Тяжела и неказиста жизнь простого героиста

Антон сидит прямо на траве, жует безвкусный завтрак из банки, напоминающий одновременно кашу и пудинг, и никак не может очухаться после сна — хотя проснулся уже как полчаса. Причем проснулся первым, крепко обнимая Арсения со спины и уткнувшись носом в пушистый затылок, и вставать после этого не хотелось совершенно. Он так и лежал и не шевелился, дыша через раз, пока Арсений сам не проснулся и не начал ворчать, что пора собираться. А тот с самого пробуждения неприлично бодрый: что-то мельтешит, суетится, ругается с неровной травой, успел собрать палатку, а сейчас успокоился — сидит и читает с планшета материалы по заданию, хотя наверняка знает их наизусть. На улице только-только светает, и небо серое и блеклое, а деревья и кусты вокруг кажутся угрюмыми и абсолютно не настраивают на позитивный лад. Утром Антон нашел в волшебном рюкзаке шоколадку и теперь понимает, что лишь ей и сможет поднять себе настроение. Из плюсов — только то, что нога не болит совсем: крутой арсеньевский пластырь сделал свое пластырное дело. — Арсений, — зовет он, — шоколадку хочешь? — Нет, я соблюдаю норму калорий, и в мой завтрак она не вписывается, — отстраненно отвечает этот помешанный на контроле чудик, не отрываясь от планшета. — Может, поговорим? — Да, конечно, — он гасит экран планшета и поднимает голову, — давай. Антон глупо замирает с ложкой во рту: уже приготовился припоминать Арсению вчерашнее обещание насчет разговора и настаивать на том, что это необходимо — а не пришлось. Просто он ожидал чего-то вроде «Сейчас не время» или «Нам не о чем разговаривать», а никак не готовность идти навстречу. — Э-э-э, — Антон даже теряется, с трудом проглатывает ком еды во рту, — ну, типа, поговорим о том, что случилось вчера? — О том, что я сорвался? — подсказывает Арсений тему, и слава богу, потому что Антон сам толком не знает, о чем именно хочет поговорить. — Я не хотел. Как ты заметил, у меня проблемы с, — он крутит пальцем у виска, — эмоциями и умением их выражать. Чем сильнее стресс, тем больше всего меня раздражает. И чаще всего я понимаю, что окружающие не виноваты, но не могу сдержаться. — Это я понял, примерно, — кивает Антон, отставляя банку вместе с ложкой в ней, и ползет ближе к Арсению. — Но я не понял, почему у тебя вообще был стресс. Из-за секса? Или из-за меня? Или из-за задания? — Во-первых, я бы не назвал это сексом, — занудствует Арсений, — во-вторых, из-за всего вместе. Понимаешь… — Он делает паузу и нервно поправляет волосы, но взгляд не отводит — доверчиво смотрит в глаза. — Ты спрашивал, почему я не занимаюсь сексом. Тебе всё еще интересно? — Конечно. — В общем… Знаешь, в детдоме все занимаются сексом — все со всеми, постоянно, и дело не в самом сексе, просто там это одна из немногих возможностей получить хотя бы немного человеческого тепла. — Он всё-таки отводит взгляд и отклоняется, опираясь спиной о дерево. Лучи восходящего солнца гладят его по лицу, вычерчивая резкие тени. — Я ведь рос в приюте для детей со способностями, и мы там были заперты под строгим контролем. Я люблю порядок и систему, но жить в клетке тяжело. — Мне так жаль, Арсений, я… — О боже, — Арсений закатывает глаза, — я умоляю, не надо меня жалеть, это бесит. Я к тому, что если живешь в таком месте, то… когда занимаешься сексом, ты хотя бы на время отключаешься от всего. Но в какой-то момент я осознал, что уже не понимаю, кто подо мной… или надо мной, во мне, неважно — и, что самое худшее, мне всё равно. И человеку рядом со мной тоже плевать, с кем он. Ты к этому привыкаешь — к тому, что к людям нельзя привязываться, потому что ты им не нужен, а они не нужны тебе. — Это всё очень грустно. — Антон силится ободряюще улыбнуться, но не выходит, поэтому он просто касается колена Арсения кончиками пальцев, осторожно поглаживает. Ему вдруг становится стыдно за то, что он сам рос в идеальной семье: с мамой, папой и собакой, у него есть бабушки и дедушки, и вся семья готова его поддержать — один он не останется. Сердце сжимает от мысли, что Арсений переходил из одной постели в другую и пускал в свою, лишь бы на несколько мгновений забыть, как он одинок. — Да, — подтверждает тот. — И мне от этого всего стало так противно, что я пообещал себе, что в новой жизни такого не будет. Что когда я поступлю в университет, то буду спать только с теми, кто мне действительно нравится. — А потом ты вставляешь пальцы мне в задницу… — задумчиво продолжает Антон и уточняет чуть ли не скороговоркой: — И ты расстроен, потому что я тебе не нравлюсь? Или нравлюсь, и ты поэтому расстроен? Или со мной в постели оказалось хуево, и ты разочарован из-за этого? — Не перебивай меня, — бурчит Арсений. — Конечно, ты мне нравишься, то есть начинаешь нравиться. Это не заметит лишь слабоумный. И видно, что это взаимно. — Э-э-э, — Антон прямо ощущает, как щеки наливаются румянцем — и дело не в том, что он планировал скрывать свою симпатию к Арсению, просто неловко говорить об этом вот так в открытую и сразу, — да. — И в этом всё дело. Я твержу себе, что надо быть спокойнее, что срываться нельзя, иначе я всё испорчу, а в итоге веду себя еще хуже. А когда думаю о том, что сам всё порчу, то злюсь на себя, а когда я злюсь на себя, то злюсь на всех. — Он шлепает себя ладонью по лицу. — Со мной сложно. Антон видит, как тяжело Арсению даются все эти слова — и от этого ужасно неловко, потому что