Тысячелистник

- Скажи, что любишь меня, - застонала Серсея. Джейме прижал мокрое полотенце к ее пылающему лбу. – О, прошу, только это, больше я ничего… Она на секунду умолкла, и он увидел, как ее лицо медленно бледнеет, наблюдать за этим было пострашнее любой, самой кровавой, битвы. Лицо ее стало молочно-белым, а потом пыльно-серым. Губы, искусанные в кровь, наливались сизым. - Нет, - он не слышал свой голос, - прошу, нет, не так. Не это, не это, нет. Его мягко оттолкнули от постели. - Мой лорд, - заголосил мейстер каким-то заученно-беспомощным тоном. – Нельзя ничего поделать, разве что ребенку причинен будет вред. Дайте ей завершить этот труд, дайте… По телу сестры пошла судорога. Она распахнула глаза, нашла ими Джейме и завопила в последней агонии. И вдруг все окончилось. Или – он так решил. Она едва дышала, а комната наполнилась медным запахом крови и детским криком. Повитуха схватила ребенка и подняла повыше. Джейме самому хотелось плакать от облегчения. Ребенок подавился последним жалобным вскриком – и затих. Молчала и Серсея, она лежала, не открывая глаз, дыхание ее было неровным и хриплым. Происходило какое-то движение там и тут, тени метались по потолку спальни, люди вбегали и выбегали. Ребенок остался лежать в изножье кровати и, когда Джейме подошел к нему, то увидел, что крошечное сердце лежало, опутанное синими и белыми пленочками, рядом с ним. Это был мальчик – он заметил это с горестным недоумением, но, пожалуй, и с холодным насмешливым: «опять!» - внутри. - Унесите, - велел он слуге, который взирал на маленького калеку с таким видом, будто прямо перед ним Иной появился или дракон пролетел. – Унесите! – заорал он, видя, что никто из людей вокруг не решается даже шевельнуться. Повитуха кинула слуге платок, приготовленный загодя, расшитый львами шелковый платок. В него завернули мертвое тельце. Серсея лежала, замерев, широко разведя колени, лицо ее было неподвижно, почти бесстрастно. - Мы не сдадимся, - пообещал ей Джейме, а она разлепила ресницы и обвела его мутным, пьяным взглядом. - Я не смогу. - Все сможешь. - Джейме! Я не… смогу… Скажи, что любишь, прошу, только это, только это!.. Он закивал, но не смог открыть рта. Смерть ребенка, впервые такая откровенная, поразила его, оставила в стылом недоумении, в каком-то полу-гневе. Он словно позабыл, как следует гневаться, как следует горевать, и что вообще следует дальше делать. Мейстер и повитуха быстро шептались, потом женщина наклонилась к постели, деловито ощупала что-то и вдруг воскликнула: - Еще один! Я ведь и знала! Знала, что нечто идет не так, мой лорд. И опять все задвигалось, люди принялись бегать вокруг, носились слуги, мейстер что-то просил у Джейме, спрашивал, потом оставил его в покое, отошел к изножью. Он дал знак повитухе, та вдруг сломалась пополам – высокая, худая, жилистая старуха – и навалилась на живот роженицы. Серсея завопила, ее крик так и вибрировал под потолком. Ее отпустили, дали продышаться, и опять все повторилось, и так, показалось Джейме, бесконечное число раз – пока новый крик не осенил комнату. Скорее, жалкий писк. Повитуха подняла младенца и терпеливо ждала, когда все окончится. Вид у нее был несчастный и в то же время деловито-отрешенный. Мейстер протянул ей второй платок. Ребенок в руках у старухи извивался и плакал, все тоньше, все жальче, кричал и кричал. - Дайте мне, - взмолилась Серсея. Молчание. Никто не двигался. Джейме с недоумением оглядел лица – мейстер поджал губу, повитуха сердито трясла ребенком, словно куском живого мяса. - Дайте, дайте мне его, - Серсея заволновалась, поднялась на локте. - Это… девочка, миледи Серсея, - проговорил мейстер усталым, равнодушным голосом. Все это показалось Джейме очень странным, даже зловещим, каким-то неправильным: и он подошел к повитухе, намереваясь