Тысячелистник

Понеслись шумные, суетливые, наполненные хлопотами дни – и лето пустилось вскачь, догоняя себя самое. Солнце палило все ярче, все жарче, зацвели лесные фиалки, затем кипрей – и тогда, ранним утром бесконечного дня, все обустроилось и окончилось, так быстро, что Бриенна сама себя не узнала в зеркале. Волосы ее, выполосканные в трех водах, были расчесаны и уложены затейливым образом. Санса вплела в них тонкие жемчужные нити и живые цветы. Платье, вышитое белыми бутонами, открывало ее длинную шею и край роскошной сорочки из самого нежного полотна. Туфельки из выбеленной перчаточной кожи облегали ногу плотно и аккуратно, как самые тонкие чулки. Глядя на себя в отражении, она стояла, изумленная, не решаясь повернуться к вошедшим. - Красивая, - наконец, вымолвила Санса. – Ох, какая же ты красивая!.. - Самая красивая, - поддержала ее Элис Карстарк, - леди Бриенна, да кто же мог подумать… И она смущенно осеклась. - Красавица, что немудрено, - заявила Кая, возясь с длинной накидкой из тонкого паутинного шелка. – А вот что мудрено, так это платье бы наше не примять. Ну-ка, повернись-ка. Все женщины заговорили разом, заспорили, как сохранить в целости роскошный шлейф, весь вышитый ландышами и тысячелистником, но Бриенна почти их не слушала. Сердце ее вдруг принялось колотиться в тесном корсете, будто пыталось выпрыгнуть из груди. - Где он? – наконец, в тревоге пробормотала она. – Да где же?! - Скоро будет, - уверила ее Санса. – Поверь, он не зря к Стене уехал. - Почему сейчас? - Так надо было. - Зачем? - Все сама увидишь. - Ох, мужчины! - Так, вот. Выпей-ка. Для храбрости и румянца, - велела ей Кая. Бриенна послушно отпила ягодного вина и едва не поперхнулась. Санса вытерла ее губы полотняной салфеткой, засмеялась и вдруг встала на цыпочки и поцеловала их. Бриенна вспыхнула, отшатнулась. - Это тебе на память, - Санса все еще смеялась. – После сравнишь, кто из нас лучше целуется. Она показалась Бриенне очень юной, беспечной, и ее игривость была игривостью молодой, глуповатой, но такой странно, бесконечно нежной. Внизу послышался шум, какое-то движение, шаги, споры. Потом распахнулись двери, и Сноу просунул в них свою кучерявую голову: - Леди? Прошу, все готово. Прошу. Леди сир Бриенна? Она оперлась на его протянутую руку, позволила себя провести вниз, по лестнице, пока женщины бежали следом, тихонько причитая насчет сохранности шлейфа. Выскочил откуда-то нарядно одетый Артур, с пристегнутым к поясу мечом, гордый и радостный: - А он уже приехал, мама! Приехал! Ох! - Что? – тревожно и радостно осведомилась Мия, стоявшая у распахнутых на крыльцо дверей. – Хороша ли она? - Ужасно хороша! – выпалил мальчик. – Как волшебная! Вся ужасно волшебная, очень прекрасная! А на платье вышиты наши цветы! - Лесная дева, - заметил Сорен со значением. – Прекрасная лесная дева. Всегда такие чарующие. Одна меня, как-то раз, тоже околдовала… Все загалдели, заспорили, кто говорил о вине и закусках, кто кричал помощницам на кухне, чтобы попроворнее орудовали в печах, кто спорил о волшебстве лесных фей, кто слушал все это, разинув рот. Артур прижался к матери, обхватив ее за талию, не обращая внимания на ворчливые понукания старух и Сансы. Бриенна обняла его за плечи. Она почти не помнила, как все-таки дошла до крыльца, сын так и повис у нее на боку, семенил рядом, ткнувшись головой в ее талию. Тормунд соскочил с лошади, бросил кому-то поводья и шагнул к ней, улыбаясь во весь рот. Он перевел взгляд на женщин вокруг нее, одумался и попытался придать лицу загадочное, торжественное выражение. Бриенна невольно засмеялась. - Я привез кое-кого, - сказал он, смущенно одергивая свой нарядный камзол. На пальцах его сверкали перстни с яшмой и агатами – он редко их носил, и принадлежали они многим поколениям его семьи. – Ты согласна