как бы ни хуя из этих слов неясно. Он чувствует себя невозможно тупым, но не может не сказать: — Я ничего не понял. Арсений издает уже знакомый Антону звук трактора, который безуспешно пытается завестись, и с плохо сдерживаемым раздражением спрашивает: — Что ты не понял? — Не понял, где проблема. Я тебе нравлюсь, ты мне нравишься — это мы выяснили, всё супер. Всё дело в том, что я… — Он припоминает, что именно раздражает в нем Арсения, — что у меня волосы лежат как попало, шнурки развязываются, что я медленно хожу, соплю, громко чихаю, тупо шучу? О, и мои глаза какашечного цвета, и шрам на брови, и что там еще? — И асимметричное лицо, — фыркает Арсений, а затем качает головой и поясняет: — Нет, дурачок. Меня волнует не то, что ты меня раздражаешь. Меня волнует то, что я тебя раздражаю. Я не идиот и осознаю, что ни один человек не сможет выносить меня долго, а так как измениться мне не дано, хотя я стараюсь, то приходится заранее смириться, что рано или поздно у окружающих людей лопнет терпение. — Но ты меня не раздражаешь, — брякает Антон, но Арсений смотрит на него с таким металлически острым скептицизмом, что приходится пуститься в объяснения: — То есть раздражаешь, но не сильно. То есть иногда сильно, но, блин, как же объяснить… Короче, мне пофиг на то, что ты мне говоришь. Это фигово, видимо, я просто тупой, но от меня всё отлетает, как от стенки. Объяснения — не конек Антона, у него с коньками вообще беды, однажды он на роликах врезался в столб — шрам на брови как раз после этого случая. — Я не понимаю, — настороженно произносит Арсений, и неудивительно, что с таким объяснением он не понял. Солнце тем временем встает всё выше, освещая его красивое лицо, длинную шею и покрасневшие от утренней прохлады уши. — Так, я попытаюсь объяснить на пальцах. — Антон зачем-то разглядывает собственные пальцы, будто это не метафора, а потом вздыхает и поднимает взгляд обратно. — Смотри, вот ты говоришь: «Бла-бла-бла, Антон, у тебя на голове гнездо, как так можно, бла-бла-бла», а это меня не злит. Я просто думаю: «О, опять он ворчит», и это всё как мимо ушей пролетает. Это плохо, наверно, бля, мне жаль, что тебя бесят мои волосы, но меня же они не бесят. — То есть тебя не обижают мои слова? — недоверчиво уточняет Арсений. — Мне похуй. — Антон разводит руками и снова кладет ладонь Арсению на колено — от тепла оно уже нагрелось. — Ты только не злись, но я не буду во всем под тебя подстраиваться — я не смогу, да мне и лень… Нет, в каких-то важных вещах я прислушаюсь: если я веду себя, как урод последний, ты говори, такое меня волнует. И, типа, я постараюсь не чавкать. Но если тебе нужен кто-то идеальный, то я не потяну такое, сорян. — Мне не нужен идеал, я же понимаю, что таких нет. Кроме меня, естественно, — говорит он с сарказмом и ухмыляется — и теперь Антону легко улыбнуться в ответ. — Извини, что всё только началось, а уже всякие проблемы и серьезные разговоры. — Мы вчера, считай, переспали, так что всё логично, — смеется Антон. — Я пока в шоке, но мне даже нравится. Никаких, знаешь, хождений вокруг да около, прикольно, что ты всё прямо говоришь. Пожалуй, именно этого Антону и не хватало в прошлых отношениях: вечно какие-то недомолвки, намеки, манипуляции и задачки в духе «Догадайся, почему я обиделась» — это всё выматывает, а в итоге копится и взрывается. Арсений, весь светящийся от восходного солнца, нежно улыбается ему, и на его лице написано явное облегчение — вот она, живительная сила разговора. Антон тянется его поцеловать, но тот резко прижимает ладонь к его рту и прищуривается: — А зубы ты чистил? — Нет, — бормочет Антон ему в ладонь, — я же еще не доел. — Ты что, чистишь зубы после, — выделяет он и кажется не просто изумленным, а прямо-таки оскорбленным до глубины души, — еды? — Не всегда. — Антон отстраняется, кое-как сдержавшись, чтобы не облизать его ладонь — вряд ли Арсения это обрадует. Да, вчера они сосались, но позавчера Арсений отказался взять резиновый член, который Антон облизал. Дилдо до сих пор валяется в рюкзаке, несчастный и всеми забытый: так и не пригодился. — Что значит «не всегда» — не всегда чистишь? — Я всегда чищу зубы, утром и вечером, как хороший мальчик! И если иду с утра в столовку, то чищу до, понятное дело. А если завтракаю в комнате, то чищу потом, иначе после зубной пасты еда невкусная. Арсений смотрит так, будто Антон объявил себя фанатом Круэллы-Де Виль и принялся кромсать хомяков, чтобы сшить из них себе камзол. Он делает глубокий вдох, явно пытаясь успокоиться и не сорваться, но Антон его опережает: — Я всё понял, — машет он руками и встает, идет к своему рюкзаку за зубной щеткой, так что продолжает уже на ходу: — сначала пойду почищу зубы, а потом чмок в пупок. — Никаких пупков, нам надо идти, мы и так отстаем от графика! — кричит Арсений ему вдогонку. — Быстро чисти зубы, надевай костюм — и выдвигаемся! — Да, капитан. — Я не слышу! — Так точно, капитан! *** Не покидает ощущение, что они с Арсением каким-то образом за сутки проскочили сразу все стадии отношений и превратились в старых супругов, где один ворчит, а второй говорит: «Да-да, дорогой, ты совершенно прав, они все наркоманы и шлюхи». Антона это забавляет, тем более что ему почти не достается, и Арсений скорее пародирует сам себя, чем злится всерьез. Лес снова кажется волшебным: все оттенки зеленого вокруг умиротворяют, щебет птичек воодушевляет и даже рюкзаки