накричать на нее. И, разглядев, наконец, плачущего ребенка, застыл на месте. Он обнаружил себя в этой комнатке, отведенной для девочки, спустя несколько дней – и совершенно одинокого. Сидя над колыбелькой, он не знал, что же ему предпринять. Слуги и без того боялись его самого, Серсею. Теперь и младенца, и, казалось ему, он слышал этот шорох, шепоток, бегущий по углам и темным переходам: «выродок, ланнистерский выродок, еще один». Точнее, одна. Но это никого особенно не интересовало. Это была девочка, и это была истинная племянница своего несчастного дядюшки: у нее был единственный ярко-зеленый глаз, второй зарос кожицей, словно его и быть не должно. Короткие ножки оканчивались сросшимися в два мягких отростка пальцами, а ручек и вовсе не было, вместо них все те же уродливые отростки, похожие на маленькие клешни. Она все время плакала. Плач этот был тихим, каким-то жалким, почти стоном. Джейме проводил с ней довольно много времени, опасаясь, что кто-то из слуг не захочет ее мыть или кормить. Поначалу ему было омерзительно даже дотронуться. Потом что-то в нем дрогнуло, он почему-то подумал о своем брате, о том, как он лежал вот точно так, всеми покинутый, несчастный ребенок, и Джейме взял девочку на руки. Она уставилась на него странно внимательным, пристальным своим глазом. - Ну, - сказал он негромко. – Здравствуй, маленький боец. Битву за жизнь выиграла лишь она. И какой ценой?! Что за неведомые силы крутили и терзали ее, бедняжку, думал он, слегка покачивая уродливое дитя, бесцельно взирая на летнее, синее, теплое море за окнами. Этого никто не знает. Захотели ли боги его наказать за Беони? Или Серсею – за всех ею изуродованных девиц разом? Или в этом всем вовсе не было смысла, смысла, постигаемого здесь и теперь, во всяком-то случае? Джейме не знал. Сына он похоронил в крипте, с другими мертвыми детьми. Дочь, оставшаяся в живых, цеплялась за жизнь как за величайшую драгоценность. И это ему, пожалуй, в ней нравилось. Серсея между тем проводила свои дни в бесцельной праздности, в тоскливом и лихорадочном оживлении. Она заказала себе ворох платьев, зачем-то накупила драгоценных камней, вызвала к своей постели ювелиров и придумывала себе какие-то новые, особенные украшения. Джейме ей ни в чем не перечил. Она начала пить, едва только смогла подняться с постели. К обеду она становилась весела, беспечна, к вечеру впадала в черную меланхолию, а к полуночи опять разгоняла тоску подогретым с пряностями вином. Это все длилось, как некое бесконечное дурацкое представление. После десяти дней таких странностей он все же не выдержал. Серсея расхаживала по комнате, хромая сильнее прежнего, еще бледная после родов, закутавшись в длинный, расшитый птицами и пионами, парчовый палантин. В руке у нее сверкал золотой кубок. Она что-то бормотала себе под нос, а, когда Джейме вошел, с неуклюжей пьяной удалью к нему развернулась – и пошатнулась, едва не потеряв равновесие. - А. Это ты! - Сядь, - велел он, показав на постель. - Что? - Сядь, - рявкнул Джейме, и она повиновалась. - Что с тобой? - Всего лишь пытаюсь развлечься, - упрямо проговорила Серсея. – Ты не помогаешь мне в этом, как и ни в чем ином… - Я тебя защитил на королевском суде, я НАС двоих защищал… - Ты уехал, - пьяно, невпопад, заявила она. – Оставил меня, оставил нас… Меня. Только меня… Эти дети… Не счит… Не считаются. - Я должен был присутствовать. - Не то что? ЧТО они с тобой сделали бы? Ты лев, когда это лев слушает волков?! И погляди, что ты наделал. Лишился титула, был всеми оплеван, опозорен, заставил меня волноваться, а тем погубил наших детей… Все это твоя вина. Ты виноват. Ты во всем виноват. Джейме молчал, пораженный ее словами. - Девочка жива, - наконец, негромко, сказал он. - Да? – Серсея обвела его равнодушным взором. – Все