дать клятвы перед моими богами, и за это я благодарен, Бриенна. Но хочу, чтобы ты и своим богам поклялась. Да. Она изумленно смотрела на него, как ей сказали позже – даже рот раскрыла. - Так я хочу. Так бы ты хотела, я знаю, хотя никогда бы и не спросил. Потому… вот. Это я… Этого человека я к тебе привез. Бриенна перевела глаза на человека, который стоял по правую руку от Тормунда, только теперь она его заметила толком. Это был мужчина очень старый, скромно одетый, весь в темно-сером, с головы до ног. Глаза его были темными, лицо – покрыто дорожным загаром. Он поднял обе руки, и Бриенна заметила сложенное в несколько раз полотнище. Она, не веря глазам, опять посмотрела на Тормунда. Тот молчал, и все вокруг вдруг замолчали, и как-то раздвинулись, деликатно и осторожно. Только Артур продолжал на ней виснуть. - Вы не помните меня, леди Бриенна?.. - Я… - Я помню вас хорошо. Девочкой и юной девушкой, и то, как вы… носили доспехи, я помню и септу Роэллу, как она сердилась на вас, как она была с вами строга, подчас и несправедливо, и как все же вы… вы всегда ее прощали. И сир Гудвин… И ваш отец, сир Сельвин Тарт, полагаю, был бы счастлив этому дню. Я же… я почту за честь, ведь я служил, я… служу в септе Закатного Замка по сей день, и я… Она плохо помнила дальнейшее, помнила лишь, что разрыдалась, чем привела всех в смятение. Септон Килиан, и теперь она узнала его – бросился ее утешать, и уж окончательно разбил всякие ее надежды успокоиться. Кто-то оттянул Артура в сторону, она мельком увидела, что в руках у мальчика появилось это полотнище, привезенное издалека – плащ ее отца. От времени розовая ткань стала белесой, солнце Тарта поблекло и вытерлось, золотые нити кое-где в его лучах изорвались. Синяя ткань стала бледно-голубой. Это был очень старый плащ, очень бедный, обтрепанный, с рваным темно-синим подбоем. Везли септона медленно, чтобы не потревожить тяжелой дорогой – привезли на королевском корабле, сопровождали самым торжественным образом от самой Белой Гавани до Стены. Затем его встретили воины Тормунда и Тормунд самолично, и повезли в Тысячелистник. И вот теперь, в итоге всех этих осторожных и деликатных приготовлений, Бриенна, как и обычно, все испортила. Она никак не могла взять себя в руки. Впрочем, никто вокруг не выказывал никакого недовольства. Ее отвели в дальнюю комнату, усадили на обитую бархатом скамеечку, обмахивали салфетками, поили вином и пряными настоями. Тормунд пытался ворваться к ней, бубнил свои извинения, но и его Сноу куда-то увлек, а потом пришел сам септон Килиан и, встав перед ней на колени, взял ее руку и веско, тихо сказал: - Мне жаль, что вы не смогли его похоронить, леди Бриенна. Однако же знайте: ничему он не был бы так рад, как вашему счастью сегодня. Наконец, все было преодолено, слезы ее высохли, Артура выпутали из дедова плаща и заставили вернуть реликвию Бриенне. Оказалось, что по другую сторону чардрева, под которым следовало совершить церемонию, по распоряжению Сансы и Сноу выстроили маленький деревянный алтарь с семиконечной звездой. - У нас всего две свадьбы, - Тормунд нервно улыбнулся ей, когда септон Килиан осведомился, готовы ли они произнести клятвы. – А я бы и сотню еще выдержал. Готов, - он повернулся к септону. – Конечно, готов. В руках его был плащ, руку к которому, несомненно, приложили и Кая, и Мия, и Санса. Он был сшит из светло-зеленой парчи и весь вышит цветами, ягодами, травами, оленями, медведями и золотыми мечами. Если бы Бриенна могла видеть его прежде, она постаралась бы рассмотреть узоры, искусно сплетенные друг с другом, и, несомненно, увидела бы в них собственную историю – или уже легенду – переложенную на язык иглы и нитей. Изнанка была подбита горностаевыми шкурками. Этот плащ был роскошен даже сам по себе – но на контрасте со старым