно, не был дома столько времени! Кэтлин подняла голову и сурово посмотрела на племянника. — Эл совсем… Но никто не успел узнал, что случилось с Эл, — мелкий ураган, прогремев по ступеням лестницы, врезался в Стивена, только по какой-то случайности не задев Кэтлин и Эдварда. Тетя испуганно вздрогнула и прижала руки к груди, успокаивая себя тем, что это «Элис!» а не злой лесной дух, решивший, может быть, поживиться рождественскими подарками, коробки с которыми были красиво разложены у основания огромной пушистой ели, установленной в главной комнате дома. Девочка крепко обняла брата и застыла на месте, уткнувшись носом в черное пальто Стива. — Ли́са! Эшби тихо позвал Элис, но она ничего не ответила, только сильнее сжала кольцо рук вокруг старшего брата. Стивен опустил руки на плечи Эл, стараясь отстранить ее от себя или вывернутся из цепкой хватки. Элис повернула голову влево, в ту сторону, где стоял Эдвард. И Милн, окинутый сердитым, невидящим его взглядом темно-зеленых глаз, устремленных в невидимую даль, почувствовал, как его сердце резко дернулось и забилось глухими, тяжелыми ударами. Длинные, темные ресницы поднялись вверх, и теперь девочка посмотрела прямо на Эдварда. В ярких, острых глазах быстрым, едва уловимым лучом пробежала обида, — словно это он, Милн, был виноват в чем-то перед рыжей, длинноволосой девочкой. Но вот след горечи, полоснувший Милна по лицу, спрятался в глубине девичьих глаз, она избавила брата от своих объятий, и Эдварду стало ясно, что затаенная боль, показавшаяся на миг в ее взгляде, никого не обвиняла и никому, кроме самой Ли́сы, не предназначалась. Девочка опустила голову вниз, посмотрела на свое домашнее, темно-синее платье и босые ноги, и резко откинув густые волосы назад, тихо сказала, обращаясь к брату: — Я рада, что ты дома. Робкая улыбка нерешительно дрогнула в уголке ее полных губ. Элис перевела взгляд на Эдварда. — Простите. — Лиса, это Эдвард Милн, мы учились вместе. Стивен поправил ворот рубашки и улыбнулся. — И вместе писали тебе письма, — в тон другу заметил Эдвард, тоже приветливо улыбаясь. — Да, я п-помню… извините меня. Элис неловко развернулась и убежала наверх, в свою комнату. *** Было около пяти часов утра, когда в предрассветных, неясных сумерках Эдвард Милн возвращался к дому Эшби. В расстегнутом, легком пальто, с тихой улыбкой на лице, он был похож на чудака, который непременно есть в каждом городе и одно из любимых занятий которого — прогулки в слишком ранние часы. Милн завернул за угол, и перед ним снова возникла панорама красивого двухэтажного дома, традиционного для Англии в плане архитектуры, но от этого не менее уютного. За домом был разбит большой сад, в котором, должно быть, особенно красиво весной и летом. Удивляясь собственным беззаботным мыслям, Милн подходил к крыльцу, когда услышал неясный звук справа от себя. Звук повторился, и Эдвард машинально провел рукой по карману в поисках оружия, которого, конечно, не было, и здесь быть не могло. Да и против кого он собирался его использовать? Против Элисон Эшби, которая, расчертив сухой веткой на земле снежные квадраты, играла в классы, с приглушенными хлопками перепрыгивая с одного квадрата на другой? Усмехнувшись своей глупости, Милн наблюдал за тем, как девочка, стоя на одной ноге, наклонилась вперед, отодвинула в сторону керосиновый фонарь, — отчего его мягкий свет уже не так четко светил на цифры “2” и “4”, и прыгнула дальше. Налетевший порыв ветра закружил в воздухе хлопьями снега, и Элисон, прикрыв уши руками в теплых варежках, радостно засмеялась. Выпрыгнув из квадрата, она схватила фонарь и прижала его к груди. — Это… Ветер уносил слова, и Милн подошел ближе к Элисон Эшби. Почувствовав движение рядом с собой, девочка оглянулась, крепче сжала фонарь в руках, но не вздрогнула и не испугалась, — только с удивлением посмотрела на высокую фигуру с белыми, заснеженными волосами. Откинув длинные пряди распущенных рыжих волос за спину, Элисон улыбнулась. — Это «летучая