не кажутся такими тяжелыми. Антон вдыхает запах листвы и думает, что идти сегодня — одно удовольствие, а от вчерашней усталости не осталось и следа. Ночью шел дождь, и поэтому утренний лес пропитан свежестью и совсем не жарко, хотя костюм Антон всё равно надевать не стал, и из-за этого они с Арсением спорили минут десять. В итоге Антон отвоевал право ходить в трениках и толстовке, но получил отказ в поцелуйчике, так что выгода вышла сомнительная. На самом деле Антону как-то чихать на задание и на сбор этих грибов — хочется только повалить Арсения в траву и целоваться. Он обожает это ощущение расцветающей влюбленности, когда всё только начинается, когда один взгляд на человека заставляет сердце биться быстрее, а ладони потеть. Это пока не «люблю», не «влюблен», это просто «ты мне нравишься» — сладкое чувство предвкушения, как хрупкий бутон, который может раскрыться в большое чувство. И Арсений на него отвечает: смотрит нежно (в те минуты, что не читает нотации после очередного проеба Антона), мягко гладит по волосам, снимая упавший на макушку лист, и берет за руку. А когда Антон с намеком чуть наклоняет голову, то весь вытягивается и целует — сам. Он не строит из себя недотрогу, не делает вид, что они всего лишь партнеры по заданию, и не выкручивается из объятий — максимум бухтит: «Хватит обниматься, нам пора идти». Пожертвовав несколькими объятиями и одним привалом, к полудню они всё-таки доходят до грибной местности — запах тут стоит удушливо сладкий, почти как в кондитерской, но с нотками гнили. Арсений морщится и достает из своего рюкзака респиратор и защитные очки, как для плавания. — А надо было брать маску и очки? — невинно интересуется Антон, заранее чувствуя, что ему сейчас надают по ушам. — Ты что, издеваешься? — цедит Арсений, поднимая глаза и замирая над своим рюкзаком. — В файле же написано, что эти грибы токсичны, неужели ты не додумался взять защиту? — У меня из защиты только презервативы, — виновато отзывается он, усиленно вспоминая, в чем конкретно заключается токсичность грибов. — Они вроде тревогу вызывают? В смысле не презервативы, а грибы. — Они испускают токсин, который всасывается через слизистые и подает мозгу сигнал об опасности. Это чтобы животные не подходили близко и не топтали их. — Но для людей это ведь не опасно? Я же не вырублюсь, блевать не начну, паническую атаку не словлю? — Нет, но можешь начать волноваться о незначительных вещах: например, что забыл выключить утюг, что потерял какую-нибудь ерунду, что… — Что завалю задание или что ты меня бросишь? — подсказывает Антон. — Я не загоняюсь по таким вещам, так что пофиг. Давай наберем поскорее этих грибов и пойдем назад, а то я есть хочу. Арсений неуверенно рассматривает респиратор и очки в своих руках, а потом вздыхает и протягивает всё это Антону. Тот сначала не врубается и тупо вглядывается в них — и уже после машет руками: — Арсений, нет! — протестует он. — Мне не нужно, надевай сам. Это очень мило, но я же сам виноват, что не додумался взять. Ты и так много для меня делаешь, я чувствую себя бесполезной обузой. — С чего бы. — Арсений поджимает губы. — Я делаю это не потому, что ты это ты, а потому что я капитан и обязан заботиться о членах команды. Ты под моей ответственностью, твой промах — мой промах, я сам должен был сказать тебе взять маску и очки. — Эй, — ласково произносит Антон, подходя ближе и приобнимая его за плечи, целует в щеку, — я бестолковый, но это не твоя вина. Обещаю, со мной всё будет в порядке, я вообще везучий. Так что напяливай всё это — и пойдем. Арсений смотрит на него неуверенно, но всё-таки натягивает респиратор, а затем и очки — и даже в этом облачении он всё равно такой красивый, что Антон не сдерживается и со смешком чмокает его прямо в очко, то есть в стекло очков. В качестве мести он получает по лицу латексной перчаткой — у Арсения, судя по всему, таких несколько пачек по рюкзаку распиханы. Антон тоже берет себе парочку и отправляется на пригорок искать грибы. Солнце в зените, и даже пышные кроны деревьев не оберегают от палящих лучей — от них слезятся глаза, мешая рассмотреть крошечные грибы в траве. Те совсем мелкие, шляпки не больше рубашечных пуговиц и зеленого цвета, а расположены они пучками по несколько штук, поэтому искать их — та еще задача. Антон ползает на коленях, истекая по́том, руки в перчатках уже мокрые, и жрать хочется до урчания желудка. От того, как часто он встает и садится, начинает кружиться голова и бросает в жар — вот что значит молодой сильный организм, вот что значит ежедневные тренировки. Антон винит во всем голод и жажду: во рту сухо, как на Бора-Бора в горячий сезон, хотя пил он недавно. Но зато тревоги почти нет: иногда он ловит себя на мысли о том, что у них с Арсением нет будущего, но потом вспоминает, что такие душевные метания для него нехарактерны, и приходит в себя. Или он вдруг начинает переживать, что слишком давно не приезжал к родителям — и тут же снова на корню эту вину прихлопывает, потому что родители всё понимают и любят его вне зависимости от того, когда последний раз видели. Чувства неприятные, но терпимые, и вообще Антон мастер спорта по умению не загоняться. В момент, когда он аккуратно, по одной штуке, надламывает ножки у очередной кучки грибов, внизу пригорка — именно там, где собирает грибы Арсений — вспыхивает молния, а следом гремит гром. Сердце пропускает удар, Антон вскакивает на