плащом отца показался ей еще богаче. Тормунда это все, однако, ничуть не смущало. Бриенна подозревала, что даже и не трогало – этот обычай он воплощал исключительно для нее. Но, когда септон связал их ладони поданной ему атласной лентой, Тормунд вдруг заморгал, словно ему в глаз что-то попало. Когда ему было позволено обнять невесту, он попросту сгреб Бриенну в объятие и закачал, как ребенка, из стороны в сторону, целуя ее щеки и виски, смеясь, плача, все как-то сразу: - Моя! Моя! Моя!.. Все вокруг опять закричали, и Артур, и Сноу, и одичалые. Люди поднимали кубки и поздравляли, и вдруг посыпался с неба дождь из лепестков. Санса и Бриенна подняли головы, и увидели, что мальчишки – друзья Артура, забравшись на священное дерево, с беззаботным смехом подкидывают в воздух охапки цветов. Поднялась суета, мальчишек принялись сгонять с ветвей, они спорхнули вниз, точно воробушки. Септона повели к столам и налили ему крепкой кедровой бражки. Сноу что-то говорил Бриенне, она едва слушала и почти не слышала, потом Джон просто махнул рукой, обнял ее и расцеловал. Потом схватил пробегавшего мимо Артура, поднял и закружил. Санса и Кая забегали вокруг поставленных на полянах столов, и все другие девицы и юноши тоже: стояли ужасная толчея, шум и гам. Все успевали сыпать поздравлениями, шутками, пожеланиями того и сего – от пятерых сыновей до неисчислимых стад, вечных побед, золотых гор – и Бриенна едва понимала, что говорит, кому отвечает. Заиграли привезенные из портовых городов музыканты – сначала исполнили длинную торжественную балладу, а потом вдруг перешли к веселой пляске, в которой дудели и барабанили так, что оглохнуть можно было. Бриенна помнила, как сидела во главе длинных столов, Артур обнимал ее за шею, положив голову на плечо, опять облаченный в дедов плащ. Она слушала чьи-то истории, кивала, даже отвечала, правда, плохо помнила, что именно. Потом помнила, как кружила в танце, легком и нежном, руки Тормунда были на ее талии, улыбка его все освещала вокруг. Он остановился в какой-то момент, схватил обе ее ладони, поднес к губам и начал целовать палец за пальцем, а потом, с радостным вздохом, прижался губами к ее рту. Помнила, как прыгала в быстром танце, приподняв полы своего платья, с Артуром и Сноу, как они втроем хохотали, повторяя движения друг друга. Затем она схватила Артура и подняла над всеми, и так продолжила кружить, пока к ним не присоединился и Тормунд. Камзол его был расстегнут, ворот рубашки распущен. Артур пересел к нему на спину и принялся гонять, как лошадку. Молодежь затеяла на полянах какие-то игры, плясали и ручейком, и змейкой, и попарно, и хороводом, прыгали через костры, устроили маленькие турниры, то на мечах, то на деревянных жердях, которые следовало тянуть в разные стороны. Затянули песни, удивительно слаженным хором, помогая себе, стуча донцами кружек по столам. И опять заиграла музыка. Второй день встретили на рассвете, рассевшись за столами, сытые, умиротворенные, почти притихшие: усталые. Тут появились пряники и пирожки, и горячий чай в больших котлах, что кипели над разложенными повсюду костерками. Этот день запомнился ей запахом дыма и еловых шишек, что трещали в пламени костров. А еще охапками полевых цветов, и тем, как в ее волосы, распущенные, Санса и другие девушки со смехом вплетали маргаритки, васильки, солнцецвет и мышиный горошек. Они болтали о всяких пустяках, спрашивали ее, хорошо ли Тормунд Великанья Смерть целуется, тотчас перебивали и рассказывали, как целуются их женихи или мужья. К вечеру и второе ее платье пришло в некоторый упадок: подол его промок в выпавшей на длинном закате росе, окрасился зеленым от раздавленных в танцах травинках. Устроили игры, загадки и смотр подарков, затем Бриенна прилегла уснуть, и ее оставили одну в комнате, а проснулась она от