мышь», такой фонарь не погаснет, — закончил фразу Милн. — Спасибо, я знаю, — просто ответила девочка. В подтверждение своих слов она стянула варежку с правой руки и показала на тонкое металлическое ушко на крышке фонаря, которая берегла огонь от всякой непогоды. — Доброе утро. — Да-а, конечно… их придумали в Германии… доброе утро. Эдвард улыбнулся, задерживая взгляд на ее выразительном лице, усыпанном веснушками. Темно-зеленые глаза с интересом наблюдали за ним. Ветер подул с новой силой, обдавая их фигуры холодом и снегом. Милн запахнул полы пальто, и сделал еще один шаг к Элисон, закрывая ее от морозного воздуха. Она подняла голову вверх и посмотрела на него. Ее спокойный взгляд ни о чем не спрашивал, ничего не ожидал, и, к изумлению Милна, подействовал на него успокаивающе. Несколько долгих секунд зеленые глаза с тихим интересом наблюдали за переменами его лица. Но было в этом взгляде что-то еще, нерешительное и робкое, словно девочка не была уверена, что ей это позволено, что-то большее, неуловимое… — Fledermaus, — донеслось до Милна издалека. — Что, прости? — Fledermaus. Название фирмы, где придумали этот фонарь. Я всегда беру его с собой, если играю на улице. — В классы? — уточнил Милн, кивнув в сторону квадратов, уже стертых снегом и ветром. — В снежные классы. Элисон улыбнулась и смущенно замолчала, чувствуя, как краснеет под внимательным взглядом Эдварда. Между ними снова возникла странная тишина, разрушать которую не хотелось и было… нельзя. Улыбаясь, они молча смотрели на друг друга. Мгновения текли и длились, а когда Эдвард вспомнил о цели своей прогулки и похлопал ладонями по карманам пальто, Элис позвали из дома. — Иду! — не отводя радостный взгляд от лица Милна, крикнула она громче, чтобы тетя ее услышала. Добежав до ступенек крыльца Элис остановилась, повернулась к Милну, и весело крикнула ему: — С Рождеством! *** Праздничный ужин накрыли в гостиной. Кэтлин сама готовила все блюда, и служанкам, — не говоря уже о неугомонной Элис, то и дело спрашивающей, можно ли ей помочь, — оставалось только не мешать хозяйке и четко выполнять строгие указания. Если бы не приезд Стива и его друга, это Рождество прошло точно также, как и все другие, — тихо, уютно, радостно и… скучно. Стоило едва наступить полночи и настоящему Рождеству, тетя вручила бы Ли́се красивый кружевной воротничок или какое-нибудь другое украшение к одному из ее платьев, сшитое или связанное самой Кэтлин, Элис подарила бы ей в ответ что-то вроде вышитой гладью картины, сыграла бы на фортепиано музыкальные этюды, которые любила ее мама, Эрин, и на этом встреча Рождества была бы окончена. После игры на фортепиано Кэтлин подходила к Элис, нежно целовала ее в лоб, поздравляла с новым Рождеством, и уходила спать. Так, за исключением не слишком значительных деталей, они встречали праздник на протяжении нескольких лет. Но сейчас... все было иначе, должно было стать иным! К восторгу Элисон прежние тихие праздники, — благодаря неожиданному появлению Стива, — были отменены по умолчанию. Накануне Рождества, несмотря на поздних гостей, она, Кэтлин, Стив и Эдвард вместе украсили дом к празднику, а потом Эдвард Милн, поднявшись из-за стола, быстро накрытому к ужину, извинился перед ними за внезапное вторжение и за то, что не приготовил для миссис Финн и мисс Эшби подарки. Сама Элис считала это совершенно неважным, — тем более, что главный подарок, — приезд Стивена на Рождество, — уже никто не мог отменить. А судя по тому, как тетя, посмотрев на Эдварда Милна с мягкой улыбкой, успокоила его, для нее вопрос с подарками тоже был решен. В ту ночь Ли́са долго пыталась заснуть, но это никак не получалось. От одной мысли о том, что Рождество она встретит вместе с братом, которого почти не видела после того, как он окончил Итон, в груди разливалась радость. Насладившись представлением о том, каким будет завтрашний день и сам праздник, Элис повернулась на бок и закрыла глаза. Неспешно побродив между подарками, и тем, каким