ноги, бросает пакет с грибами и на всех парах бежит вниз. Он видел, как работают способности Арсения: молния точно так же исходит не с неба, как естественная, а из земли. Арсений никогда не использует силы без повода, даже на тренировках это редкость, а значит что-то случилось. Сначала Антон видит что-то большое, черное и дымящееся, в воздухе пахнет паленой шерстью и жженым мясом. Когда он подбегает ближе, то понимает: это огромный мертвый обугленный медведь, который всем своим весом придавил Арсения к земле. — Арсений, — ошеломленно выдыхает Антон, падая на землю рядом и заглядывая в бледное лицо — под прозрачными очками глаза открыты: взгляд обреченный, но осознанный. — Арсений, ты как? Антон опять поднимается и пытается столкнуть медвежью тушу — руки увязают в шерсти, коже и мясе, отовсюду сочится кровь и сукровица. Паника накрывает с головой, душит, мешая дышать, горло сводит судорогой. Туша не двигается с места, она весит килограммов двести, не меньше. — Невидимый… медведь, — то ли кряхтит, то ли булькает Арсений, словно захлебывается. Антон обтирает налипшую на перчатки мерзость о штаны и опять падает на колени, осторожно стягивает с Арсения респиратор — губы в крови. — Был… невидимый. Не понимаю, откуда он… появился. Арсений закашливается, и из его рта вырывается фонтан крови, забрызгивая лицо, рассыпанные по земле волосы и траву вокруг. Антона тошнит, голова кружится, слюна на вкус горькая и соленая одновременно. Он читал, что в этом лесу водятся невидимые медведи — невидимые в момент атаки, конечно, спасибо радиоактивным металлам в почве. Но они ведь, как и обычные медведи, животные ночные, почему он вообще вылез днем? — Не переживай, — просит Антон, совладав с собой и с трудом проглотив мерзкую слюну — дышать старается глубоко, чтобы не вырвало. — Я сейчас… я вызову помощь, тебя заберут и подлечат за минуту. Он тапает на экран наручного навигатора, но тот не загорается, и кнопки тоже не работают — бесполезный кусок пластика. Антон зубами стягивает перчатку с руки и пробует голым пальцем, но ничего не получается, как будто батарея села. — Не… работает, — бормочет Арсений, приподнимая руку с навигатором — эта не зажата медведем, а вот вторая, вместе с большей частью туловища, под ним. Сердце колотится, в висках пульсирует, Антон еле соображает от паники. С каждой секундой лицо Арсения всё белее, очевидно, что у него серьезные повреждения органов, внутреннее кровотечение, и даже с сегодняшним медицинским прогрессом это волнует — без экстренной помощи всё может закончиться плохо. — Я к рюкзаку — вызову помощь с планшета, — обещает Антон; встать получается не сразу — ноги ватные и дрожат. Но он заставляет себя ускориться, потому что время терять нельзя: на счету каждая минута. Солнце скрывается за тучами, и вместе с этим холодает — или это Антон дрожит от ужаса. Всё это похоже на уродский ночной кошмар, этого просто не может быть, нет. Как-то напарника Антона по команде ранили выстрелом в ногу, но страшно не было: тревожная кнопка сработала моментально, и они были в городе, так что помощь подоспела через полминуты. Он всегда помнил, что это лишь обучение, а значит на любом задании они в безопасности. Перед глазами мутно, и Антона шатает из стороны в сторону, мешая ориентироваться, так что рюкзаки он находит после блужданий по кругу. Дрожащими руками он дергает молнию, находит в крайнем отсеке свой планшет и заходит в приложение — тыкает в огромный красный шар во весь экран. Он должен стать зеленым, должна появиться надпись «Помощь уже в пути», но этого не происходит — только рябь идет. В углу экрана белеет надпись «Нет сети», но эти планшеты же спутниковые, они должны ловить где угодно. Антон пытается зайти в чат, в карты, но всё виснет — а потом планшет и вовсе гаснет с концами. Планшет Арсения не подает признаков жизни вообще. Единственное объяснение — электрическим выбросом Арсений вырубил все приборы в радиусе ста метров. Обычно тот хорошо контролирует мощность своих молний, но от испуга мог перестараться и превратить обычную молнию в волну. Эту догадку подтверждает и то, что автоматическая палатка отказывается собираться сама, а электропила не включается. Антон плюет на всё это, хватает огромную аптечку и бежит обратно к Арсению. Начинает накрапывать мелкий мерзкий дождь, и он немного отрезвляет — туман в мозгу становится уже не таким густым, позволяя хоть как-то соображать. Антон вытирает капли с лица и вдыхает посвежевший воздух, стараясь успокоиться: нельзя паниковать, надо сохранять трезвый рассудок. Ничего не изменилось: Арсений лежит на том же месте, его мокрое от дождя лицо белее мела — ярко выделяется на темной от мрака траве, рука всё так же безжизненно лежит на земле, изо рта течет струйка крови. Он совсем не шевелится, словно умер — и Антона пробирает ужасом. — Арсений! — кричит он, непослушными пальцами стаскивая с того защитные очки — глаза закрыты, но кожа лица теплая. — Арсений, не спи, подъем, солнышко давно встало. В университете у них есть целый предмет по оказанию первой помощи, он идет с первого курса, у Антона по нему всегда была крепкая четверка — но сейчас все знания выпадают из головы, он ничего не может вспомнить. Арсений медленно открывает глаза: сосуды на белках полопались, из-за чего они красные, и синяя радужка на их фоне кажется еще ярче. — Так, умница, Арсений, не закрывай глаза, не засыпай, — тараторит