того, что кто-то тихонько тряс ее за плечо. - Бриенна, - позвал Тормунд, с внимательной тревогой заглядывая в ее лицо. – Сердце мое, нам пора. Она оглянулась и увидела, что на ее широченной кровати, раскинувшись, дремлет сын, а Санса Старк прилегла на самом краю. С ноги ее, выглядывавшей из-под нарядного легкого платья, свисала бархатная туфелька. Бриенна встала и, под удивленным взглядом Тормунда, стянула эту туфельку, и вторую, поставила их на выскобленные добела доски. Затем укрыла спящих тонкими платками, повернулась к мужу: - Если пора, так идем. Только дай мне переодеться. Когда она спустилась вниз, то изумилась тому, какая повсюду наступила тишина. Солнце золотило букеты, расставленные в корзинах и кувшинах, отражалось в мисках с медом и маслом, в винных бутылях. Кая и Мия дремали за столом на кухне, подложив под свои седые головы свернутые передники. В котелках булькал суп «для оказии» - некое густое, но, следовало признать, весьма полезное, варево для больных - после выпитого - голов. Кот сидел на столе и намывал свою мордочку, а рядом с ним валялось обгрызенное, похищенное без всякого стеснения, жареное куриное крылышко. Где-то на задворках закричали петухи, но никто, кроме них, и не думал проснуться. Тормунд стоял у крыльца, держал поводья двух кобылок – белой и темно-рыжей. Обе были запряжены, гривы им украсили лентами и ромашковыми венками. Бриенна, подобрав подол своего легкого платья, взлетела в седло. Тормунд, неслышно ступая, пошел с ней рядом, ведя ее к северным холмам. Они выбрались на лесную тропинку, очутились в темном и тихом ельнике. Бриенна наклонилась в седле и пригладила вихор на затылке Тормунда: - Да спал ли ты сегодня? - Ночевал на сене, - засмеялся он. – Пришлось все постели отдать гостям. Она вытащила соломинку из его непослушных рыжих кудрей: - Ты устал? - Пустяки. Еще бы всю ночь плясал и пел. - Не преувеличивай свои силы. Садись в седло. - Так ведь я правда молод и силен, милая девушка. - Ах, правда? - Придем – проверим. - В самом деле, куда мы идем? – решилась она, наконец. - Ты увидишь. - Ну, хоть намекни. Тормунд засмеялся: - К матушке-реке, как мои старики называют то место. Там красиво. Очень красиво. Сама увидишь. И заимку мы там поставили, одно загляденье… Ты увидишь. Потерпи немного. Солнце поднималось все выше, и они миновали черные скалы, несколько нарядных и светлых березовых рощиц, пересекли ручейки и, наконец, вступили в узкое длинное ущелье. Так далеко на север от дома Бриенна еще не заходила. Она смотрела по сторонам, любуясь тем, как недвижно все было, ярко, словно бы умыто, отмыто дочиста летним светом: и каждый клочок травы был покрыт сиреневыми, пурпурными, желтыми, белыми и синими цветами. Стены ущелья расступились в какой-то миг, и Бриенна тихо ахнула. Перед ними открылся разлив широкой реки, спешившей, как видно, еще дальше – за горы, к морю. Здесь, окруженная снежными вершинами, лежала почти идеально круглая долина. И всюду, меж длинных серебристых рукавов воды, на ярко-зеленых, мшистых, словно бархатных, лужках поднимались к небу струйки белого пара. Кое-где речные протоки были отрезаны от материнского, образовали озерца и запруды. Окруженные красными и черными камнями, кое-где они пузырились и булькали, словно некие великаны кипятили в них свой великаний суп. - А?! – радостно спросил Тормунд. – А? Ну, как тебе? Бриенна засмеялась и спрыгнула из седла. - Так это правда, - сказала она. – То, что Джон Артуру говорил. Что на далеко на севере земля кипятит воду, будто в огромной купальне! - Это и есть огромная купальня. И вся – твоя! Матушка-река кормит грудью всю долину… И молоко ее горячо. Говорят, прежде тут жило древнее колдовство. А теперь… смотри-ка! Я тут живу. Он показал ей на длинный полуостров, вторгавшийся в речные перекаты. Он зарос