еще?.. Он вскочил и надвинулся на нее, навис, и Серсея глядела на него снизу вверх, ухмыляясь с пьяной, глумливой храбростью. - Как ты смеешь так обращаться с дочерью? Она плачет! Дай ей хотя бы поесть! - Я не буду ее кормить, - угрюмо отрезала Серсея. – Не буду кормить это чудовище. - Это не чудовище, и ты это знаешь. - Это твое мерзкое семя… - Это ТВОЯ мерзкая утроба! Они замолчали, поняв, что произносят, глядя друг на друга округлившимися от горя и ярости глазами, словно в зеркальном отражении. И вдруг Серсея подняла руку с кубком – и выплеснула вино ему в лицо. Джейме отшатнулся. - Пошел вон, - прошипела она, дрожа от негодования. – Убирайся. Убирайся. Убирайся прочь!.. Он ушел, ощущая, как к горлу катится горький комок. От запахов, ее окружавших, и некогда сводивших его с ума, его начало тошнить – цветы и вино, и теперь еще это снадобье, доставленное старухами из колдовских шарлатанских лавчонок в городе, снадобье, призванное остановить молоко. Наутро она присмирела, принялась ластиться к нему, как дитя, выпрашивая подарки, и он сдался. Ему показалось, что теперь, по прошествии дней, когда горе начало отступать, Серсея войдет, наконец, в ум. Он подарил ей жемчужное ожерелье, такое массивное, огромное, что оно могло скрыть даже ее пышную грудь целиком. Розовые, черные, нежно-зеленые жемчужины, большие, как фасолины. Серсея его надела поверх бархатного красного платья и вышла к обеду, улыбаясь самой открытой, беспечной улыбкой. - Тебе хорошо, - сказал он, покрутив вилку в руке, - ты очаровательна. - Да? Говорят, жемчуг молодит кожу. Его отблески делают женщину юной. - Тебе, любовь моя, такое вовсе ни к чему, - уверил он ее, и Серсея радостно рассмеялась. - А еще прикрою пятна от молока. Зелья эти вовсе не действуют. - Думаю, все обман. - Гм? Ну, вероятно. Они неловко помолчали. В столовом зале стояла тишина, пронзенная жаркими солнечными лучами. Прислуга вокруг них ходила на цыпочках, стараясь слиться со стенами и вовсе сделаться невидимой. Серсее это было по душе, он знал. Только ее любимый грум, мальчик, толкавший кресло на колесах, красивый, стройный, темноволосый, с тонким выразительным лицом, в котором все-таки было нечто неприятно-вкрадчивое, вел себя как ни в чем не бывало. Он стал как-то развязен в последнее время, и часто Джейме замечал, что сестра прощает ему такие промахи, каких вовсе бы никому не простила. - Не желаешь ли… избавиться от молока иным путем? – спросил он, когда все слуги упорхнули прочь, оставив Ланнистеров вдвоем. - Тебя покормить? – она издевательски вздернула бровь, потом коснулась застежки на своем платье. Жемчужные подвески в ожерелье звякнули. – Соскучился по вкусу моей груди, а? - Перестань, - Джейме сморщился. – Дитя живо, и, полагаю, если ей уже суждено выжить… Она посмотрела на него холодным, полным ненависти взглядом. - «Полагаешь»? А что ты еще там полагаешь? - Мейстер говорит, что… - Мне все равно, - перебила она, медленно произнося каждое слово. – Мне нет до этого дела. Кастерли Рок становился пристанищем для уродов и слабоумных всех мастей, так уж заведено было по милости отца и деда. Мы, наверное, обречены это продлить. Но не смей, слышишь? Не смей меня даже просить о том, чтобы я к этому существу подошла. - Это твоя дочь. Она помолчала, потом отвела глаза, потянула к себе золотой кубок, начала жадно глотать вино, и Джейме пожалел о своих словах. - Она сама умрет, - вдруг, с шумом поставив кубок, заявила Серсея. – Недолго проживет, вот увидишь. - Так ты надеешься? - Да. Он сверлил ее взглядом, но не мог подобрать слов, чтобы возразить ей. Наконец, проговорил мертвым, чужим голосом: - Но… Серсея, ответь мне, прошу, просто скажи… Почему?.. Она начала хохотать, запрокидывая голову, в безбашенном пьяном веселье. Потом, словно поперхнувшись смехом, замерла