Антон, открывая аптечку. В ней десятки пузырьков, баночек и блистеров таблеток — что из этого ему нужно? — Черт, что тебе дать? — Обез… боливающее, — хрипит Арсений и закашливается, брызгая кровью. Антона колет виной, что он сам не додумался до обезболивающего, и шарится по аптечке, находит ампулу с самым сильным. Влажными от пота и воды руками он распечатывает упаковку со шприцем — рука с ним дрожит, как маятник, лекарство набирается с трудом. — Сейчас, потерпи, — приговаривает он, задирая рукав Арсения и пытаясь найти вену — запоздало вспоминает о дезинфекции и лезет обратно в аптечку за спиртом, — всё будет хорошо, я что-нибудь придумаю. Откуда этот чертов медведь появился, сука. — Хорошо, что… он напал на меня, а не… — каждое слово дается ему с трудом, и их почти не разобрать среди бульканья и хрипов — Антон больше догадывается о смысле. — Тихо, не говори ничего, не трать силы. Игла трясется и рвано входит в кожу — Антон не уверен, что попадает в вену, но обезболивающее подействует в любом случае. Он вкалывает неполную дозу, боясь, что если уберет боль полностью, то Арсений вырубится: обычно боль хоть немного удерживает в сознании. — Я спас… как минимум… одного человека, — счастливо произносит Арсений и переводит взгляд в небо, но Антон поворачивает его голову к себе и строго говорит: — Смотри на меня. Ты спасешь много жизней, ты же герой, забыл? У нас последний год, а потом выпустишься — и вперед спасать. Будешь там всеми командовать, ты же такой умный, сильный, смелый, под тобой вообще не страшно. В носу щиплет, а на глаза набегают слезы — бессмысленно убеждать себя, что это дождь, который с каждой секундой всё усиливается и скоро точно превратится в ливень. Он размывает кровь на лице Арсения, но смыть не успевает, потому что изо рта вытекает еще больше. — Я сам больше… люблю быть под… кем-то… — Арсений улыбается шире — и кровавая улыбка больше пугает, чем успокаивает, но Антон через силу улыбается ему в ответ. Пока человек шутит, то всё в порядке, надежда есть, просто надо собраться и придумать план действий. — Обязательно докажешь мне после, — шмыгает Антон носом, всё продолжая сжимать шприц — опомнившись, кладет его в аптечку. — Я… Я не знаю, что делать… — Его внезапно прошибает мыслью. — Слушай, я побегу к выходу из леса. На опушке же нас ждет машина, я оттуда вызову помощь — и к тебе сразу кто-то телепортируется. Может, мне даже кто-то с телефоном попадется, тогда будет быстрее… — Не… надо, — с какой-то тоскливой лаской просит Арсений, и его веки опускаются. — Не оставляй… меня. — Арсений, не закрывай глаза, — требует Антон, сглатывая подступающие рыдания, — смотри на меня, пожалуйста. Всё будет хорошо, я обещаю. Я приведу помощь, ладно? Ты только держись. — Я не хочу умирать… один, — признается Арсений, и это приходится читать по губам, потому что в нарастающем шуме дождя все остальные звуки пропадают. Его щека на ощупь холодная, но это тоже вина ледяных капель. — Вколи… остальное. Больно очень. Антона трясет, у него дрожит челюсть то ли от холода, то ли от плача — он уже не сдерживается. Толком не контролируя себя, действуя механически, он распечатывает новый шприц и наполняет его оставшимся в ампуле обезболивающим — скорее всего, оно отключит Арсения. Но лучше быть без сознания, чем мучиться в последние минуты жизни, тот и так держится из последних сил. Надо смотреть правде в глаза: даже если Антон побежит со всех ног, то не успеет выйти из леса — к тому же без навигатора он не найдет путь к машине. И пока он будет бродить кругами, Арсений умрет в одиночестве. Должен быть какой-то способ его спасти, он точно существует, но Антон его не знает, он ничего не способен придумать. Он и труп медведя сдвинуть не способен — абсолютно бесполезный напарник, как и говорил Арсений позавчера. Антон вкалывает ему остаток обезболивающего и берет за руку — чувствует слабое пожатие в ответ, а потом Арсений снова открывает глаза. Его ресницы мокрые, а во взгляде — спокойствие, будто он всегда был готов к такому исходу событий, всегда знал, что его жизнь закончится вот так, что его смерть будет такой глупой и бессмысленной. Он что-то говорит, но Антон не разбирает, поэтому наклоняется к его уху и слышит: — Хочу… спать. Антон смотрит в синие глаза, в которых отражается мольба, кивает и мягко целует окровавленные губы; шмыгая носом, шепчет: — Спи, Арсений. Спокойной ночи. Он стискивает руку Арсения крепче, но у того уже не хватает сил сжать ее в ответ — он лишь благодарно улыбается, и его веки плавно опускаются. У Антона в груди давит так, что не получается вдохнуть, а из-за пелены слез и стены дождя он перестает что-либо видеть: образ Арсения размывается, как акварельные краски на мокром холсте. Но он всё равно смотрит, не смеет оторвать от него взгляд: выхватывает словно кусками то, как с лица сходит цвет, как перестают дрожать ресницы. Дождь постепенно заканчивается, но рука Арсения не теплеет — она становится всё холоднее, и в какой-то момент Антон старается нащупать пульс, но не может. Он порывается сделать искусственное дыхание или массаж сердца, но останавливает себя: если это и поможет, то ненадолго — лишь отсрочит неотвратимое. Спустя время слезы заканчиваются, и эмоции тоже, но Антон не способен подняться: всё продолжает сидеть в мокрой траве и не отрывает от Арсения взгляд — а того больше нет. Тучи расходятся, солнце снова выглядывает, пускает яркие