ивняком, соснами и бузиной. На самом краю виднелась покрытая мхом крыша маленького зимовья. Бриенна увидела помост, что тянулся далеко в речную гладь. Увидела, когда подошли ближе, и остатки кострищ там и тут. - Часто бываешь тут? - Последние месяцы почти и не бывал, но велел Сноу наведываться и приводить дом в порядок. Так что не бойся: там, внутри, нет никакого запустения, а вовсе наоборот. Все для нас уже готово. Это оказалось правдой. Дом даже украсили к их приезду. Кто-то всюду развесил гирлянды из анемонов, лисохвоста и мать-и-мачехи. На столе посреди маленькой кухни лежала чистая скатерть, а на ней, под полотенцами – краюшки хлеба и круги сыра. В котелках была налита чистая вода. На полках в кладовой стояли бутылки с вином, с медовой брагой, давленые ягоды в глиняных кувшинах, лежали завернутые в чистую соленую ткань куски бекона. Бриенна сняла дорожные сапоги и принялась расхаживать по дому босиком, на ходу заплетая растрепавшиеся в дороге косы. Тормунд вернулся, привязав лошадей. Остановился у порога. Голову наклонил к плечу: - Ну… Как тебе? - Чудесно, - искренне проговорила она. – ЧуднО, странно и… Но красиво. - Нет у меня замков, - сказал он негромко. – А это вот есть. Так, по мне, это лучше иного дворца. Бриенна улыбнулась, заметив, как он волнуется: - Несомненно, лучше. Вот бы Артур увидел. - Я обязательно его сюда свожу. Но ведь нынче мы… Мы… навроде как… женимся? - Уже третий день, как, - неловко засмеялась она. - Так я хотел побыть с тобой только вдвоем. Она молчала, уставившись на него, не зная, что подобает в таком случае ответить. Тормунд засопел, по своему обыкновению, как и всегда, если чувствовал неловкость. Бриенна стояла, опустив руки, не сводя с него взгляда. В конце концов она решилась: - Вот… мы вдвоем. И чего бы ты желал? Он посмотрел ей в лицо с отчаянной храбростью – но и в каком-то ребяческом смятении. Брови его встали домиком: - Я?.. - Всегда так складно обо всем трещал, а теперь вдруг растерялся. Тормунд облизнул губу: - Так ведь по-другому было. - Ничего не изменилось. - Верно, - хрипло пробормотал он. – Верно, это я… я изменился. - Хорошо, - Бриенна уставилась себе под ноги. – Я скажу. Хочу, чтобы ты обнял меня, поцеловал, никогда бы не оставлял меня. Вот как я хочу. Молчание. Она вскинула взгляд и увидела, что Тормунд расстегивает крючки на своей дорожной куртке. Снизу вверх, очень медленно, почти неловко, растягивая каждое мгновение. - Это все будет. И более чем, - севшим голосом пообещал он. - Я хочу, чтобы ты любил меня, всем сердцем, всегда, так, как я тебя люблю, - Бриенна нащупала шнуровку ворота на своем простом, безыскусном платье – и вдруг поняла, для чего оно было сшито таким. Платье можно было снять лишь парой движений. - Я люблю тебя, Бриенна. Пусть видят все боги, твои и мои, я так никого… Никогда. Тишина, в которой, ей показалось, она слышала лишь стук своего сердца. Да рокот дальних струй в реке, что катились с шипением по горячим камням. - Никогда, - твердо повторил Тормунд, стягивая куртку. – Так сильно, и из всех на свете, я лишь тебя люблю, веришь ли, нет ли… - Верю, - она опустила руку, и, ослабленный, край ее ворота упал с плеча. Она повела плечом, и ткань скользнула еще ниже. Тормунд издал пораженный вздох, когда платье упало на пол. Под ним ничегошеньки не было, но Бриенне вдруг это стало так приятно. Ее муж пошел на нее, и она не отступила. Храбрость эта саму ее удивила. Он поцеловал ее в губы, затем стал покрывать короткими поцелуями лицо, шею, ключицы и плечи. Они обнялись, будто после какой-то долгой разлуки, прижались друг к другу так крепко, что в ее позвонках что-то ныло от сладостного предчувствия. Горячие губы на ее груди, горячие, сухие, лихорадочные прикосновения. Осторожно поцеловав холмик груди, он склонился чуть ниже и прижался ртом