Тысячелистник

- Умывал ли ты руки? – спросила Кая, но Артур сделал вид, что оглох. Бриенна посмотрела на него через огромный кухонный стол и пришлось ей повысить голос: - Артур! Ты руки помыл? И лицо? - А мне незачем, - с неохотой сказал мальчик. - Ты целый день просеивал золу, - вздохнула Кая. – И погляди, какие у тебя выходят пирожки? Мало того, что страшны, как мертвяки, так еще и черны! Артур огорченно оглядел дела рук своих. Все было правдой: Кая ловко управлялась с тестом, заворачивая в него ореховую крошку, и выходили у нее малюсенькие колобки, а у Артура пирожки получились огромными, бугристыми и похожими на вымазанных в саже гусениц. - Что-то не выходит, - разочарованно признал он после паузы, в течение которой – Бриенна это видела – в нем боролась отцовская гордыня с материнской честностью. - Иди сюда, ко мне, - проскрипела Мия, проснувшись, - я вытру твои ручки чистым полотенцем, и все получится. Я знаю заклинание для хороших пирожков. Пока мальчик носился по кухне туда и сюда, Кая успела выставить первый противень в жаркую печь. Бриенна перебирала нитки в корзине. - Готово? – спросил Артур, сунув нос ей за плечо. - Еще нет. - Вот здесь, - он ткнул пальцем в белую ткань своей новой рубашки. – Над сердцем. - Да, над сердцем. Лисенок будет его охранять, как пойдут капканы смотреть, - важно кивнула Кая. – Артур мой маленький лисенок, и ему нужен оберег, быстрый, как искорка, и яркий, как он сам… Не беспокойся. Мама сделает тебе самую красивую рубашку на свете. - Когда меня укусила лиса, то прокусила мне брюхо, - сообщил Сорен. – Ух, и настрадался я тогда! А все потому, что первая жена требовала новую шубку. Бриенна выбрала оранжевую нить и вдела в костяную иглу. Санса иногда показывала ей, как вышивать разные простые вещи, а некогда, на Тарте, к тому ее пыталась приучить ее нерадостная и вечно всем в ней недовольная септа. Однако, выходило у нее плохо. Арью этот факт отчего-то радовал. Но, в отличие от младшей девочки Старк, Бриенна, скорее, своей неуклюжести стыдилась, испытывала какое-то разочарование в себе самой. Джейме часто говорил ей, какие у нее тонкие и гибкие, но сильные пальцы, и она так старалась ему угодить. Чинила его рубахи, куртки, а однажды пыталась вышить герб Ланнистеров на его камзоле, но… Джейме уехал из Винтерфелла, даже тот камзол не взял. Она начала вышивать лисенка над сердцем. Стежки ложились странно легко, аккуратно и ровно: и, наконец, она подняла голову, заметив быстрый, внимательный взгляд старушки Каи на себе: - Что?.. О, не говорите, что вы и нитки умеете заклинать. - Нитки и пирожки, что может быть проще. Вещи мне подчиняются. Куры, и овцы и коровы… А вот люди, как дикие звери из леса – те еще упрямцы. С первых дней, как начала поправляться и помогать по хозяйству, Бриенна заподозрила, что дело в поместье «Тысячелистник» нечисто. Иногда она выходила из дома, прихватив топор для дров – и обнаруживала - рано поутру, когда еще и солнце не взошло - все дрова аккуратно наколотыми и сложенными в стопку у крыльца. А рядом лежала груда готовой щепы. Иногда суп, который она забыла помешивать и снять с огня, сам оказывался отодвинут в сторонку, да выходил таким вкусным, ароматным, наваристым, каким она ни за что его бы сварить не смогла. В него кто-то докинул и сухого укропа, и душицы, и можжевеловых ягод, всего в той пропорции, о которой она понятия не имела. Сначала она думала, что старушки так наловчились за годы, что они куда расторопнее ее. Но, порой выяснялось, что ночью все спали – а белье все равно было выполоскано в реке и развешено по натянутым между кедрами веревкам. Это, сказала ей Кая, наконец, и не магия, а так – дело привычное. Впрочем, она часто скромничала. В этом она непохожа была на своего любимца Тормунда. И на своего отца, который почти беспрестанно потчевал их историями одна другой невероятнее. И всегда-то он выходил в них героем и добрым молодцем. Артур обожал эти истории. Бриенна часто думала, что Артур не станет тянуться к старикам, они прежде бывали для него скучны, а он во многих вызывал раздражение своим уж очень бойким нравом. Но старики Тормунда его совершенно очаровали, и были им очарованы - и, как она поняла, с первых же дней. Он принялся раскатывать колобки, высунув от усердия язык, растопырив ладошки, стараясь повторять за Каей. - Как думаешь, они придут? - Придут, - спокойно сказала старушка. – А кому, по-твоему, мы столько угощения готовим? Это его любимые пирожки. Мы зажарим их в масле, а потом будем поливать растопленным медом, да сверху насыплем высушенной малины. Ох, Тормунд за один присест может две дюжины прикончить. Ты бы у него учился хорошо кушать… Да и маму бы свою научил. Сноу-то по части еды у нас слабоват. Ест, как птичка. Говорят, ведьма с восточного берега его околдовала, возродив: она, хоть и сильна оказалась, но сделала с ним нечто, что угасило огонь внутри. Однако, будем стараться… - Но прошло уже три дня, а не пришли. - Лисенок мой, это только с первого дня морозов прошло. - Ну, так он и сказал: придут трескучие морозы, я и вернусь. Что, если они заблудились? Кая начала смеяться, скрипуче, но без злобы: - Тормунд знает здесь каждую скалу и каждое деревце. Столько, сколько он прошел по нашим краям, никто еще не ходил, даже Манс Налетчик. А тот был сильный мужик, сильный и быстрый. - Манс? Как-то он меня на битву вызвал, так я и его победил. Шутка ли? Я был в самом цвете сил, а этот юнец на меня… Сорен принялся излагать леденящие душу подробности давнего поединка. У Бриенны закончилась нить, она перекусила ее - и посмотрела за окно. Толстое стекло поросло морозными узорами, раскидистыми лапками и завитками. Лишь в самой середине его оставался голубоватый просвет. Она видела закатные лучи, что тянулись уже между синих сугробов и чернильных стволов. Солнце только выкатывалось на небосклон – и почти тотчас падало, будто без сил. Закаты наступали все раньше и раньше, пока не стали знаменовать собой время обеда. - Завтра солнце вовсе не появится, - сказала вдруг Мия. Артур в ужасе уставился на нее, сидящую у огня с вечным вязанием в руках, с этим неизменным котом на коленях. Вязала она, как и шила, и все делала в доме – наощупь, но очень споро и умело. Пальцы ее жили собственной жизнью, привычной им и ловкой, отдельной от дряхлости и немощи. - Верно, - кивнула Кая, - но ты не пугайся. Придет такой день, что солнце забудет сюда дорогу. Это случится завтра. Однако на следующий день начнет понемногу вспоминать. Дни будут становиться все длиннее, и однажды станет так светло, и солнце вовсе никогда не зайдет. Такой порядок, наконец, установился, а прежде все было не так. Но здесь теперь… такие дни. - Это из-за мертвяков? - Мертвяки, драконы, Иные – все бились за право владеть миром. Однако запомни, лисенок мой Артур, побеждает всегда лишь тот, кому дано овладеть равновесием. - Это как? Будто если я