лучи на красивое лицо, придавая красок — и Арсений кажется почти живым. В голове всплывает картинка, каким тот был утром, когда под такими же лучами делился личным и откровенным, и Антона опять прорывает. А потом он слышит голос — далекий, он его зовет, голос становится громче и громче, и тут же щеку прорезает такой резкой болью, что Антон открывает глаза — и видит Арсения. Вспотевший и очень недовольный, тот зло смотрит на него, как будто сам хочет убить. — Очухался наконец! — рявкает он. — Всё, пора возвращаться с Мальдив, или где ты там болтался! Ну какой же ты придурок конченый, только с тобой такое могло случиться. — Арсений? — неверяще спрашивает Антон. В голове словно каша, соображать тяжело, мысли кажутся склизкими и неповоротливыми, вяло ползающими по черепной коробке. Он лишь сейчас осознает, что лежит на земле под деревом, ему в лицо светит пробивающееся сквозь листву солнце, а Арсений сидит сверху на его бедрах. — Уж явно не тот, с кем ты там развлекался, гондон ты обдолбанный, — фыркает он, а Антон пробует проморгаться и чувствует, как по щекам течет что-то горячее. — Ну ты чего, эй, не реви, — добавляет Арсений мягче, наклоняясь к нему и вытирая ему щеки, — это у тебя отходняк. — Отходняк? — Отходняк, — повторяет Арсений и тянется куда-то, хотя с Антона не слезает — повернув голову, тот видит свой рюкзак. — Где там твоя шоколадка? Тебе не помешают эндорфины… Хотя лучше бы ты из своего рюкзака мозг вытащил, у тебя явно недостача. Я же пятьдесят раз сказал: надень костюм, его не просто так сделали. — Костюм? — опять переспрашивает он, всё еще не способный прийти в себя. Только что он был в другом месте и смотрел на мертвого… — Это был сон? Запоздало доходит: этот кошмар закончился, на самом деле Арсений жив — вот же он, недовольно поджимает губы, ерзает на его бедрах, копаясь в его же рюкзаке. — Грязная одежда вместе с чистой — меня сейчас стошнит, — приговаривает тот, морщась, и наконец находит шоколадку. Он разрывает упаковку, отламывает несколько долек и подносит ко рту Антона: — Ешь. И тут Антона накрывает такой волной разных эмоций, что слезы брызжут из глаз с новой силой и сразу так мощно, что он чуть не задыхается. В носу океан соплей, в горле ком, но всхлипы всё равно вырываются, а всё тело трясет. Он даже не понимает, почему плачет: от облегчения, страха, напряжения или от всего вместе, но он никак не может остановиться, хотя и пытается зажмуриться. — Как же тебя накрыло, — обеспокоенно говорит Арсений, чем-то вытирая слезы и сопли с его лица — платком, наверно. — Это быстро пройдет, антидот скоро подействует. Он тянет его за руку на себя, и Антон с трудом садится — голова кружится, а тело как подтаявший мармелад и вообще не хочет слушаться. Арсений прижимает его к себе, склоняет его голову к своему плечу и гладит по волосам, целует в макушку. Антона по-прежнему сотрясает рыданиями, от которых уже глаза болят, и он что есть силы обнимает Арсения, чувствуя под пальцами горячий латекс костюма и крепкие мышцы спины — живой. — Ты напугал меня, — шепчет Арсений, ласково перебирая пальцами его волосы. — Представь эту картину: я тебя зову, а ты не откликаешься, и по рации на навигаторе не отвечаешь. Ищу тебя везде, а ты в грибах валяешься без сознания и слюни пускаешь. — Что случилось? — дрожащим от слез голосом задает Антон вопрос и шмыгает носом, хотя сопли наверняка текут на чужой костюм. — А я тебе сейчас покажу, — отзывается Арсений с недовольными нотками и куда-то тянется — Антон немного отстраняется, но всё еще его обнимает. — Вот что случилось. Он поднимает с земли маленький прозрачный пакетик на зип-локе, внутри которого что-то черное, наполовину раздавленное и в слизи. Антону приходится освободить одну руку и протереть глаза, чтобы рассмотреть. — Блядь, слизняк, — осознает он. — «Блядь, слизняк», — пискляво пародирует Арсений. — Даже первокурсники знают, как не подцепить галлюциногенного слизня, а ты мало того что подцепил, так еще и гулял с ним. Антон гнусаво стонет от стыда: как он мог не понять, что к нему присосался слизняк, всё ведь было очевидно — головокружение, жар, сухость во рту. Паразита легко распознать на первых признаках и быстро снять, пока он не пустил достаточно яда — в противном случае теряешь сознание и смотришь увлекательные мультики. Только вот яд галлюциногенного слизня — это фактически наркотик, так что от него обычно ловишь кайф, за ним поэтому даже наркоманы охотятся. Антон вспоминает свое видение, и его бросает в дрожь. Видимо, из-за токсина грибов яд сработал в противоположную сторону и подкинул кошмар вместо мечты. Но Арсению об этом лучше не знать, чтобы не волновался лишний раз — тот и так кажется напуганным, и вся его сердитость это не скрывает. Подпитывать его невроз — не лучшая идея. — Прости, — только и выдыхает Антон, опять вытирая слезы рукавом толстовки, а затем вертит головой: осознает, что они уже не среди грибов. — А где мы? — Я оттащил тебя подальше сразу, как вколол антидот. Такой худой, а весишь как мамонт, — бухтит Арсений. — Пришлось тянуть тебя за руки, так что если найдешь занозы на заднице или полные трусы травы — очень жаль, но ты заслужил. Задница не болит, а вот спина — еще как, будто по ней прыгали. И сильно жжет щиколотку — вот куда его укусил слизняк, во всем виноваты вечно сползающие носки. Антон обещает себе сегодня же вечером заказать десять пар новых носков с самыми тугими