к ее соску, потом прихватил губами, зубами – и тотчас отпустил. Бриенна услышала собственный тихий стон. - Вот, - забормотал Тормунд в какой-то туманной радости, - вот так, говори, прошу, говори, ежели я что не то… - Не останавливайся. Не прекращай. Он погладил ее живот, пальцы его скользнули по коже чуть ниже, он почти замурлыкал от удовольствия: - Шелк, чисто шелк, как сливки, как молоко, как… Ох. Бриенна! Ты что же это со мной творишь! Она слегка отстранилась, тихо смеясь: - И всего-то? Рука его двинулась еще ниже, коснулась ее бедра, межножья, пальцы дотронулись до влажной вздрагивавшей плоти, и сразу прикосновение исчезло: - Да я же не могу долго продержаться… - А кто просит? Может, и мне не терпится? Он хрипло захохотал. Потом стал серьезен, тих: - Позволишь ли мне?.. - Хм. Вместо ответа, с пылающим лицом, Тормунд бухнулся перед ней на колени и приник ртом к бугорку между ее ног. Удовольствие стало из легкого, смутного, мимолетного – определенным и тяжелым. Внизу живота у нее напряглось и сладко заныло. А затем стало пульсировать, требуя еще и еще. Тормунд остановился в миг, когда ее почти закачало от наслаждения, рывком поднялся на ноги, стянул рубашку через голову и швырнул ее в сторону. Он облизывался, словно кот, поевший сливок: - Всегда знал, что на вкус ты… как мед… Пьянит. Ох, как пьянит! - А ты на вкус… Ты - какой же? Опять эти удивленно взлетевшие брови. Затем он сгреб ее в объятие: - А не желаешь попробовать? Они засмеялись, и в поцелуе она ощутила свой собственный вкус, и это правда пьянило. Они добрались до постели, устроенной в единственной комнате. В этой спальне, большой, темной, с низким бревенчатым потолком, Бриенна легла на спину и развела ноги, и Тормунд, встав на колени между них, вздыхал и причитал тихонько, почти жалобно. Она не понимала уже, хочется ей смеяться от какого-то искреннего и живого чувства, или же умолять его все закончить, дать ей ухватить это ускользающее удовольствие. Оно соскальзывало мимо нее, словно паутинки между пальцев. Он вновь стал ее целовать, с головы до ног, лизал ее грудь и живот, целовал ее щиколотки, колени, бедра, прикусывал их с внутренней стороны, так, что, наконец, она оказалась совершенно обезоружена и распалена. Пока все это он с ней проделывал, Тормунд как-то незаметно избавился от остатков одежды. И вдруг, когда взгляд ее, рассеянный, потерянный, блуждал по потолку, он все прекратил, отодвинулся и сказал: - Бриенна. Прошу, погляди на меня. Посмотри на меня. Увидь меня. Это звучало почти мольбой. Она поднялась на локте и осторожно, стыдливо посмотрела на него из-под полуопущенных ресниц. - Я… уж очень велик, говорят. Так я не хочу, чтобы… чтобы… Он выпрямился, стоя на коленях между ее бедер. Бриенна перевела взгляд с его широкой, крепкой груди, осыпанной рыжими веснушками – ниже, на дорожку темно-рыжих волос внизу его живота – и еще ниже. Может, она издала пораженный вздох, или что-то в ее лице и дыхании изменилось. Она начала инстинктивно сводить колени вместе, они ударили его по плечам, Тормунд вздрогнул, застыл, будто животное, пойманное в капкан. Тишина. Кровь колотилась у нее в ушах. Член его был в самом деле огромен. Она прежде никогда таких не видала: впрочем, и видала-то на своем веку немногое, тотчас насмешливо подумалось ей. Поразило ее, как он был широк, бесстыдно большой, багровый, такой, что впору и правда на медведицах жениться… Или великаншу какую порадовать. Все это как-то разом мелькнуло в ее мыслях, вызвав еще больше смущения. - Не хочу, чтобы ты, - все бубнил Тормунд, внимательно вглядываясь в ее лицо, - чтобы ты… чтобы тебе было… Чтобы я, да чтобы я тебе плохо сделал, я не таков, я не таков, Бриенна! Ну… что же молчишь?.. Она нахмурилась: - Не то, чтобы… мне есть, с чем сравнить. - Я не о том. Я не о нем. И не о