курам корм смешиваю? Бриенна фыркнула. Хотя мальчик был прав – зерно и сухая трава насыпались в подвешенное на балке хитрое устройство, и следовало сыпать того и другого до такого момента, когда обе чаши становились вровень. - Точно. А ты умный малый. - Не то слово. И читать могу, и даже буквы красиво напишу. Хочешь, напишу твое имя? Самый красивый почерк у мамы, это даже леди Санса признавала, но уж я второй по этому уменью! Был! Там, в Винтерфелле! - А ну-ка, - ласково сказала Кая. – Вот, ну-ка, смотри: здесь можно чертить пальчиком. Она зачерпнула муки и рассыпала ее на столе тонким слоем. Артур, в восторге от идеи, начал выводить буквы. Старушка пришла в детское умиление. Она позвала Мию, и Артуру пришлось, разровняв муку ладонью, вывести и ее имя, а затем – Сорена, а потом Тормунда Великанья Смерть. Все охали, ахали, цокали языками, и все повторяли, что в жизни не видели таких красивых и ровных букв. Бриенна вновь взглянула за окно. Солнце погибало в алых лучах заката, гасло, словно далекий и потерянный огонек. Кто-то положил руку на ее плечо. Она подняла глаза. Кая, отойдя от других, погладила ее, ласково и осторожно: - Завтра он придет, не волнуйся. И солнце придет вместе с ним. Никто не потеряется, пока стоит Тысячелистник. А в тот день, когда солнце не зайдет, ночь будет так же светла, как день. В эту ночь к нам придет драгоценная гостья. - Кто? – Бриенна почему-то заволновалась, заерзала, понизив голос. - Ты первая ее узнаешь. И я знаю, что она будет с нами. Гляди, как хорошо вышла, лисичка-то… - Кая провела пальцем по ее вышивке. - Ты умелая. - Не слишком. - Очень. Кто-то не ценит того, что мы отдаем, - тихо заметила старушка, переводя на нее свои голубые, странно юные, глаза. – А кому-то оно дороже всего. Весь вопрос в том, чтобы отдавать лишь тем, кто оценит. Артур будет ужасно рад рубашке. И мы… мы всегда будем счастливы, что ты здесь, с нами. Она, почти не наклоняясь, так Бриенна, даже сидящая, была высока для нее, прижалась губами к ее макушке и прошептала: - Я всегда знала, что она придет. Мечтала, ждала и верила. Тогда все мои зеленые сны перейдут к ней. Мой подарок будет для нее дороже всего. Ты просто верь в это, Бриенна из Тарта. На следующий день солнце и правда не взошло, забрезжил рассвет, очень поздний, едва раскрасив небо бледно-розовой полосой: и тотчас стал темно-багряным – и окончился. Небо было усыпано яркими, крупными, будто умытыми морозом, звездами. Они вынесли во двор, где, над местом для прогулки кур раскинула пушистые лапы огромная ель, корзины с маковыми галетами в форме солнца, короба с разноцветными шишками, которые окрасили при помощи тертых каменных порошков для покраски кож и одежды. Все это, как объяснили Бриенне, надлежало разложить вокруг ели, или любого большого дерева, подвесить к нижним ветвям – и тем ублажить духов мороза, посланников большой ночи, и вернуть солнышку потерянную память. - Оно найдет дорогу завтра, если мы как следует все украсим, - говорила Мия Артуру. Она вся была закутана в толстые, пуховые козьи платки, только нос торчал из них, и все равно было видно, что ужасно мерзла. Бриенна принесла из сарая солому и велела старушке сесть на нее. Артур, хотя у него уже зубы стучали друг о дружку, бегал вокруг ели, расставляя свечи в снегу и зажигая их своим маленьким, подаренным Сноу, огнивом. Принесли и масляные фонари, и угольные жаровни. Бриенна принесла еще корзины, в которых были другие подношения солнцу – скрученные из соломы фигурки животных, коз и коров, слепленные из смолы и веточек олени, гордость Артура. Были тут и нанизанные на крученые нитки, засушенные ягоды рябины, шиповника, человечки из желудей, птички из ржаного теста, крендельки из пресного – одним словом, все, чтобы порадовать не столько солнце или, напротив, духов морозной ночи, сколько мальчика, который все это делал. Бриенна часто думала, что прежде старики не стали бы так утруждаться, так сильно стремиться ему угодить и что-то выдумать. Однако теперь они будто бы положили целью прогнать печаль, которая возникала у всякого, кто в такую стылую, одинокую и бесконечную ночь очутился бы в этом недобром краю. Артур был счастлив от всей возни. Долгую ночь провожали и в Винтерфелле, но то был просто зимний пир, привычный замку и всем вокруг. Здесь же ночь словно бы звала их приникнуть к своей огромной, искрящейся, ледяной груди – и звала разделить свое торжество. Загорелись огни, образовав ярко-золотой круг света вокруг дерева, которое теперь показалось вырезанным из теней и тьмы. Бриенна, подняв Артура на руки, позволила ему развесить повсюду своих оленей, пряники, орехи и рябиновые бусы, и прочую ерунду. - И вот здесь еще, - говорил он возбужденно, - и вот здесь. Помоги же, я дотянусь! И вдруг Кая вскрикнула, а Сорен засмеялся. - А вот и она! Мать Ночей, смотри, Артур, смотри, она пришла, в своем самом драгоценном плаще! Она, верно, обрадовалась тебе, лисенок! Гляди, как принарядилась. Артур и Бриенна запрокинули головы. Небо над ними – и до самого горизонта – вспыхнуло и закачалось бирюзой, розовым кварцем, голубым шелком, и алым, и темно-зеленым, и апельсинно-желтым. Все это переливалось и медленно двигалось, словно гигантский плащ невидимой гостьи. Артур разинул рот. Бриенна ахнула. Сквозь эти сияющие складки виднелись алмазы звезд, будто кто-то расшил и без того чудесный наряд драгоценными бусинами. - Ох, мама! Ну и дела! - И правда, пришла. Наверное, ей понравилось, как мы тут все украсили… Старики, словно по команде, затянули какую-то очень древнюю, торжественно-тихую песню. Артур засмеялся. Может, то была не песня вовсе, а заклинание. Бриенна не знала. Она подняла сына выше, и он все ахал и охал, и тыкал своей варежкой в небеса, показывая ей новые и новые переливы. - А посмотри туда! Ты видишь? Видишь?! Вот бы и Джон, и Тормунд пришли и все это видели! Мы расскажем им? Расскажем же? - Рассказывай! – крикнул кто-то, выступив из темноты и смеясь во всю глотку. – Ну-ка, рассказывай! Начинай! Артур завыл от восторга. Тормунд и Сноу приблизились, принялись по-медвежьи всех обнимать и расцеловывать замерзшими губами. Когда рот Тормунда коснулся щеки Бриенны, она почувствовала маленькие уколы – это заиндевели от быстрого дыхания волоски в его медной бороде. Тормунд выхватил у нее Артура, несколько раз подкинул, отдал Сноу, и принялся кругом обходить украшенную ель. Он непритворно восхищался и изумлялся всему, что видел. Артур и Сноу брели за ним по утоптанному снегу, и Артур рассказывал, как сделал из чурочек олененка или как он сам испек маковые солнышки… Бриенна подошла к Мие и прижала руки, укутанные вязаными рукавицами, и все же замерзшие, к жаровне. К ней подбежал черный кот, потерся о ее сапоги – и запрыгнул к старушке на колени. - Мальчик так счастлив, - сказала Мия тихо. – Так рад всему, даже ночи… Бриенна не нашлась, что отвечать. - А ты? - Я?.. Она