и уставилась на него, не мигая: - Думаешь, я не знаю, чего ты на самом деле хочешь? - Чего же? - Вернуть себе это проклятое дитя, рожденное жирной коровой там, в Винтерфелле. А меня выставить никчемной, способной только выносить уродцев или мертвецов. Не на ту напал, Джейме. Не на ту напал! Скоро и следов этого несчастья тут не останется, а твоего сына, рожденного, может, и вовсе не от тебя, у тебя отняли, отняли навсегда, увезли за Стену, ты НИКОГДА эту дрянь не увидишь. Так что прими мои правила, милый мой, добрый братец. Выхода у тебя нет. Иначе останешься вовсе без всяких наследников. - Что за правила? – спросил он, наклонив голову к плечу, когда нашел в себе силы заговорить. - Я приказываю тебе избавиться от любого отродья, на которое укажу. У нас родится красивое, умное, прекрасное дитя, у него будет ум Джоффри и красота Мирцеллы, и великодушие Томмена, и твоя храбрость, и моя сила, все же остальные… неудачные попытки… будут погребены и забыты. А если я еще раз замечу, что ты вспоминаешь эту отвратительную потаскуху Тарт или ее безмозглого выродка, я так сделаю, что их и за Стеной отыщут… Ты этого добиваешься? О, нет, не волнуйся, их не убьют, только лишь немного поучат скромности и смирению! Любишь одноглазых уродцев, а? Будут они у тебя! Я их превращу в таких калек, что… - Ты не в себе, Серсея! - Сорные травы в прекрасном саду выпалывают, а не пестуют, послушай же, ты, дурак! – крикнула она, и в следующий миг в него полетел кубок, по счастью, пустой – и Джейме едва успел увернуться. - Я ее не вспоминал, - взмолился он, дрогнув. Серсея говорила какие-то полные безумия и боли гадости, но он отчего-то всерьез испугался этих угроз в адрес Бриенны. – Я о ней никогда не думал! - Ты меня совсем слепой считаешь? Слепой идиоткой? Я даже знаю, сколько раз ты спускал свое семя понапрасну, хотя со мной твой жалкий отросток едва шевельнулся… сколько раз ты оприходовал эту здоровую шлюху, подаренную тебе Бронном Черноводным, и я ВСЕ знаю, я знаю тебя, как самое себя, ты, проклятый, глупый обманщик. Ты лишен чести, лишен рыцарского звания: и не зря, не зря, все не зря! Ты жалок. О, как же ты жалок. Слабак! Трус, идиот и слабак! Он вскочил и пошел к ней, и Серсея, отпрянув, прочитав что-то на его лице, торопливо схватилась – сначала за колеса своего кресла, а затем, опомнившись, затрезвонила фарфоровым колокольчиком. Она трясла этот колокольчик и тряслась всем телом, не сводя с него своего сумасшедшего, отчаянного взгляда: и, когда он очутился прямо над ней, двери распахнулись, вбежали грум и горничная. К вечеру они помирились, и, хотя он уверял себя в том, что сказанное было следствием горя и растерянности, которые ею так же овладели, как им самим – разговор за обедом оставил неприятный привкус во рту. Обнявшись, они долго говорили о всяких пустяках, каких-то отвлеченных делах, а потом просто лежали рядом, и он перебирал ее нежные золотые пряди, невольно удивляясь тому, как много он ей прощал. Но… Ведь и она меня за все прощает? – подумалось ему. Серсея, наконец, начала засыпать в его руках. По счастью, они не пытались соединиться уже много месяцев. В противном случае пришлось бы ему признать: он больше не мог даже думать об этой близости без страха и отвращения. Ее дыхание стало ровным, и он позволил этому себя убаюкать, успокоить. Вспомнились ему слова ненавистного Короля, в которых, все же, была некая простая истина: постарайтесь научить вашу сестру доброте и великодушию. Джейме вдруг воодушевился. Он тихонько встал, прошел в комнату девочки и вернулся, неся ее, маленькую и тихо сопящую, на руках. Джейме осторожно положил ребенка на грудь Серсее. Девочка, сытая после визита кормилицы, угрюмой и ко всему привычной, отстраненной женщины, мяукнула, ну точь-в-точь котенок, и слабо