себе даже. Я о тебе! Бриенна осторожно развела колени: - Не верю, что причинишь мне хоть каплю плохого. - Никогда. Нет, ни за что, никогда. - Так прошу… хоть каплю хорошего, - она ободряюще улыбнулась. Да, она испугалась, это было правдой. На миг вспомнилось, как больно было – с Джейме Ланнистером в самый первый раз, и на родильном ложе, и вся боль тех минут словно бы вернулась неким призраком, даже не боль, а воспоминание о ней, всегда превращенное в предчувствие. Это происходило с ней помимо воли. И все же ей овладела какая-то нежность к Тормунду, к его смятенным извинениям, сбивчивым обещаниям. В них она слышала столько любви, столько готовности открыться, столько заботы – сколько никогда и ни от кого еще не получала. И все это словно затопило ее с головой, очистило, отмыло от всякого стыда и страха. Он принялся покрывать ее поцелуями, сначала легкими, почти извиняющимися, но они становились все крепче, иногда он прихватывал ее кожу зубами, сразу же отпускал, ласкал языком, горячим и сильным, крепко и как-то по-мужски беспардонно. Она отвечала ему стонами и бессвязными восклицаниями и, когда уже готова была взмолиться, Тормунд вошел в нее, сначала осторожно, на секунду или две, и тотчас оставил ее в покое. Бриенна беспокойно заметалась, поднимаясь и опускаясь, в яростном, животном ритме. Он провел членом по ее раскрывшимся лепесткам, засмеялся: и отпрянул. - Пожалуйста!.. - Скажи, чего хочешь. - Войди, прошу, возьми… Она всхлипнула и прижала ладонь к губам. Очень нежно он склонился над ней и отвел ее пальцы от рта. Вместо них ее губ касался теперь его горячий, оказавшийся, о, столь умелым, столь желанным, рот. Бриенна зажмурилась, когда вновь он вступил во владение – и опять отступил. Между ног ее было влажно, горячо. И опять он вошел – и опять отодвинулся, доводя ее до исступления. Она готова была теперь поймать его, насадиться на него, все внутри трепетало и вздрагивало от сладкого бесстыдства. Член его был огромен, но это обстоятельство делало все только острее и ярче, будто бы даже раскаляло ее изнутри ноющим, победительным, властным желанием. Казалось, только в этом разгадка всего, тайное открытие, торжество жизни, некий все разрешающий элемент. Тормунд ее помучил еще немного – и сам помучился, судя по его невнятным восклицаниям, и, в конце концов сдался. И она сдалась, с таким огромным облегчением. Он вдвинулся в нее на всю длину, во всей свой роскошной тяжести. Покрывая ее тело поцелуями, то нежными, то горячими и неистовыми, он начал двигаться, все быстрее и быстрее. Ей не было больно, вот что ее поразило, и от этого открытия также стало легко, в голове было пусто, бессвязно, одновременно смятенно и бестревожно. Они двигались в одном, слитом и быстром, нарастающем темпе, это вечный танец, из деликатного, изящно-порочного действа, превратился в быструю и неистовую пляску, звериное исступление. Соединенность плоти стала чем-то определенным, переросла их двоих, превратила их в единое существо. Несколько быстрых движений – и у Бриенны закололо под языком и лоно восхитительно запульсировало, облегая его еще крепче, спина ее выгнулась дугой, она закричала, отдаваясь, принимая. Обняла своего мужа, не желая его отпускать в бесконечно-короткий миг. Закончила она, почти рыдая в его твердое, теплое плечо. Тормунд охнул – и она поняла, что и он не смог больше сдерживаться. Он забормотал, хрипло, разорванно, как любит ее, как обожает ее, какая она восхитительно-сладкая, невозможно нежная, сладкая, словно цветок, узкая, словно перчатка. Сотни обрывочных непристойных сравнений, несколько коротких, отчаянных рывков вверх и вниз - а затем он вскрикнул и ткнулся лбом в ее ключицу. Они лежали, не расцепляя объятия, в сонном и мягком удовольствии, что скатывалось теперь волнами, оставляя слабость в коленках и