обвела взглядом этот золотой круг перед собой. Позже она думала, что сильнее всего счастлива была именно в тот миг, и, если бы не вопрос Мии, она могла бы пропустить это ощущение, отмахнуться от него, забыть или заградить другими мыслями. Счастье спустилось к ней, тихое, на самом краешке плаща Ночи – и осветило собой еще много ночей впереди. На следующее утро солнце выглянуло чуть смелее. Оно продержалось час или два – белая монетка за серым покровом туч. Мороз ушел, стало тепло и сыро. Полетели толстые, широкие, будто перья из рваных подушек, хлопья снега. Бриенна утром выбралась к сараям с припасами. Она бродила вдоль полок, что ломились от всякой еды, набирала в корзины репу и морковь, лук и чесночные головки, потом принялась срезать толстым ножом ломти мяса с подвешенных и закопченных по осени свиных туш. Когда она возвращалась, прихватив пару десятков яиц, то остановилась в широком проходе, устроенном насквозь - между теплой кладовой и холодной. Она видела, как Сноу вышагивает по снегу, сцепив пальцы за спиной, а рядом с ним, высоко поднимая ноги в меховых сапожках, бежит Артур. Он размахивал Длинным Когтем и трещал без умолку. Сноу кивал и иногда даже что-то серьезное, деловитое, умудрялся вставить в сбивчивый Артуров монолог. - Ты похорошела, - за ее спиной раздались шаги. – Порозовела, щеки румяные - и это мне очень нравится. Ты была так бледна, аж жилка виднелась. Она отвернулась, пряча улыбку. Голос Тормунда, по которому она успела уже заскучать. И эти его странные – просящие и напористые, удивительно наивные, интонации. - Здесь, - он остановился с ней рядом, глядя, как Артур и Сноу возятся с мечом, по очереди протыкают им соломенные чучела на краю двора. Тормунд коснулся пальцем виска, но не ее собственного, а своего. – Здесь видна была голубая жилка. Помню, смотрел на нее, плакать хотелось. - Я… - она запнулась, смутившись. - Давай донесу. - Будь так добр, - Бриенна поставила корзины на усыпанные сеном доски. - Я скучал по вам. Она молчала. Он словно бы ждал ответа? Трудно было судить. - Почему-то и я, - наконец, решилась она. – То есть… О, я… я была так благодарна, но… Но было и нечто другое, подумалось ей. - Теперь я надолго останусь, - объявил Тормунд, благородно сделав вид, что ее смятение ему не открылось. – Сноу поедет дальше, соберет дань, раздаст помощь, где требуется, но… видишь ли, все тихо, спокойно зимой… Даже медведи спят. Даже медведицы! Вообрази же! Не к кому мне и посвататься! Он неловко посмеялся собственной шутке. Вздохнул, поняв, что Бриенна не разделяет веселья: - Люди тоже желают покоя. Вот я, к примеру… Ты не станешь возражать, если останусь? - Прости?! Это же твое поместье! - Но… да, мое, да. Ладно. Давай мне корзины. И вот эту. За спину, давай ремень… Он засуетился, на сай раз очевидно попав в смятенную ловушку и сам. На кухне Бриенна сняла теплые сапоги, оставшись в своем длинном льняном платье и в шерстяных чулках, расстегнула и сбросила с плеч толстый меховой плащ. Повязав вокруг талии огромный фартук, который Кая расшила черными и алыми сказочными птицами, она начала вынимать из буфетов миски и горшки. Тормунд, пометавшись немного у дверей, вдруг вздохнул и уселся за стол с необычайно храбрым видом. В этот миг, будто нарочно, Кая просунула свою белоснежную голову в кухонную дверь: - Ты чего это здесь развалился? Дрова! И не мешай Бриенне, бестолковая башка. Он соскочил, словно ужаленный, и умчался. Кая посмотрела на Бриенну с самодовольной ухмылкой: - Пусть-ка поработает для начала. Не давай ему тут торчать. Сейчас начнет про свое сватовство к медведям и прочую бессовестную чушь. - Да мне не тяжело послушать. Кая загадочно усмехнулась – и тоже куда-то заковыляла. Пока Бриенна сыпала в миску муку, искала сито, потом отмеряла большой круглой ложкой масло из бочонка в углу, было тихо и спокойно. Потом рыжая голова осторожно просунулась в дверь: - Бабушка Кая ушла? Вот же ведьма! – полушепотом и под нос. Тормунд повращал глазами, с облегчением вздохнул, вошел, встал на колени и начал торопливо засовывать дрова в очаг. Бриенна работала молча, боясь, что, если начнет ему отвечать, то расхохочется. Губы у нее и без того начали вздрагивать. На следующий день он опять явился, и на сей раз, едва Кая начала было его выгонять, возопил: - Так ведь я принес дров, бабушка! Кая окинула его недобрым взглядом, вздохнула и ушла собирать Артура для поездки в санях по снежном лесу. Бриенна, снимая кожуру с луковицы, слышала, как Сноу о чем-то бабулю спросил, услышал ее тихий, как змеиное шипенье, ответ – и засмеялся. Артур с воплями носился вверх и вниз по лестницам, уворачиваясь от очередной теплой шапки. Слушая эти топот и возню за стенами кухни, они с Тормундом обменялись недоумевающими взглядами. Наконец, хлопнули двери – и все стихло. Тормунд уселся к ней боком и, уставившись на огонь, сказал: - Вот. И… вот, значит. А однажды я… И он рассказал Бриенне ужасно длинную и запутанную байку из своей сложной кочевой жизни, все это время стараясь на нее не глядеть. На следующий день он принес дрова, сел за стол и стал таращиться на нее, словно пес, умоляющий о сахарной косточке - и Бриенна тихо попросила: - Расскажи что-нибудь, Тормунд. Мне… так веселее, правда! Он заметно посветлел лицом и воодушевился. На сей раз история сопровождалась даже пением, но и это Бриенне ничуть не мешало. Она налила ему в большую кленовую кружку сладкий, слабый напиток из сброженного меда и давленой клюквы, и питье привело его в еще более словоохотливое состояние. Еще несколько дней он услаждал ее слух. Потом, однажды, все так же сидя на углу большого стола, он сказал: - Ловко же управляешься. - Это оказалось нетрудно, - Бриенна отдула с лица упавшую прядь. – И, всего страннее? Мне в радость. Я всегда полагала себя никудышной… Женщиной, подумала она. Но закончить не смогла. Ей стало вдруг обидно, словно она начала бы повторять все те оскорбления от Джейме. «Это… женщина?! Где ты раздобыла это чудовище?» - А мне нравится, как оно у тебя выходит. И нравится на тебя смотреть. Если бы не его бесчисленные байки, подумала она, он бы, может, и был прав. Но он отчего-то старался к ней даже голову не поворачивать, пока говорил (а говорил он почти все время). И, если она подходила ближе или случайно его задевала локтем или бедром, он трепетал, как плохо объезженная лошадь, чуть не к стене отскакивал. - Хочешь, я еще чем помогу? – на него опять напала смущенная суета. Бриенна вздохнула, подавив желание закатить глаза. - Ладно, - сказала она, поразмышляв. – Курица. - А? – удивился он. - Я не люблю бить кур. Не в том дело, что… - она сморщилась. – И Артур не любит, что их убивают. Попробуй-ка объясни ребенку, как, мол, заведено. - Так в самом же деле заведено. - И все же он считает это довольно печальным исходом. Охота и силки другое дело, а курам он даже имена давал, чему я была против, но