пошевелилась в коконе из тонких шелковых пеленок. Она ткнула свою головку, поросшую нежнейшим белым пухом, в грудь матери, прикрытую шитой сорочкой. В этот момент Серсея открыла глаза, посмотрела на него – затем на ребенка. Он ободряюще улыбнулся им, матери и дочери, чувствуя, как сердце его наполняется теплой нежностью. Серсея мгновение взирала на ребенка с непроницаемым выражением, затем нахмурилась, подняла ее, держа на вытянутых руках. - Посмотри, какая она, - начал он умиленным полушепотом. Серсея вместо ответа подняла ребенка повыше – и отшвырнула ее, кривясь от негодования. Девочка упала, ударившись головой о изножье кровати и заплакала. - Что ты творишь… - Джейме схватил ребенка и прижал к себе, слушая жалобные, полные боли крики. – Серсея!.. - Убери это от меня! - Да что с тобой такое?! Ш-ш-ш, тихо, тихо, тихо… Ребенок начал захлебываться рыданиями, и он увидел, что на виске у нее зацветает багровая ссадина. Серсея скатилась с постели и поползла от него прочь, запутавшись в сбитых простынях. Она смотрела на Джейме и ребенка с таким видом, будто за ней явились демоны из Пекла. Что-то бормотала, что-то отчаянно-злое, он мог разобрать только бессвязные проклятия и обещания всевозможных казней, пыток и измывательств. - Не трогай меня! – завопила она, когда он сделал шаг, - не трогай, отойди, отойдите от меня, я не могу, я не могу этого выносить, что ты со мной делаешь, Джейме! Он отступил к дверям, прижимая к себе ребенка. - Я полагал, что материнское сердце, - заговорил он негромко, - твое материнское сердце… - Убери, - взмолилась она, закрыв лицо ладонями и громко разрыдавшись. Он послушался и на этот раз. Несколько недель спустя он очутился в большой и мрачной гостиной Твердыни Клиганов. Здесь царило запустение, какое-то холодное и мрачное, и огонь в камине не мог прогнать дух зловонного уныния. Комнаты провоняли псиной, хотя теперь в них трудились сотни слуг, оттирая каменные полы, перестилая постели, вычищая покрытые паутиной и пылью углы. - Зачем тебе этот замок? – спросил он у Бронна, который сидел, нахмурившись, и читал какие-то листы, покрытые цифрами – видимо, сводки счетов. Ноги он, по своей давней привычке, забросил на стол. - Не знаю, - Бронн поднял глаза от своих вычислений. – Наверное, просто желал тебе досадить. - И как? Удалось? Доволен теперь? - Я много раз повторял, и даже на Совете – ты сам себя так накажешь, как никто и не придумает, в том числе я. В конце-то концов, я просто твой скромный подручный, даже не лорд по крови. - Фантазии у тебя на всякое хватало, - буркнул Джейме, наливая себе густого сливового вина. Это вино было единственной гордостью здешних земель. Странно сладкое, обманчиво-легкое, оно могло сбить с ног даже здоровяков Клиганов, не говоря уж о людях более субтильного сложения. Варили его не из садовых слив, а из горького терновника, что покрывал бесчисленными рощами южные и западные склоны предгорий. - Как дела в Ланниспорте? В Кастерли? - Все не так уж плохо, - отозвался Джейме. - Она пришла в себя после родов… и похорон? - Почти. - А ты? - Дочь осталась жива, - сказал Джейме, осушив бокал и налив себе еще. – Серсея жива, здорова… О чем мне еще богов просить? Бронн помолчал, кусая губу. - Нравится мне твоя стойкость, сир Джейме. - Можешь так больше не называть. - Мне не трудно. - Это как будто против королевских указов? - Да я вообще в душе бунтовщик и смутьян, - кривая ухмылка. – Ты взаправду ее под замок посадил? Джейме пьяно хохотнул. Слуги. Опять его глупые, бестолковые слуги. Болтовня покатилась во все концы страны, позоря и без того покрытое позором имя. Интересно, как Тирион отреагирует, когда узнает? Придет ли в ужас или, напротив, будет рад тому, как все окончилось? Запереть Серсею ему пришлось после того, как одним прекрасным и долгим летним