резинками — если не забудет, естественно. Получается, что Арсений нашел его, вколол антидот и тащил метров сто, чтобы он не дышал грибами — мысль об этом наполняет теплом, наконец успокаивая дрожь. Будь Антон один, он бы провалялся без сознания не меньше суток, а потом очнулся бы и блевал еще столько же — если бы вообще очнулся. Он опять крепко обнимает Арсения, прижимается губами к его шее и шепчет прямо в кожу: — Спасибо. — Ты совсем не расстроен, что тебя разбудили. Что ты видел? — интересуется тот. — Тебя, — отвечает Антон вполне себе честно и снова чмокает его в шею. — Но реальность гораздо лучше. Не спрашивай. — Ладно, хотя я и умираю от любопытства. И тебе всё равно надо съесть шоколад, у тебя сейчас серотониновая яма. — А поцелуи тоже поднимают серотонин, — игриво говорит Антон, хотя с учетом всё еще дрожащего голоса и полного носа соплей выходит скорее жалко. И на Арсения такой подкат не действует — тот закатывает глаза и расстреливает фразами, как из пулемета: — Ты весь грязный, от тебя воняет, как от бомжа, всё лицо в соплях, слезах и слюнях — и ты думаешь, что я буду с тобой целоваться? — Да? — делает Антон попытку, потому что попытка — не пытка. Пытка — это то, что он видел под смесью яда слизня и грибного токсина. Арсений несколько мгновений сверлит его взглядом, который наверняка способен убивать комаров и прожигать дыры в стенах, а потом снова закатывает глаза и всё-таки его целует. Вернее, прижимается к его губам на секунду и отстраняется, брезгливо морщась — но это тоже какой-никакой поцелуй. — Всё, — отрезает он. — А теперь шоколадку — в рот, и пойдем, иначе не останется времени на сон. Антон с сожалением выпускает его из объятий, но всё равно чувствует себя счастливым, пусть и не осознавшим произошедшее до конца. Пожалуй, он до конца жизни будет вспоминать эту галлюцинацию и в грустные моменты помнить: может быть гораздо, гораздо хуже. *** Антон болтает о какой-то ерунде, улыбается и даже шутит — но всё это происходит на автомате, он толком не соображает, что говорит. Мыслями он не здесь: мыслями он по-прежнему в том видении, держит мертвого Арсения за холодеющую руку. Это воспоминание не отпускает, и если сначала Антон был в эйфории от того, что всё это неправда, то теперь занавес блаженства открывает неприглядное будущее. Арсений мечтает стать героем, он мечтает спасать людей: быть в центре боевых действий, преследовать террористов, сражаться с инопланетянами, разгребать завалы и нейтрализовывать опасности всех форм и размеров. Но за опасностью неотступно следует смерть — ходит за ней по пятам, как тень, пытается зацепиться и схватить в свои темные объятия... — Ай, черт, — ругается Антон, тряся обожженной рукой: пытался поджечь спиртовую таблетку для розжига костра, а в итоге мазнул огоньком зажигалки по пальцам. — Что случилось? — Арсений поднимает голову от рюкзака и замирает с футболкой Антона в руках — в неизменных перчатках, конечно. Он сортирует его одежду на чистую, грязную и приемлемо грязную, раскладывая всё по мешочкам, хотя Антон его об этом не просил. — Да руку обжег. — Антон трясет поврежденной рукой, а потом пихает палец в рот — и буквально ощущает всем телом, как Арсений морщится от этого жеста. Тот аккуратненько складывает футболку квадратиком, а затем подползает к нему и, обхватив запястье, тащит его руку изо рта, внимательно рассматривает. — Как ты вечно умудряешься? — бурчит Арсений. — Тридцать три несчастья, на тебя даже злиться уже невозможно. Пойду за аптечкой… — Не надо, — он снова пихает палец в рот, так что заканчивает уже неразборчиво: — всё нормально, это мелочь. Так как после токсина, яда и антидота сразу Антона шатало, ни о каком несении рюкзаков не шло и речи — он даже идти ровно мог с трудом. На своем горбу Арсений протащил все их вещи с километр, после чего окончательно выдохся и сдался, и они устроили привал. Солнце пригревает, но в тени пышных деревьев не так жарко — а Антона вообще подмораживает, как будто ледяной дождь по-прежнему льет с неба. Арсений не слушает его и лезет в свой рюкзак, но достает оттуда не аптечку, а шоколадный батончик, и протягивает ему. — Ешь, — строго говорит он. — Шоколад стимулирует выработку эндорфинов, а тебе после токсина полезно, ты выглядишь грустным. Антон слабо улыбается, но качает головой: не хочет больше объедать Арсения, тот и так отдал ему один батончик вчера. К тому же вряд ли шоколад поможет. Пусть Антон действительно перевалялся в токсичных грибах, но ведь его опасения имеют под собой реальную почву. — Дело не в грибах, но… Ты ведь хочешь стать героем, — полувопросом произносит он. Арсений хмурится, медленно стягивая с себя перчатки, и просто кивает в ответ. — А это ведь опасно. Герои умирают каждый день. — Как и полицейские, — с хладнокровным спокойствием подтверждает Арсений. — Как и любые другие люди. К чему ты это? — Разве ты не боишься умереть? — Все боятся умереть, это инстинкт самосохранения. Но именно поэтому и нужны герои: чтобы спасать тех, кто так же боится умереть и находится в шаге от смерти, а защитить себя не может. У меня перед этими людьми есть преимущество: способности, сила, ум, многолетняя подготовка… — Но ты ведь всё равно рискуешь. — Для меня риск того стоит. — Арсений мнет в руках перчатки, но смотрит Антону в лицо. — Кто-то должен рисковать ради других, иначе каждый будет сам за себя, я в таком мире жить не хочу. Антону становится