я не… Не мог бы ты… Тормунд вскочил, обрадованный. - Не говори ни слова больше! Отныне за кур я возьмусь. Тормунд, гроза кур! Она посмотрела на него, не понимая, шутит он или нет. Он надул щеки – и расхохотался, и Бриенна вслед за ним. Спустя какое-то время, пока она возилась с тестом и овощами, он вернулся с добычей. В бороде его чернели легкие пуховые перышки. Куры были ощипаны и даже ошпарены самым умелым образом. Бриенна сказала, подавив улыбку: - Это… впечатляет. - Да? – с надеждой спросил он. Она сделала к нему шаг, и он, явно собрав мужество, не отступил. Бриенна вытащила перышко из его бороды, перевела на него взгляд и, не отрывая глаз, поднесла перо к губам, тихонько подула. Он смотрел на нее, снизу вверх, будто зачарованный. Потом широкая улыбка тронула его некрасивые, потрескавшиеся на морозе, губы. В следующий раз он принес ей подбитых в лесу куропаток, и принялся ощипывать их прямо посреди кухни. Перья всюду так и летели. Эти жилистые, тощие тушки Бриенне показались довольно никчемными – но Кая, предварительно изругав Тормунда за грязь и перья, сварила из них удивительно вкусный и наваристый суп. На другое утро Тормунд отыскал ее на реке. Бриенна полоскала простыни в длинной, пробитой вдоль течения, полынье, накручивая льняные полотнища на деревянные шесты. Одичалый забегал вокруг и заохал, чем-то странно напомнив Бриенне свою бабулю. Он всплескивал руками и требовал, чтобы женщина ушла от тонкого льда и не морозила руки. В конце концов, она в сердцах бросила белье и отошла, а Тормунд полез к самой полынье. Разумеется, лед от этой беготни под ними, двумя людьми немалого веса, затрещал, пошел опускаться и лопаться – и в конце концов, провалился. Бриенна успела отскочить на берег, а Тормунд очутился по пояс в ледяной воде. Он весело гоготал и фыркал, выуживая убегавшее с течением белье. - Быстрее же, - взмолилась Бриенна, оглядываясь в испуге. – Если они нас увидят? Кая убьет тебя! Да какого же дьявола ты творишь, Тормунд Великанья Смерть!.. Вдвоем, забрызгавшись и запыхавшись, они поймали все простыни и потащили их во двор. Тормунд был очень доволен своим купанием. Он все говорил и говорил, как ему приходилось перебираться через зимние ручьи в горах, и Бриенна, хотя и очень хотела, но не могла на него сердиться. Она ушла в дом и растопила очаг в парилке. Тормунд вскоре заявился, на ходу сдирая с себя оледневший плащ и рубашку, и проходя мимо нее, обхватил за плечи: - Давай-ка со мной! Тотчас смутился, прочитав нечто на ее лице. - Нет же, нет. Останься в сорочке. Мы никогда… мы не… когда ты была больна, то мы… мы всегда приносили тебя в рубашке. Да Сноу прикончил бы меня. Да я сам бы… И Кая меня уж точно бы в покойника обратила! Настал ее черед краснеть и отводить глаза. Так они и оказались вдвоем в жарком, травяном и странно летнем мареве из душистого пара. Тормунд, обмотавшись простыней, восседал на верхней полке, продолжая свои неисчислимые разглагольствования. Бриенна сидела на нижней ступеньке и слушала его, закутавшись в длинную белую шаль поверх своей нижней рубашки. Наконец, он замолчал, видимо, утомленный собственным красноречием и, быть может, задремал. Бриенна слушала, как он сопит, и ей было странно спокойно. Прибежал Артур, до той поры чертивший какие-то карты вместе с Джоном, сунул нос в парилку, крикнул с горечью: «Без меня!» - и убежал на зов из кухни. Стало тихо, лишь камни потрескивали в круглой жаровне, раскалившись до алого свечения. - Я, знаешь ли, думаю, - вдруг подал голос Тормунд. – Думаю, я… просто размышляю. Могла бы ты… Или, скажем, хотела бы ты… Он закряхтел, перевернулся на живот и умолк, ткнувшись лбом в сложенные перед собой руки. И внезапно тихо завыл. Бриенна испугалась. Она обернулась к нему, и, глядя на россыпи темно-золотых веснушек на его плече, спросила: - Что ты? Что случилось?! - Я дурак, ужасный дурак. И сказать не могу, какой дурак. - Перестань, пожалуйста. Он продолжал стонать, а потом вдруг сел, резко, выпрямившись, и, глядя на нее сверху, из туманной мглы, заявил: - Не слушай меня с этого дня, никогда и ни в чем. Вот прямо положи себе это за правило! - Охотно подчинюсь, - растерянно протянула она, не понимая, что на него вдруг нашло. - Артур зовет. - Не слышу, я не… - Мне кажется, он зовет тебя из кухни, - быстро проговорил Тормунд. Вид у него был несчастный, в голосе звенело отчаяние. Она ушла из парилки, и долго сидела в своей комнате, расчесывая волосы и стараясь их позатейливее уложить. Здесь ей не для кого было наряжаться – как, впрочем, и везде, и всегда – а все же родилось в ней необъяснимое стремление обрести пусть не красоту, но некую пригожесть. Напрасные старанья, подумала она, изучая свою физиономию в старом, пятнистом зеркальце на стене. И зеркало было рябым, неказистым и тусклым – и она сама. Несколько дней Тормунд и Сноу, прихватив с собой Артура, пропадали на охоте, а, когда вернулись, с грудой лисьих шкур на плечах, довольные и промерзшие до кости – Бриенна почувствовала такую огромную, окрыляющую ее радость. Ей хотелось обнять их, прижаться щекой к небритым, пахнущим снегом и дымом, лицам, расцеловать, как братьев, но вместо того она стояла, неловко прижавшись бедром к столу, и пальцы ее перебирали бусинки на вороте ее нового платья. Артур обнял ее за талию, и она притянула его к себе. Будто бы некий щит, подумалось ей, когда Тормунд, оттолкнув Сноу, выдвинулся к ней, широко и по-детски улыбаясь, открыв объятия. Настал ее черед смущаться и пятиться. Все это стало напоминать какой-то неловкий и диковатый, затейливый танец, в котором, как она понимала, и правил-то не было, в отличие от дворцовых менуэтов. Тормунд делал к ней шаг – и она отступала в смятении, она стремилась подойти ближе – и он трепетал и отпрыгивал, как мальчишка. Своих попыток помогать ей во всем он, впрочем, не оставлял. Он приносил ей тяжелые сырные головы и мясные отрубы из кладовой, подтаскивал мешки с мукой и зернами. Или крутился рядом, когда она была на кухне, предлагая то горох отшелушить, то нарубить капусты. К нему, как назло, очень полюбил присоседиваться Артур, и, случалось, вдвоем они ее доводили до белого каления. Но чаще ей было приятно это общество болтунов, тем более, что Артур, в отличие от нее, на все истории Тормунда реагировал так живо, бесподобно ярко и искренне. Это я потускнела, думала она, раскатывая тесто на посыпанном мукой столе или мелко растирая в ступе ржаную закваску. Потускнела и потемнела, как мое зеркальце. Впрочем, и никогда ослепительна не была. Всегда молчание было ее орудием, куда надежнее, чем даже валирийский меч. Жалким, пустым орудием, которое лишь обращалось потом против нее самой… Тормунд теперь развлекал их двоих не только своими побасенками, но и пением. Артур сидел, с удовольствием качая головой в такт, поставив локти на стол и подпевая в тех местах, которые ему особенно нравились. У