утром он, по обыкновению, по привычке, ставшей ему уже приятной, вошел в спаленку Джейн – так он назвал дочку – и увидел, с какой-то теплой радостью в сердце, что Серсея неподвижно стоит над колыбелькой. Она склонила голову, разглядывая спящую малышку. Но радость его длилась недолго: Серсея, чей профиль был просвечен розоватыми и нежными лучами, наклонилась и подняла из постельки подушку, сжала ее двумя руками и приблизила к лицу младенца. Джейн, бедная девочка, не проснулась, так никогда и не узнав о близкой опасности, потому что Джейме молча схватил сестру за плечо и отволок из комнаты. Так же молча он повел ее, спотыкающуюся, сердито сопящую, в ее собственную спальню, втолкнул в комнату – и грохнув дверями, начал поворачивать ключи в нескольких замках. Некогда все эти замки велела врезать сюда его мать, оберегая детей от неправедных удовольствий, которые они столь рано друг для друга открыли – и теперь, гремя ключами, он отстраненно, с ледяной насмешкой, думал: Ох… благодарю тебя, милая матушка. Пришлось ему потом собирать слуг и объяснять им новые правила – и вновь вспомнил он тогда о Серсее, которая пыталась правила свои установить. Ему было так тошно, так омерзительно от этого всего, что, тем же вечером, мертвецки пьяный, он вломился к Серсее, ползал у нее в ногах, молил о прощении. Она что-то сообразила, молча открыла ему объятие, но, едва попыталась поцеловать его губы – он отшатнулся и ушел, даже и пьяным не забыв о ключах. Теперь, стараясь звучать разумно, он сказал Бронну: - Она сильно страдает от горя, ей нужно время, чтобы прийти в себя… - М-м. Неудивительно. Знаешь, мне правда было жаль вас, когда я том услышал: что близнецы родились столь несчастливыми. У мальчика, говорят, сердечко было… обнажено. - Это я видел своими глазами, - закивал Джейме. - А девочка, говорят… Бронн вздохнул. Джейме стало неприятно: - Я назвал ее Джейн, в честь бабушки. Та тоже была некрасивым ребенком, но потом красота ее расцвела. Бронн поднял свою знаменитую бровь. На сей раз у Джейме даже не было сил на это разозлиться. - Но… - Бронн оборвал сам себя. - Она похожа на маленькую русалочку, - сказал Джейме тихо, - ну, ручки и ножки, как у русалочки или рыбки, или… Он закрыл лицо здоровой ладонью, поставив локоть на стол. Бронн молчал, пока плечи у Джейме вздрагивали. Выдержав положенное время и деликатно кашлянув, Бронн без следа насмешки сказал: - Ты не должен привязываться. К тому же, ты больше не рыцарь, на твоих плечах больше не лежит обязанность защищать всех сирых и убогих на этом свете. Другой бы возрадовался такой свободе. Но… могу тебя понять. Ты так долго этого желал. Надеюсь, боги тебе дадут сил справиться. Ежели почувствуешь, что сил больше нет – тебе будут рады в любом моем замке. Не только этом жалком собачьем приюте, нет. В Корнфилде, в Гринфилде… Джейме поднял на него ставшие сухими глаза: - Поверить не могу, что ты этим еще и горд! - Ты должен был уплатить цену: и сам согласился. Три замка в бесплодных горных землях – это и немного, если вдуматься… - Меня загнали в угол. Ты в том участвовал. - А, по-моему, просто отпустили с миром. И я приведу эти земли в порядок, от них тебе еще будет и толк, и польза. - Спасибо, - с издевательским полупоклоном отозвался Джейме. - Тебе кто-нибудь говорил, как плохо ты выглядишь? Он пожал плечами. - Хуже, чем когда-либо, а я уж тебя всяким видал, - гнул свое сир Черноводный. - У меня множество причин для седых волос. - Не в этом дело. Ты выглядишь, словно тебя только что из пыточной камеры вынули. Лицо, - Бронн помахал сложенными пальцами вдоль собственного подбородка. – Лицо как у приговоренного. Вошли слуги и начали расставлять тарелки, полные нехитрых яств. Да, не без злорадства подумал Джейме, это тебе не Хайгарден, тут вместо жирных каплунов – только тощие собаки. Впрочем, он надеялся, что собачатиной здесь его кормить постыдятся. Он заметил среди прислуги знакомую фигуру. - Здравствуй, Беони, - тихо проговорил, когда девушка подошла к нему. Она молча, с выразительным грохотом, поставила перед ним серебряную тарелку. Ее единственный глаз на него не смотрел. – Как ты?.. Она, все так же в молчании, отвернулась. Джейме поймал ее запястье: - Я привез тебе подарок. Изумленно, почти со страхом, она посмотрела через плечо. Ему стало стыдно. - Просто подарок. Без всякого… без необходимости… Он запнулся, и Бронн тихо, сдавленно хихикнул: - Неужели ты правда полагал, что я тебе позволю, после того, что вы с сестрой… - Это сделала она, не я. - Беони, бедняжке, думаю, теперь уже все равно, кто из вас виноват. Джейме отпустил ее руку и достал из кармана толстый жемчужный браслет, застежка его украшена была большим рубином. Положил на стол, аккуратно расправив. Беони взяла украшение своими искалеченными пальчиками, подцепила со скатерти и несколько мгновений в изумлении рассматривала. Потом перевела взгляд на него. Она показалась ему очень грустной и потерянной, в этом простом сером платье, с аккуратно убранными в косу пепельными волосами. Ее пухлые, красивые губки дрогнули, а затем она подошла к камину и швырнула браслет в огонь. - Ого! – Бронн одобрительно присвистнул. – Клянусь богами, это отлично! Беони посмотрела на хозяина с едва сдерживаемым презрением – и тихо вышла, так и не произнеся ни слова. - Надеюсь, она мне отравы не подсыпала, - смущенно пробормотал Джейме, глядя в тарелку. – Как считаешь? Друг его, продолжая посмеиваться, только плечом дернул: - Попробуй, завтра посмотрим, чем дело кончится. Беони беззащитна, бесхитростна и глуповата, скажу правду. Если она тебя и отравит, отделаешься тем, что все горшки в замке изгадишь. Не могу утверждать, впрочем, что тут особенно есть, что изгадить. Такое чувство, что Клиганы, подобно своим псам, испражнялись прямо там, где обедали. - Они держали много собак. - И сыновей вырастили псами. - Сандор оказался не таков… Бриенна мне говорила… Джейме испуганно примолк. Серсея сумела выбить из него почти всю храбрость, и, наслушавшись ее безумных посулов, он стал бояться даже произносить это имя – как про себя, так и вслух. - Ах, - беспечно отозвался Бронн. – Наша милая, всегда такая справедливая Бриенна. Да не ей ли он так наподдал, что она едва ходить могла? - То был честный поединок. - Честный или нет, а вот у меня бы рука не поднялась на даму, да еще высоких кровей. - Она рыцарь. - Тебе приятно это вспоминать, правда? Джейме с унынием поковырялся в жидкой кашице. Посреди лужиц подливы плавали кусочки плохо ощипаной птицы. - Не слышно ли каких… вестей? – спросил он, с неприязнью понимая, что Бронн просто ждет вопроса, и, скорее всего, теперь про себя смеется. - Она пошла замуж за одичалого. Слыхал еще, что для нее везут некий подарок с Тарта, из дома ее отца. - Что за подарок? – с подозрением спросил Джейме. - Неведомо. Может быть, сапфиры? - Нет там никаких сапфиров. - Тогда и предположить не могу. Отец ее мертв. - Она мальчику рассказывала, будто Артур родом с Тарта. - Вроде бы так и есть? Она-то с Тарта. - Его род начинается здесь, в Западном Крае. - Опять, - кисло проговорил Бронн. – Ты опять за свое?! Мало тебе было наказания, которое ты уже претерпел? Леди Старк на тебя так зла, что, если только сунешь свою львиную морду за Курганы, тебе по этой морде прилетит от всех северян разом. Король тоже от тебя не в восторге. Сестре своей он с радостью поможет тебя добить. Я своими глазами видел, как у этой рыжей девицы при виде тебя чуть пена с клыков не закапала. - Нет, я только говорю, как было бы по справедливости, - пробубнил Джейме. - По справедливости? – Бронн сунул в рот кусок плохо