покалывание в позвонках. - Люблю тебя, - сказал Тормунд, с трудом поднимаясь на локте. – Люблю. - И я, - она рассмеялась, почти растерянно. – Так сильно. Иди сюда. Ох. Твои волосы… Она провела пальцами по упавшей вдоль его лица густой, кудрявой пряди: - Да помнишь ли ты, как выглядит гребешок, Тормунд, любовь моя? Он виновато ухмыльнулся. Открытость его в это мгновение – детская, невинная и беззащитная - ее поразила в самое сердце и наполнила сладким, бесконечным умилением. Она притянула его лицо к своему и поцеловала кончик хищного, тонкого носа, острую скулу и между бровей. Он перекатился на спину, оставив ее в коротком опустошении. Так они лежали рядом, лениво сплели пальцы и почти не шевелились. Бриенна чувствовала, как из ее лона сочится капелька семени. Она подумала с коротким изумлением – неужели бывает вот так, так хорошо, так… бестревожно? Ланнистер никогда не дал ей это ощутить, может, и не злому умыслу, попросту не считал это для нее возможным, а для себя – необходимым. Тормунд вдруг издал рычаще-удивленный и невнятный звук, и она поняла, что он захрапел. Улыбаясь, она обняла его, приткнула лицо в его теплую подмышку – и позволила сну и себя одолеть. Когда они проснулись, солнце еще стояло высоко, хотя, по углубившимся теням было понятно, что наступает вечер. В золотистом свете они вышли на крыльцо, потягиваясь, зевая, оба в чем мать родила. Тормунд протянул ей полную кружку медовой настойки. Бриенна сказала: - Мне никогда не было так хорошо. Он молчал, глядя перед собой. Потом не без усилия проговорил: - Я боялся, что испугаю тебя. Боялся, что ты… не… не готова… Не совсем готова. - Знаешь, пожалуй, и я боялась. Но знала, уверена была, что ты со мной… Поступишь вот так, никак иначе… И я счастлива. - Правда? Она погладила его спину, провела пальцем по позвонкам: - А если приучишь себя волосы чесать частым гребнем, поутру, как и по вечерам, так вовсе буду самой счастливой женой в Застенье. Он изумленно зафыркал, потом не выдержал, разразился гоготом, вспугнув из осинника стайку каких-то птичек. Взял ее за руку и потянул к подмостку, и, когда, ругаясь и вскрикивая, она вошла в воду вслед за ним, оказалось, что на мелководье вода теплая, словно парное молоко. Они запрыгали по камням, веселясь, словно двое подростков, брызгаясь, оступаясь, ворча и уворачиваясь от брызг. Потом Тормунд потянул ее к озерцу, окруженному ивами и багульником, туда, где вода била несколькими ключами – и они очутились в горячей ванне, выложенной камнями и мхом. Тут они опять принялись возиться, обнялись, а, когда обнаружилось, что оба вновь распалены, отступать было поздно – да и стоило ли? Он взял ее прямо в озере. Бриенна опиралась руками на какие-то длинные корни под водой, ноги ее были широко разведены, она оплела ими его крепкие бедра. В какое-то мгновение лицо ее запрокинулось, что-то упало сверху и коснулось ее щеки, скользнуло на обнаженное мокрое плечо. Рот ее был приоткрыт, а глаза закрыты, и, когда она разлепила влажные ресницы, едва она взобралась на вершину удовольствия, а оно все длилось и длилось, растянутое теплой водой, мягкими толчками внизу живота, этой солнечной прохладой вокруг – Бриенна увидела, что над ними раскачиваются алые листья чардрева. Тонкое, едва пробившее себе дорогу в камнях горячей долины, оно, казалось, вздрагивало и кивало в такт соитию. Белые ветви расчерчивали синее небо над головой возлюбленных, багряные листочки призывно дрожали. Еще один листок сорвался с ветки и полетел к Бриенне, и она наблюдала, почти завороженно, как медленно, грациозно он кружит - и падает на ее грудь. Он задел ее сосок, почти невесомо, и поплыл по воде, и она застонала от победного, счастливого наслаждения. И опять, и опять, и опять: пока и голос Тормунда, низкий, похожий на рык, не смешался с ее криками.