Бриенны не хватало духу их прогнать. - Магнар Микел пришел на пир С больною голово-ой, - тянули оба, пока Бриенна возилась со скалками и пряничным, темным от солода и жженого меда, пластом липкого теста. - Магнар Микел кричал: уйди, Не зови себя моей жено-ой, Ты опостылела мне, раз, Ты опротивела мне, два, И от тебя болит, болит у магнара голова-а! И королеву он прогнал, И взял себе двенадцать жен, Одна моложе чем другая, Одна светлее чем другая, Одна прекрасней чем другая, Вот как напился он! Бриенна сдула прядь, упавшую на глаз, и сказала: - Других песен выучить не пытался?! - Мне нравится песня о пьянице Микеле. - Это я заметила, - поджала она губы. Артур отщипнул от теста и сунул в рот. Бриенна не успела шлепнуть его по руке – он увернулся и отщипнул с другого края. Она решила, что не умеет на него толком злиться. Взяв серебряный бокал, она начала краешком его, быстро и раздраженно, вырезать кругляши. Артур, незаметно (как ему казалось) отщипнув еще теста, разочарованно сказал: - А солнышки?.. - Мне тут некогда вырезать солнышки, - прикрикнула Бриенна с напускной суровостью. – И ты уже не малыш, чтобы тебе пряники делать рыбками и котятками. Ты, вон уже побывал на охоте, да не раз… - Я просто хотел солнышковый пряник, - упрямо забубнил Артур. – Кая говорит, от них дни прибавляются. - Они и сами по себе прибавляются. - Ты прямо все знаешь?! - Ну, кое-что, как ни странно! - Кая-то всяко побольше! Она зеленовидющая провидица! - ВидЯщая. - Ну так и что! Зе-ле-но видящая, не просто же! Она остановилась и поняла, что во время их перепалки Тормунд сидит, переводя свои живые, ясные глаза с мальчика – на нее - и обратно. Борода его тряслась от тихого смеха. Он ушел куда-то, и, когда Бриенна выглянула в окно, то увидела, как он шагает к маленькой кузне – высоко понимая колени в огромных сугробах, в этом своем меховом кафтане, наброшенном поверх тонкой серой рубашки. Он вернулся, когда Артур и Бриенна раскатали второй пласт теста. В руках у него была полоска железа, которую он, весьма умело, изогнул в форме солнца с волнистыми лучами. - Это как на Тарте, - завопил Артур, выхватив железное солнце, - мама, смотри! Как на нашем гербе! О! Какой же ты умелый, Тормунд! Вот бы и меня выучил! Я тебе знаешь, как пригожусь! - Да я просто… - быстрая, несмелая улыбка. – Чего там возиться-то. Просто кусок металла. Ты пригодишься, мальчик, в этом у меня-то сомнений нет. А пряничная форма – пустяк, баловство… Артур так не считал. Причитая, повторяя на все лады, как Тормунд спас мир от вечной ночи, вернул солнышко, воплотил герб Тарта - и попросту совершил некое чудо чудное и диво дивное, он принялся энергично вырезать пряники новой игрушкой. Бриенна посмотрела в сияющие голубые глаза. - Спасибо, - тихо сказала она. - Да ну ладно вам, все, все, хватит. - Спасибо, - повторила Бриенна еще тише. Пришла Кая и принесла короб сухих трав для вечернего чая. Вместе с Артуром она долго и искренне любовалась лучистыми круглыми пряниками. Тормунд и Бриенна вышли на крыльцо. Бриенна накинула свою легкую шубку, пошитую для нее Мией и Сореном. Мех отливал рыжим и алым – не мех, а живое золото, покоренное солнце. Они стояли у резных, тонких перил и смотрели, как с жемчужно-серого неба посыпался мелкий сухой снежок. - Скоро завьюжит. Ветра станут бродить повсюду. Сноу пора уезжать. - Я помню, - тихо и грустно отозвалась она. Она со страхом и тоской ждала ранней весны: Тормунд должен будет уехать, думала она, и ей становилось отчего-то очень печально. Отъезд Джона был словно бы первым знаком, что все ее самые счастливые дни подходят к концу. Но останутся Кая, Мия и Сорен, возражала она самой себе. И Артур. Почему, ну почему же ощущение этой грядущей пустоты ее не отпускает? - Не хочу уезжать, - сказал Тормунд, вглядываясь в заснеженное поле на пригорке внизу. По нему бродили две большие и косматые лошадки, которых в поместье использовали для всяких тяжелых летних работ. Теперь они подходили к засыпанным снегом скирдам и печально, покорно жевали мокнущее в теплом воздухе сено. - Я не хочу уезжать, - повторил он с тоской, - Бриенна. Он нашел ее руку, не глядя, нащупал ее ладонь, лежавшую поверх шершавой поверхности перил. Пальцы его скользнули поверх ее пальцев – и между ними, словно соскальзывает нож в подходящие к тому ножны. Жест вышел каким-то уж слишком открытым и откровенным. И все же тяжесть его ладони, жесткие подушечки пальцев, эта настойчивость, никогда не проявившая себя в «Тысячелистнике» - заставили Бриенну не столько вздрогнуть, сколько затрепетать. Мизинец ее попал между большим и указательным пальцами Тормунда, и он начал его ласкать, гладить, сжимать и перебирать, в какой-то отрешенной нежности. - Такой тонкий, и нежный, и сильный, - пробормотал Тормунд. – Тысячелистник. - Что?.. - Пробовала ты когда сломать эту травинку? Она крепкая, неказистая, но - внутри нее жилы, как сталь. Ты не сломаешь ее просто так, а то в кровь руку порежешь… Здесь все ими покрыто, придет весна – сама все увидишь… Ты станешь ждать меня? - И тебя, и Джона, и я… - Нет. Постой. А если меня? Если, вот… что, если спрашиваю лишь про меня? Она молча смотрела перед собой. - Дерзко вышло? – спросил он осторожно, почти умоляюще, когда тишина затянулась. - Пожалуй. - Прости. Я не… не могу, но я… смогу. Если надо, так смогу. Бриенна покосилась на него. Он засмеялся и слегка отвел в сторону пушистый, толстый край ее капюшона: - Как же ты хороша в золотом! Словно из снега и солнышка. Рука его, будто невзначай, коснулась ее щеки – и тотчас прикосновения исчезли. На следующий день Джон начал собираться в дорогу. Чтобы утешить Артура, он позволял мальчику повсюду бегать за собой и помогать в сборе вещей и провизии. Артур чистил доспехи, прыгал вокруг коней, которые должны были донести Джона через весь материк – к Восточному берегу Застенья. Иногда он начинал что-то быстро, горячо тараторить – и тогда Джон, наклоняясь к нему, с заговорщицким видом шептал в ответ. Бриенна полагала, что Артур пытается обстряпать свой побег – конечно, она не отпустила бы его в этот трудный путь на исходе зимы, пусть даже и в компании надежнейшего человека. Однако у Артура явно вызрел какой-то, по-детски недалекий, но по-ланнистеровски дерзкий, план. Джон не то, чтобы был от него в восторге. - Я довезу его до Кедровой Балки, - сказал он ей, постучав и войдя в ее комнату одним из долгих вьюжистых вечеров. Бриенна сидела на постели и старательно вышивала очередного лиса на очередной рубашонке. Уж очень они Артуру нравились. Она подняла на Джона глаза, вздохнула и опустила руки с вышиванием на колени. - Довезу, а там он начнет подмерзать, но еще не слишком. Тогда скажу ему, что мы вернемся, что он к путешествию через Застенье пока оказался не готов. - Это таких, как мой Артур, не останавливает. Вот чего я боюсь, - досадливо поморщилась она, - в нем много от отца. А