по-настоящему праздничным теперь выглядел их дом с приездом брата, ее мысли снова вернулись к Эдварду Милну. Если быть совершенно откровенной, то она часто представляла себе их встречу, и то, как они улыбаются друг другу, и ее красивое платье... А на самом деле все вышло совсем не так. И Элис, босая, в обыкновенном домашнем платье, даже не оглянувшись по сторонам, пробежала мимо него… что он теперь о ней подумает? Курносый нос в частых веснушках поморщился. Да и станет ли он о ней думать? Он взрослый, у него тоже, как и у Стива, наверняка много «важных дел»… а тут она, глупая, рыжая девчонка. Воспоминания о том, как часто, — чаще писем Стива — она перечитывала редкие и короткие записки Эдварда, обожгли ее стыдом. «И если бы только это!» — закрыв лицо руками, успела подумать Элис и заплакала. В сердце поднялась, и легко вышла за его пределы, другая горячая волна, которую она боялась называть по имени. Разбившись на множество мелких волн, она уносила Элисон с собой, накатывая все новым и новым прибоем, против которого у нее очень скоро не осталось сил. А когда не осталось и слез, Элис закрыла глаза и подумала о том, что эта волна, и все эти волны снова оказались гораздо сильнее ее. Она хотела сказать самой себе, что все это глупости, но провалилась в сон. Густой румянец медленно догорел на ее щеках и высоких скулах, оставляя Эл в покое до завтрашнего дня. Украшенный живыми цветами и тонкими, высокими свечами, праздничный стол выглядел великолепно. Ужин подходил к концу, и Элис, улыбаясь, наблюдала за тем, как брат обнимает тетю. Стивен покрутил в руках золотой портсигар, подаренный Кэтлин, и засунул его во внутренний карман пиджака. — Ли́са, а ты? Кэтлин посмотрела на племянницу и отошла в сторону, уступая ей дорогу. Чувствуя, как от волнения ладони становятся влажными, Элис быстро вытерла их о столовую салфетку и встала из-за стола. Подойдя к брату, она протянула ему маленькую коробочку с серебряными запонками, на каждой из которых была изображена ирландская арфа. — С рождеством, Стив! Элис с волнением посмотрела на брата, в надежде, что ему понравится подарок. — А, ирландские мотивы… спасибо, Ли́са! Эшби потрепал сестру по щеке и повернулся к Милну, продолжая перерванный разговор: — Я хочу, чтобы ты поехал со мной, твоя помощь нам очень пригодится. — Куда поехал? — быстро спросила Элис, переводя взгляд со Стива на Эдварда. Но вспомнив, как брат не любит ее вопросов, осеклась. — Простите, я не должна… — Вот именно, Элисон, ты не должна! Стив строго посмотрел на сестру, и, заметив в ее руке еще одну коробочку, спросил: — Что там у тебя? — Это… Девочка обошла стул, на котором сидел брат, и повернулась к Милну. — Это вам. Чуть дрожащей рукой она отдала Эдварду подарок и отдернула руку, вытягивая ее вдоль тела. — Спасибо… Милн удивленно посмотрел на Элисон и медленно открыл картонную коробочку, на дне которой лежал белоснежный платок с вышитыми инициалами «Э. М.». — Спасибо, Элисон, это чудесный подарок, я буду носить его с собой! Эдвард широко улыбнулся. Отклонившись на стуле назад, Стив заглянул за плечо сестры. — Опять эти твои штучки, Элисон! Все вышиваешь, как старая дева! Он рассмеялся и растрепал рыжие волосы девочки. Элис сердито, широко раскрытыми глазами, посмотрела на него. Губы ее задрожали, но, ничего не сказав, она выбежала из комнаты. — Зачем ты так, Стив? — с горечью спросила Кэтлин. — Она так тебя любит! — А зачем отец разделил свое состояние между нами поровну? Теперь я не могу распоряжаться капиталом в полную силу, а когда ей исполниться восемнадцать, она сама вступит в управление своей долей! Что мне с этим делать, Кэтлин?... А она здесь, навязывается мне!.. А, неважно! Ничего твоей Элис я не сделаю, у меня и без нее много дел, важных дел! Стив махнул рукой и отвернулся от тети. — Раньше ты таким не был! Ты обещал заботиться о ней, помнишь? — Сейчас, — резко начал Эшби, — дорогая тетя Кэтлин, все изменилось. А раньше… раньше я действительно не знал, что все это — поганый заговор масонов и евреев… все они заодно! Элисон… Элисон взрослая, через неделю, насколько я знаю, она уезжает в колледж. Пора прекращать эти сопливые церемонии, ей уже не пять лет, когда умерли отец и мать! Эшби со злостью покосился на Кэтлин, и стукнул себя по колену. — Как мне все надоело! — Рискую показаться «старой девой», но… — Милн жестко посмотрел на Стивена, — ты ведешь себя как ублюдок. Что с тобой стало? «Масоны и евреи»? Что за чушь? Эшби рассмеялся. — Ну, не все такие храбрые и добрые как ты, Эдвард!... Ты серьезно? Я от тебя такого не ожидал… я думал, у нас общие дела, мы… мы не виделись четыре года! Стивен заискивающе и зло посмотрел на друга. — И не зря. Милн поднялся из-за стола, и подойдя к Кэтлин добавил: — Спасибо вам… рано утром я уеду. *** Ступенька лестницы громко скрипнула, когда Элис осторожно спускалась вниз. В гостиной никого не было, и от призрачного белого света, исходившего от снега за окном, в комнате стоял приятный полумрак. Холодный, строгий, но уютный, — словно луна, устав от работы, решила вздремнуть в большом, мягком кресле, и разрешила волшебству, — на время своего сна, — немного побыть здесь. Гирлянда на елке горела разноцветными огнями, и Элис подошла ближе, к окну, чтобы выключить ее, когда заметила мягкий свет керосинового фонаря, который вчера утром она брала с собой на улицу. — Fledermaus. Я запомнил. За спиной Элис послышался мягкий шелест перевернутой страницы, а затем хлопок от закрытой книги. Девочка повернулась спиной к окну и крепко обняв себя руками, молча смотрела, как Эдвард встает из кресла и подходит к ней. Он остановился в шаге от нее, с сочувствием разглядывая ее припухшие от слез глаза. Стараясь не встречаться с ним взглядом, Элис оглянулась и увидела отражение Милна в окне. За ним горел неяркий свет фонаря, а контуры его фигуры, раздваиваясь, причудливо соединялись и переплетались в оконном отражении. Вот оно стало еще ближе, и сердце Эл тяжело забилось. Милн осторожно положил руки на сведенные плечи Элисон, и тихо сказал: — Не бойся Стива, ничего не бойся. Мы уезжаем утром, в одно время. — Вы едете с ним? Ее большие, зеленые глаза, ставшие почти черными в окружающем мраке гостиной, напряженно остановились на лице Эдварда, и он почувствовал, как под его руками плечи Эл вздрогнули. — Нет, у меня свои дела. — Конечно! Элис растянула губы в улыбке, — может быть для того, чтобы выглядеть не такой испуганной и печальной, — но улыбка тут же слетела с ее лица, не успев начаться. Эдвард провел большими пальцами по ее плечам и хрипло произнес: — Элис… — Да? Его лицо стало ближе, и она замерла на месте, боясь пошевелиться. В волнении, чувствуя, как сердце, разлетаясь по телу на миллионы частиц, гулко стучит в каждой клетке, Эл закрыла глаза. Целую секунду ничего не происходило, — в тишине был слышен только звук их пересеченных друг с другом прерывистых дыханий… вот оно, — нежное, невесомое касание до горящей огнем щеки Элис. Ее огромные, блестящие глаза смотрят с непониманием, и последнее сомнение осыпается сухим песком под палящим солнцем, когда она едва наклоняет голову. Эдвард целует ее осторожно и очень нежно, но когда Элис поднимает руки и обнимает его, поцелуй становится настоящим. Где-то на краю ускользающей памяти Эл тревожным напоминанием бьется страх о том, что вот сейчас, в эту самую минуту их увидит Стивен… но поцелуй длится, увлекая ее вслед за собой, и она, еще вчера пытавшаяся прогнать из памяти все мысли об Эдварде Милне, никак не может до конца поверить в то, что это происходит с ней, с ней, с ней… Они долго обнимают друг друга, недвижные, как единое целое, у чудесной, рождественской ели, на которой так и остались гореть разноцветные огни новогодней гирлянды. Элис крепче обняла Эдварда и потерлась щекой о его мягкий свитер. Она не доставала до подбородка Эдварда, и, наклонив голову, он поцеловал ее мягкие волосы, и замер, может быть, тоже не веря в происходящее и так же, как и Элис, боясь его спугнуть.