пропеченного, серого хлеба и начал энергично жевать. Он разломал краюшку и принялся макать ее в отвратительную подливу, казалось, ничуть не смущенный ни кислым вкусом, ни затхлым запахом. – А что еще было бы по справедливости, друг мой? Джейме налил себе вина: - Не пытайся меня опять стыдить. Я весь стыд по дороге из столицы растерял. Так, во всяком случае, говорят. - Не стыжу. Мне тебя жаль, вот и все. - Ее жалей, у меня-то теперь все отлично. - Да? - Пусть этот рыжий дикарь ее там насилует и колотит, мне теперь дела нет. Я однажды ее от Тормунда уберег, но ей, видать, всегда того хотелось. Шлюха, подумал он в безнадежной тоске. Шлюха, да пусть он тебя попросту зашибет! - Ты говорил, он ее друг. - Такой друг, что полез под юбку, едва выпал шанс, - с горечью отрезал Джейме. - Ты также говорил, что и ты был ей другом. И тебе тоже выпал шанс, выходит? Вы с ним похожи. Джейме возмущенно фыркнул: - Чушь. Я знаю, как обращаться с девицей высокого рода. Я ее никогда не обижал. И, если уж по чести - всего больше меня взбесило то, что мой сын теперь станет расти среди дикарей и всяческого сброда. - Его называют Королем-за-Стеной. Тормунда. - Да, и богатство его известно. Только это все дела не меняет: он неотесанный, грубый, безнравственный дурачина. Король медведей и тюленей, вот он кто. Бронн расхохотался. Джейме все продолжал себе наливать, пока голова его не отяжелела, а мысли совсем не запутались. Его отвели в комнаты, и он уснул, ткнувшись лицом в воняющую пылью и собачьей мочой простыню. Наутро он уехал, и, когда отряд достиг Кастерли Рока, почувствовал вдруг, что его гнев успокоился. Он вспомнил о дочери, и, не смотря ни на что, ему стало тепло и странно приятно возвращаться. Служанка отперла замки, он вступил в комнату сестры. Тяжелые шторы были опущены. Пахло как-то затхло, противно – он с запоздалым отвращением поднял ногу, едва не наступив в лужицу рвоты. Стол был уставлен бутылками с вином, початыми и пустыми. Серсея лежала на полу, рядом с кроватью, свернувшись в клубок. Ее волосы были спутаны, всклокочены, на затылке золотился отвратительный колтун, в нем сверкали седые пряди. Ее пьяный храп был похож на какой-то стон, вызывая в Джейме и жалость, и боль, и презрение. - Мой лорд, мы пытались… мы… старались ее уговорить, но… но миледи что-то совсем расстроилась, когда вы отбыли, - проныла служанка притворно-жалобным голосом. Он понял, что слуги ей не сочувствовали – с какого-то момента, а, быть может, и никогда. - Где же ее грум? Недоуменное молчание. Потом служанка вздохнула: - Этот мальчишка тут крутился последнее время, а потом вовсе запропастился. Джейме подошел к шкатулке с драгоценностями. Трудно было понять, пропало ли что. Но он отчего-то в этом не сомневался. Вздохнув, он поднял сестру с пола. Сорочка ее была покрыта следами вина и рвоты. Она показалась ему легкой, как перышко, и он понял, что Серсея, скорее всего, ничего не ела, а только пила все эти дни. - Налейте ванну. Приведем ее в порядок. Да и здесь не мешало бы убрать. Вы что же, совсем комнату не трогали? Слуги засуетились. Начали прибирать в спальне, собирать грязные простыни, унесли бутылки. Открыли окна. Он отнес сестру в купальню, и, опустив в воду, погладил нежное, серьезное личико: - Эй. Я вернулся. Теперь все будет хорошо, Серсея. Я стану тебе хорошим братом. Она открыла глаза, обвела его мутным взглядом, что-то недовольно пробубнила. - Тише. Тише. Не бойся. Я с тобой. Я… с вами. С вами, и всегда, теперь – навсегда - подумал он как-то обреченно, вытирая ее лицо и шею мокрым шелковым платком. Серсея слабо отбивалась, а потом сдалась. Она обвила его руками, притянула к себе – и заплакала. И, обнимая ее в ответ, он вдруг почувствовал себя таким одиноким – словно никого во всем мире не осталось, никого и нигде.