его не останавливало ровным счетом ничего, если уж хотел куда отправиться… - Обещаю, сделаю все, что смогу. Уеду один – и у него хватит отчаянности потащиться следом. В это время волки дичают, голодают, бродят близко к жилью. Или что? Вы посадите его под замок и тем навечно лишите веры в вас? Нет, лучше уж я выставлю все так, будто он сам решил вернуться. - Мне неловко тебя задерживать. - Какая чушь. Я бы пробыл с вами еще и еще. Мне никогда не было так… - он запнулся и замолчал, отвернувшись к очагу. После долгой паузы заговорил вновь, и в голосе его звенела печаль. – Он напоминает мне и Арью, и Брана, и Рикона, и… и… всех детей, кого мы могли бы… И не смогли сберечь. Где эти дети теперь? Северные дети. Им столько пришлось вынести на своих маленьких плечах. О, леди Бриенна, если бы ты знала. Она почувствовала, что в нем, кроме печали, свернулась клубком какая-то тайна, какая-то тревожащая его самого темнота. Он повернулся к ней и со слабой улыбкой повел рукой в сторону ее вышивальных принадлежностей: - Арья так полюбила тебя. Так восхищалась тобой, девой-рыцарем, лишенной всех предрассудков. А ты предаешь ее единственную страсть – ненависть к нитке с иголкой! - Не ты ли выдумал назвать ее меч «Иглой»? – хмыкнула Бриенна. – Насмешничал, хотел поддразнить? - Имя выбирала она. Она была маленькой в те дни. Маленькой, гордой и быстрой на сужденье. Потом она часто говорила мне, что ее любовь к Сансе, к матери, ко всем нам, выросла и окрепла в разлуках и горестях. Думаю, она перестала ненавидеть рукоделие, даже полюбить бы смогла… Видишь ли. Я часто думаю о сестрах. Мне так их… Он замолчал. - Мне не хватает их. Но они выросли, им больше не нужен опекун или отец. А братом я был никудышным. Никудышные братья, подумала Бриенна вдруг с раздражением – не на него, конечно, а, скорее, на весь мир – никудышные братья, да что ты знаешь о таких?! - Прекрасным братом ты был – и остался, Джон Сноу. Не наговаривай на себя. Но надо жить дальше. Надо, - повторила она упрямо, видя, что он начал качать головой, - надо. Ты Старк, это тебе и Санса всегда говорила. Старк, сын Старков. Отчего не желаешь найти жену и продлить род? Ведь Санса, и ты знаешь это, Санса никогда не выйдет замуж – и ни за что не возляжет с мужчиной после всего, что с ней сделали. И, всего вероятнее, она не может иметь детей. Она была непоправимо изранена, да не только душой, но и телом. Он криво ухмыльнулся: - Ты всегда напрямую говоришь. Но, ты права. Старков больше не станет. И я… Я не знаю, осталось ли во мне хоть что-то… - Ты живой, как все мы. Не какой-то бродячий мертвяк. Это, возможно, исцелило бы тебя. Дети… утешают. Необъяснимым образом снимают с сердца… все лишнее, все эту горькую, гадкую печаль. - Дети? Нет. Я не такой, как вы все, и говорю без всякой гордости. Это лишь оболочка. Внутри меня много тьмы, Бриенна. Женитьба и семья – не для таких, как я. Дети – они для тех, кто… справится лучше. Даже этот несчастный, всех предавший, гниющий изнутри, Ланнистер обрел семью, жену, сестру, титул, власть и богатство, опять подумала она. И даже сына – мог бы обрести, если бы она ему только позволила. Но… уж тут она еще могла нечто решать, слава всем Богам. Ну почему, почему же самые хорошие люди, вроде Джона, не получили ни покоя, ни счастья? Так и блуждают теперь в темных и ледяных ночах… Несправедливо. Несправедливо, подумала она, морщась от этого дурного привкуса во рту, что всегда возникал при мысли о Джейме. - Но я рад, что ты нашла утешение в сыне. Он хороший ребенок, в нем чудесным образом много от Бриенны Тарт, хотя ум ему, признаю, и достался Ланнистерский… Но что ум? Когда у мальчика такое честное, храброе сердце. И мы всегда его любили… Тормунд очень любит его. Джон вдруг замолчал и уставился на нее своими темными глазищами. Бриенна начала рыться в корзинке с нитями, чтобы не встречаться с ним взглядом. - Просто знай, что выбор всегда за тобой, - сказал, после молчания, Джон, словно заканчивал некую непроизнесенную мысль. Оба они знали, о чем он, но Бриенна все же заалела. – Знай, что никто тебя никогда, никогда, слышишь? – ни к чему здесь не принудит. А если я только почувствую некое подозрение, я лично казню такого человека. Потому что нет преступления страшнее, чем воспользоваться доверием, да еще доверием тех, у кого и выхода не было… Понимаешь? - Он ничего дурного не совершил, - быстро сказала она. – Нет, нет, ни разу, я тебе клянусь чем угодно… - Я знаю. Ведь он мой друг. Просто… пойми, что решать в этом деле только тебе. Только ты выбираешь. Сама. Свободно. За Стеной – царство свободы. Этого мы не дадим нарушить. - Он просто сидит со мной на кухне и… Она выдохнула и замолчала, с ужасом понимая, что лицо ее пылает, будто охваченное огнем. Джон рассмеялся вдруг, подошел к ней, охватил руками лицо и поцеловал ее горячий лоб. Отстранившись, сказал: - Ох, миледи сир Бриенна. Ты хороший человек. И слишком. Слишком – не для нас, а для него, для мерзавца Ланнистера. Когда я злюсь, а я ужасно зол при мысли о том, как он с тобой поступил, я всегда думаю – но ведь Артур, теперь у тебя есть Артур. Кроме того… Он отошел к столу и выпрямился, заложив руки за спину, лицо его стало холодным и жестким, исказилось в недоброй усмешке: - Меня утешает то, что ему недолго осталось возвышаться. Моя сестра позаботится, приложит все силы. Мой брат… мой брат также за тебя отомстит. - О чем это ты? Джон покачал головой: - Ты вскоре узнаешь, вести из-за Стены и сюда придут, и… ты сама все узнаешь. Пока вот что подумай: все, кто еще сохранил малейшее понимание справедливости, все встанут против него. Он больше не будет рыцарем. Если вообще когда-то им был. Он ушел, оставив ее в растерянности водить пальцами по недошитому узору. Бриенна почувствовала, что в его торжестве было в самом деле много злобы, выстраданной, настоявшейся за годы – искренней. Старки ненавидели Ланнистеров, это въелось в их кровь и плоть. Может, сердца их пылали праведным гневом по поводу ее бесчестья – но больше во всем этом было задетого северного самолюбия. Дальше все случилось, как Джон рассчитывал: и он привез Артура, хнычущего и расстроенного, с алыми от мороза щеками, к обеду, и, передав на руки Тормунду этот живой кулек из шкур, жилетов, шапок и меховых кафтанчиков, сказал: - Вот, что я тут решил. Ты сторожи здесь маму, Артур. Это важное поручение, тебе его еще на Стене дали… И справился ты прекрасно. И я не могу никого другого к этому приставить. - Но ведь я и карту нарисовал! Как ты без карты! - Я возьму твою карту с собой. - А разберешься ли! Джон прижался губами к его лбу - так же, как вчера поцеловал Бриенну, а потом засмеялся, взлетев в седло: - Уж я постараюсь, сир Артур, странствующий рыцарь из Тарта! Почерк у тебя превосходный! В этом меня все наши старушки убеждали, да наперебой. И я в этом совершенно убежден. А теперь прощай. Настанет весна, и я