за него больно — тот готов жертвовать собой ради других, в то время как само общество его отвергает. С другой стороны, как раз поэтому Арсению нечего терять, вернее некого. Гораздо легче вставать под пули, когда рядом нет никого, кто бы потом рыдал над твоим гробом и кого бы так не хотелось оставлять в одиночестве. Мертвым всё равно, а вот живым больно. — Когда я вырубился сегодня, — аккуратно начинает Антон, облизывая вмиг пересохшие губы: совсем как тогда, — я не отдыхал на Мальдивах и не развлекался со стриптизершами, как обычно бывает от слизня. Я видел твою смерть, Арсений. — Мою смерть? — поднимает тот брови. — Да, будто на тебя напал медведь, и ты… — Воспоминания накрывают с головой, и Антон крепко зажмуривается, стараясь вытолкнуть жуткие картинки из головы, переключиться на реальность — а потом открывает глаза, чтобы увидеть Арсения и убедиться в который раз: тот жив. — В общем, это было страшно. Я ничего не мог сделать, ты умирал у меня на руках. И это было так по-настоящему, ты даже не представляешь, что я пережил. — Я… Мне очень жаль, — Арсений грустно ему улыбается, — ты должен был сразу рассказать. Но это всё была галлюцинация, на самом деле я тут, с тобой, живее всех живых. Не забывай, что мое тело гораздо крепче, чем у обычных людей — оно ведь выдерживает такие разряды. Но по возвращении тебе стоит сходить к Варнаве, проработать это всё. Он подсаживается к нему ближе и ласково обнимает за плечи, поэтому следующая фраза дается Антону так тяжело, что приходится выдавливать из себя: — Я не хочу пережить такое опять. Еще несколько мгновений Арсений словно на автомате продолжает его обнимать — а потом до него, видимо, доходит, и он отстраняется. Растерянность на его лице сменяется пониманием, и он без всяких вопросительных интонаций твердо говорит: — Ты не хочешь быть со мной, потому что я герой. — Ты мне нравишься, правда… — От волнения потеют ладони, и Антон опускает взгляд, рассматривая мокрые пальцы. Он сам не уверен в том, что поступает правильно, но он уже начал эту тему, так что отступать поздно. — Но лучше обсудить это, пока всё не так серьезно. Представь, что у нас далеко зайдет, и я буду ждать тебя дома каждый раз после операций и мучиться тем, цел ты или нет — вдруг ты не вернешься… Понимаю, что тупо говорить об этом сейчас, спустя пару дней, но если не сейчас, то когда? — Какой ты трус, — неожиданно жестко бросает Арсений, и Антон удивленно поднимает на него глаза — видит нахмуренные брови и кривую усмешку. — Зачем все эти речи про «Я боюсь, что ты умрешь, я такого не хочу, мне страшно, давай закончим всё сразу»? Скажи прямо: я понимаю, что не смогу встречаться с тобой, потому что ты — это ты, геройство тут ни при чем. — Но я говорю правду, — Антон тоже хмурится, — дело не в тебе. Просто я хочу жить нормальной жизнью: какая-нибудь небольшая квартирка, собака, безопасная работа в офисе. Хочу жить и не думать каждый день, что мой парень может умереть. — Умереть можно где угодно и когда угодно. Люди умирают каждый день по совершенно идиотским причинам: в душе поскользнулся или кирпич на голову упал. Об этом же ты не будешь переживать? — Не сравнивай риски. Одно дело несчастный случай, а другое — когда человек постоянно в зоне боевых действий. И я не хочу прятаться и переезжать с места на место: мало ли, кто будет твоим врагом. Я раньше не думал об этом, а теперь… — А теперь что? — кривится Арсений. — Теперь ты перестаешь общаться со всеми своими друзьями? А как же Макаров, Выграновский, Булаткин? А Матвиенко, твоя бывшая Кузнецова, твой бывший Лазарев, с которым вы в таких хороших отношениях? Они все станут героями… — Он как-то внезапно сдувается и просто качает головой, выставляя вперед руку: как будто показывая, что дальнейший разговор не имеет смысла. — Ладно, это не то же самое. С ними ты много лет общаешься, я — другой случай. — Арсений, я… — Ты не обязан объяснять, — вздыхает тот и поднимается с места, стряхивает со своих штанов налипшие травинки, которых нет: к этому костюму вообще ничего не липнет. — Это твой выбор, ты имеешь на него право. Антона дергает желанием схватить его за руку, притянуть к себе и забрать свои слова назад — сказать, что это всё глупости, чепуха, ерунда какая-то, что он ляпнул, не подумав. Арсений такой умный, такой красивый, такой заботливый и ласковый, такой хороший за всеми этими своими придирками, ворчанием и неврозом — и с ним хочется быть, хочется обнимать его и целовать, просыпаться в одной постели, как сегодня, вместе завтракать, обедать и ужинать. Антон даже тянет к нему руку, но в последний момент обрывает себя: нельзя, потом будет хуже. — Ты будешь в порядке? — осторожно уточняет он, задрав голову — солнце бьет по глазам, мешая рассмотреть Арсения: словно сама природа теперь против. — Конечно, я буду в порядке, — неожиданно посмеивается тот, хотя в этом смехе и слышатся горькие нотки. — Неужели ты думаешь, что после смерти родителей и детдома меня выбьет из колеи это? Поверь, это я уж как-нибудь переживу. А пока… пойду прогуляюсь, и постарайся себя не убить, — кидает ему едко и отворачивается, идет к пушистым кустам, через которые они шли по пути сюда. Антона не покидает чувство, что он только что совершил огромную ошибку — хочется вскочить и побежать за Арсением, но он опять себя осаживает. Он уже начинал заранее провальные отношения, и это ничем хорошим не кончилось для обеих сторон.