снова вернусь, обещаю. Когда тысячелистник зацветет. Они вернулись в дом и расселись у стола, и, пока Бриенна расстегивала шубки на сыне, Сорен вдруг грустно спросил: - Кто там уехал? Не мой ли сын? И не попрощался?.. Старик часто путал теперь дни и времена. Сыновья его давно погибли, да и дочери почти все умерли, в живых остались лишь двое. От этого Бриенне вновь стало как-то печально – светло и печально. Вечером, уложив сына, она спустилась на кухню и наткнулась на Тормунда, который с обреченным видом чистил репу и лук, бросая их в большую медную лохань. - Не надо, - запротестовала она, хотя и без особенного старания. - Мне все равно плохо спится. - В твоей комнате слишком жарко натоплено. Жар поднимается снизу вверх. Он посмотрел на нее, подняв брови. И Бриенна не выдержала: - Ты мог бы остаться еще немного?.. Тормунд застыл, замер, даже нож его оставил желтый завиток из кожуры на репке – и остановился. - Я? – в растерянности переспросил он. - Кто же мне будет во всем помогать, - смущенно буркнула она, отворачиваясь, чтобы сложить чистую посуду в стопку. – От тебя немало проку, должна я заметить. Дрова в очаге… Куропатки к обеду, и белье полоскать ты оказался мастер… И пряники-солнышки… Немало толковых дел. - Немало, - пробормотал Тормунд, словно не мог поверить своим ушам. - И меня веселили твои истории. Как и песни. - Про пьяницу магнара? - Эта – нет. - Другие? Воспользовавшись тем, что она стояла к нему спиной и лица ее он не видел, она на мгновение закатила глаза. - А я и еще много знаю, - зачем-то брякнул Тормунд. Она уцепилась за это: - Так и спел бы еще. - Бриенна… Я так не хочу тебя покидать, что у меня сердце будто бы останавливается. У меня было несколько жен, ты знаешь? Знаешь. Это она уже знала, как и многое – из его собственного трепа. - Но я ни об одной не… Я любил этих женщин, и желал их, и все для них делал, но я не… У меня как будто сердце плачет, если тебя не вижу. Ты, конечно же, не понимаешь, объяснить толком не могу. Я не юнец, ты пойми. Если со мной творится нечто эдакое – я сразу же понимаю, чем дело пахнет. Юнец бы гордился, а я, скорее… боюсь сам себя. Потому ты не… ты не думай, что мне будет легко уехать. Нет. Не думай этого, пожалуйста. Он вскочил, швырнул репку в таз с водой и зашагал из кухни прочь. Бриенна выбежала на крыльцо, набросив плащ поверх платья, и увидела, что Тормунд стоит над мокрым, липким сугробом, в одной только рубахе и полотняных штанах, шерстяные гетры его вымокли уже – и вытирает снегом лицо. - Тормунд! Ты что это делаешь? Иди в дом! – прикрикнула она. Он растер лицо ладонями и повернулся к ней, и она увидела комья снега и капли талой воды в его золотой с проседью бороде – и увидела, в свете фонариков, развешанных вдоль крыльца, что глаза у него вспухли, были обведены красным. Он шумно шмыгнул носом и побрел к ней, покорный, как собака, которую хозяин отругал – а потом вновь подозвал. В ночь перед отъездом Тормунда спалось ей плохо. Снились какие-то люди, надвигавшиеся на нее, грозившие ей, а затем кто-то занес над ней руку, и она увидела, что в руке нет меча, но ладонь горит золотом – и проснулась, хватая ртом сухой и жаркий воздух своей горницы. Она выбралась из-под груды одеял и, прислушиваясь к дому, спустилась на кухню. Это было странно, чуднО: то, как место ее успокаивало. Все в ней затихало и приходило в какое-то умиротворенное равновесие. Словно бы эта большая и светлая, всегда пахнувшая ягодами и травами, и дымком, и чисто выскобленными кедровыми досками, кухня укрывала ее от всего мира своими толстыми, бревенчатыми стенами. Бриенна начала раскатывать тесто, чтобы напечь Тормунду в дорогу пирогов с крольчатиной и куриным паштетом. Но все как-то не спорилось в эту ночь. За окнами выла вьюга, сырая и промозглая, и ветер швырял в дребезжащие стекла пригоршни серого, тяжелого снега. Тесто, поставленное с вечера, перестоялось, пироги выходили кривыми, с одного бока клеклыми, а снизу уже подгорали. Она в сердцах швырнула на стол второй противень с угольными пирожками, шваркнула его о расстеленные полотенца и закричала тихим шепотом: - Да проклятье!.. Подняла голову – и увидела Тормунда, стоящего у двери, уже одетого для дальней дороги. Он застегнул свой длинный камзол из оленьей замши и оглядел ее неудачные кухонные опыты: - Ты чего так рано поднялась? - А ты? - Не спится, - он криво ухмыльнулся, все еще настороженно оглядывая ее. - Мне тоже. Хотела напечь пирогов тебе в дорогу. - И отлично. Мне они понравятся. - Да они сгорели все, чтоб их! – воскликнула она, всплеснув руками. Тормунд посмотрел на противни: - Где? По мне, так чудесны. - Ты слепой? – разозлилась она. И тут же стало стыдно. – Прости! Прости, не знаю, что со мной творится. Я не такая неумеха, как сегодня. Ну… не всегда… - Мне все по сердцу, Бриенна. Перестань. И не потому, что я слеп. Нисколько не слеп. - Возьми хотя бы малиновых пышек. Ведь ты любишь малину… Она начала торопливо складывать пышки и пряники в заготовленные с вечера берестяные короба. Тормунд стоял, не шевелясь, ничего не предпринимая - и молчал. Она откинула со лба упавшие волосы, выпрямилась, повернувшись к нему. И поняла причину его молчания. Возилась она среди ночи в одной только своей теплой робе. Тормунд и Сноу привезли диковинные, затканные золотом и переливчатой радужной нитью, шелка из Восточного Дозора. Теперь там была устроена заводь, куда заходили порой купеческие корабли из Лората. Кая и Мия проложили шелк счесанным хлопком, простегали все меленькими, аккуратными швами, а затем пошили для Бриенны эту чудную вещь. Широкие рукава ее были оторочены соболем. Но у робы вовсе не было никакой застежки, кроме пары лент на поясе. И теперь под нею была лишь ночная сорочка – из тонкого, вываренного льна, прозрачно-белая. Ничего она особенно не скрывала. Бриенна досадливо поглядела на край этой сорочки, покрытый тончайшей вышивкой, прозрачной и хрупкой. Потом перевела виноватый взгляд на Тормунда. Он облизнул губу, с видом одновременно плотоядным и покаянным. - Малину? Да, люблю, - рассеянно проговорил он, и так тихо, что Бриенна даже удивилась. Она-то всегда его полагала самым громогласным мужиком по эту сторону Стены. Может, и по обе стороны… - И твои грудки, они… как малинки, - криво усмехнувшись, закончил он, явно не в силах оторвать взор от открывшегося ему. Бриенна вспыхнула, попятилась. Он сделал шаг, задел бедром поднос с пирожками, неуклюже засмеялся, и шагнул опять, и опять. - Да в Пекло все! – вдруг воскликнул он, с отчаянием висельника. – Пусть Сноу казнит меня, ты стоишь и целой жизни! Он очутился вплотную к Бриенне, секунду продолжал таращиться на ее грудь, потом перевел глаза на ее лицо – глаза его пылали. В них родилось темное и теплое пламя. Если только может этот серебряно-льдистый цвет пылать, медленно подумала она. Потом Тормунд дотянулся и поцеловал ее рот. На миг она застыла, просто окаменела. А затем, к собственному ужасу, ответила на поцелуй. Вкус его показался ей родным, безопасным, странно знакомым, странно желанным, и дарящим какое-то необъяснимое спокойствие сердцу. Там, где прежде – с Джейме Ланнистером – были трепет, боязнь, неуверенность, надежда, отчаяние, а порой – с его стороны – и жестокость – теперь были лишь нежность и тепло. Тормунд положил ладонь поверх ее груди, сжал и тотчас убрал, словно решил не заходить еще дальше. Руки его оказались на ее плечах, затем погладили ее ключицы и, наконец, охватили ее лицо. Он отодвинулся, сделав шумный вдох, со страхом сказал: - Делаю ли я нечто… нечто не… неправильное? Непоправимое? - Да, - губы ее не слушались, онемев от поцелуя. – Да, и… Не отступай. Он тихо засмеялся и опять поцеловал ее, на сей раз прижав всем телом к краю стола. И опять она поразилась тому, как ей все было приятно – тепло его тела, прикосновения его мозолистых, неуклюжих и при том странно нежных ладоней к ее щекам, колючие завитки в его бороде. Она обвила его шею руками, позволяя своей сорочке, что попала в ловушку между телами – его и ее – скользнуть чуть ниже, открывая под кружевом сосок. Прикосновение бархатно-жесткой кожи его камзола было ей приятно. И все было так ново. Так странно: хотя она и не была уже, как выразился бы Ланнистер, целомудренной девицей, но все словно бы открыло ей свой новый смысл и новое значение. Оказалось, что поцелуй может быть чарующим и почти баюкающим действом, таким бесконечно, бесконечно мягким, неспешным. Она ничего не боялась рядом с этим мужчиной: вдруг до нее дошло. Ничего. Никого. Страх ее, сжиравший все последние месяцы, выедавший в сердце пустоты и оставлявший ее в подавленной, болезненной тоске – отступил перед очаровательной искренностью этого поцелуя. Все продолжалось бы еще и еще – по крайней мере, оба не торопились окончить, язык Тормунда, острый, как у хищного зверя, и сильный, бродил теперь по ее губам, по небу и языку, вызывая в них покалывание и заставляя ее раскрываться ему навстречу еще сильнее. Продолжалось бы, если бы не: - Мама, ты почему меня-то не разбудила? Ох!.. Тормунд мгновенно прервался и отпрянул, будто его застукали за величайшим преступлением. Бриенна пошатнулась и ухватилась руками за край стола позади себя. Почему-то она надолго – после выяснилось, что навсегда – запомнила эту картину. Мальчика, стоявшего в дверях кухни. Его золотые волосы, коротко срезанные ножницами Мии - и синие глазища на быстром, живом, всего столь открытом, личике. Огромную ночную рубашку, перешитую из старой рубахи Тормунда, с вышитым лисенком – неизменным его оберегом теперь – над сердцем. Сползшие до щиколоток шерстяные гетры, пестрые, толстой шерсти - в которых Артур любил утром раскатывать по вощеному полу. Тонкие и бледные ножки торчали из этих гетр, как две соломинки из огромных сапог. Рот его округлился, глаза перебегали с Тормунда на мать – и обратно. - Ты почему не спишь, - выдавила Бриенна, не в силах собраться с мыслями. – Такая рань! Еще ночь! - А ты что это… - начал Артур, голосом еще более растерянным, чем у нее. – Вы что это… Бриенна быстро взглянула на Тормунда – и увидела, что он, крепко сжав губы, качает своей кучерявой, взлохмаченной головой. Трудно было судить, на кого он был сердит: на мальчика, на нее? Вероятнее всего, винил он сейчас себя самого. На щеке его, покрытой крупными золотыми веснушками, дергался мускул. Спасение пришло, откуда не ждали. Заскрипела дальняя дверь, послышался голос Сорена: - Эй, Артур. Уже и проснулся? Иди сюда, я сделал тебе свирель из стебелька тысячелистника. Да, настоящую свирель! Артур еще секунду с подозрением разглядывал мать и Тормунда – а потом развернулся и убежал. Потом раздались дудящие, тонкие звуки, Артур радостно и невинно засмеялся. Он начал на все лады свистеть, поднимая с постели тех, кто еще имел неосторожность спать в поместье «Тысячелистник». Вбежал кот, и сразу же бросился к своей миске за порцией сливок. Залаяли собаки, Кая зашаркала ногами по коридорам, Мия начала звать кота. Сорен заглянул в кухню, окинул Бриенну и правнука равнодушным, полным пустого стариковского неведения, взглядом: - Собираетесь? Тормунд, мальчик мой, вьюга на рассвете уляжется, но потом опять разойдется: так надо бы успеть выехать. - Да, дед. Я уже готов. Он проговорил это, повернувшись всем телом к ней и не отрывая от нее своего цепкого, молящего взгляда. Сорен ушел, заглянула Кая – и была такова. - Я, по крайней мере, должен был попытаться. Не мог уехать, не попытавшись. - Хорошо. - Что же хорошего?! - Хорошо, что ты это сказал. - Почему? - Потому что, - Бриенна перевела взгляд в сторону, отчего-то боясь смотреть ему в лицо. – я всегда чувствую себя в безопасности, здесь и… Здесь и… Она вздохнула: - И с тобой. И, когда ты говоришь... Я знаю, что ты никогда не обманываешь. Просто знаю. От этого мне странно и легко. Словно бы что-то происходит, неведомое, но дарящее мне… мне так… спокойно, тихо. И… Он обнял ее. Притянул к себе, и Бриенна обвила его руками. Стало вдруг все равно, вбежит ли сюда опять ее сын. Да хоть бы все обитатели Тысячелистника разом сюда вошли и заахали от негодования – она не могла и не хотела разжимать объятие. - Он тебя предал, знаю, - тихо проговорил Тормунд, прижав губы к ее щеке. – Больно было. Я знаю, все знаю. Трудно довериться, а твое доверие мне так ценно. Слышишь? Ты всегда можешь мне доверять. Всегда. В день, как сомнение начнется, возьми свой волшебный меч: и можешь казнить. - Что-то тебя прямо все желают казнить, Тормунд, - она, наконец, без охоты, выпустила его из кольца своих рук и рассмеялась, отвернувшись к очагу. Пирожки сгорели до угольков. По кухне плавали полосы сизого дыма. – То Сноу, то я. У нас и в мыслях не было, а ты уже распереживался. И меч у меня никакой не волшебный. - Такой уж я человек, Бриенна, - в тон ей хохотнул он. – Все волнуюсь по пустякам, видишь ли. Я, может, стал робок с годами… А Сноу-то не шутил, я думаю. Как мы ему объясним?! - Джону? Он, хотя бы, все это предчувствовал. А то и всегда знал. - Знал, - Тормунд с досадой кивнул. – И все время, пока ты живешь здесь, он меня отговаривал и предостерегал… - Не так страшен Сноу, поверь. Для начала мне перед Артуром держать ответ. - Эх. Помогите нам боги, новые, старые и все, что есть на свете! Они начали смеяться, и еще долго перебрасывались остротами, и кухня, наконец, впустила остальных, и постепенно был собран стол. Начался быстрый и нервный, прерываемый то пронзительным завыванием вьюги в трубе, то писком свирели, то истошным кошачьим мяуканьем, ужасно бестолковый - но веселый - завтрак. И, лишь когда лошадь Тормунда тронулась и пошла по высокой, прочищенной в мокром снегу, тропе, прочь; когда его огненно-рыжая голова исчезла в мокром тумане, за тонкими лентами метели – Бриенна поняла, как сильно станет по нему тосковать.