Тысячелистник

- Ну и дела, - восхитилась Кая, - вот какие дела. Этим летом все приносит плоды!.. Она засмеялась своим журчащим, приятным смехом, словно бусинки покатились по чистому полу. Артур в недоумении посмотрел на старушку. Ему хотелось участвовать в шутке, а то и подхватить. Но смысл он, по юности и невинности своей, не понимал. Втроем они стояли под кривым и толстым деревцем, и, задрав головы, смотрели на усыпанные темными вишенками ветви. - Она что, никогда еще не плодоносила? – Бриенна протянула руку и сорвала две ягоды. - Прежде нет. Я просила прислать мне саженцы из-за Стены, и Тормунд, рыжее мое сокровище, привез, да, порадовал бабулю… Вот только я что потом подумала: ей холодно у нас. Я обкладывала ее на зиму мхом и кутала в солому, в мешковину. Гоняла от нее зайцев, эти тварюшки все хотели лакомиться сладкой корой… Что же? Она цвела и даже вишенки давала, только они отпадали, мелкие, зеленые. Так, думала, мы их никогда не вырастим тут, за Стеной… - Попробуйте-ка, - Бриенна сорвала горсть для нее и вторую – для Артура. И сама положила ягоду в рот. Вишня была очень сладкой. И она вдруг вспомнила, что на Тарте, в саду, разбитом на южном склоне, это чудесное лакомство водилось в больших количествах. - На Тарте мы собирали вишню, ели, а потом косточками стреляли. Этому меня мальчишки научили, - улыбнулась она. - Септон Килиан не рассказывал, - ревниво отозвался Артур. – Это как? - Думаю, он об этих забавах не знал, не то доложил бы отцу, а тот – моей септе. И живо меня прогнали бы из сада. Она начала рассказывать Артуру, пока, вместе с Каей, они расстилали под деревом старые белые простыни и мучные мешки. Вскоре вся трава была покрыта белой бязью. - Слово бы снег, - обрадовался Артур. – О, скорее бы снег! Тогда мы поедем в большой перегон! Мама! Научи же меня стрелять! Она показала ему, как ловко можно согнать вишневую косточку с ногтя, если ударить с нужной силой, но строго-настрого запретила целить в людей. - Если увижу, что хоть примерился, в меня, Каю, или в кого еще – клянусь, оторву оба уха! – затрясла она пальцем перед его носом. - Не беспокойся. Это как лучнику, нельзя поднимать натянутый лук без дела, уж не волнуйся, этому меня отец обучил превосходно. А ну-ка! Я сейчас вон в тот горшок попаду! И, прежде, чем Кая и Бриенна успели что-то сообразить или опомниться, глиняный горшок, что сох, перевернутый, на столбике ограды, разлетелся вдребезги. Артур издал победный клич. Бриенна растерянно поглядела на старушку, а та стала возиться с корзинами для вишни, пряча тихие смешки. - Так горшки-то мать ему не запрещала бить, - отсмеявшись, сказала Кая. – Пускай. Глина – не человек, это дело ой какое наживное. Она воспользовалась тем, что Артур убежал проверять силу своего удара, повернулась к Бриенне, присевшей на траву и быстро, негромко спросила: - Все ли хорошо, милая? - Все в порядке… Ну, почти все. Не стоит и беспокоиться. - Что? Спина? Бриенна потерла свою поясницу: - И сама не знаю, отчего на этот раз так тянет… - Потому что попала в стужу, - сказала старушка серьезно. – Это все от ног поднимается, застуда-то. Только ты не волнуйся. Тяжелое не поднимай, не рви спину зря. И сварю для тебя один напиток, от него все эти боли как рукой снимет. Травяные напитки, как ни странно, хорошо ей помогали. Та ужасная тошнота, что терзала ее в Винтерфелле, являлась лишь слабым эхом, отголоском прошлого. И все давалось здесь, в этом благословенном месте, так легко, странно легко и нежно. Ребенок – пока еще совсем крошка, но она знала, просто знала уже – лежал в ее чреве словно маленькая ягодка под плотным листом. Безмятежный. Бесконечно ею уже любимый. Может, любовь ее к Тормунду, к Тысячелистнику, и их ответная любовь – все делали как-то проще, чище и светлее. Вернулся Артур, неся в руках осколки: - Бабуля Кая, уж ты прости меня! Хочешь, я сделаю тебе новый? Альфе Лисохвост, тот, что делает посуду для восточных стойбищ, обещал меня научить крутить гончарный круг. Вот поедем к нему в гости, и я там сделаю! - Ладно, - посмеиваясь, проворчала Кая, - иди, брось их к другим черепкам, мы ими обложим цветочные грядки. А ты весь в своего отца! Как-то по молодости махал булавой, обитой стальными пластинами, удаль свою старшим показывал: и расколотил мой котел для варки травных зелий. Ох, и ругалась я! И оттаскала его за эти рыжие лохмы, видать, с тех пор они так буйно у него из головенки-то и полезли. Назло Кае-мучительнице, а? Так он поехал с остальными в какой-то набег, поперся аж за Стену! Это мальчишка-то, лет двенадцати! И такое утворил. Едва не был убит Воронами, а там, дикая башка, у какой-то тамошней мейеги выменял травный котел на целую груду серебряных лисьих шкур. Приволок. На, говорит, бабушка, только больше на меня не сердись. Что делать? Я-то уже не сердилась, я каждый день стояла на коленях у каждого чардрева и просила, чтобы мне его живым вернули, ко мне. А этот барсучонок является с добычей. Ну? И ты в него! Артур, веселясь от ее истории, отчаянно хихикая, поскакал в дальний конец сада. Не оглядываясь, крикнул на бегу: - Так ведь я его сын! Бриенна сидела, поджав под себя ноги, смотрела, как ветерок раскачивает отяжелевшие от плодов ветви над ее головой. Небо стало темно-синим, пронзительно-низким, и по нему плыли маленькие, круглые, точно подбитые шелком, облачка. - Кая, - тихо проговорила она, пока старушка усаживалась с ней рядом. – Я не… Не знаю, говорил ли вам Тормунд правду. Однако же… Это… Она смутилась. - Этого меж нами тогда, там… не случалось, - покраснев, закончила она. – Это… это… все другой… человек. Кая покосилась на нее и легко хмыкнула: - Бриенна, дитя мое. Ты думаешь, я о том не знаю? Я Тормунда знаю с момента, как он явился на белый свет голышом и орущим, ох, помню, крякал и кряхтел он так смешно, будто стая утят. Я-то знаю, все, что случилось с ним от рождения до сего мига. Знаю и дальше. - Мне не хотелось бы, чтобы вы… Как-то… ввести вас в некое заблужденье, или… - Да перестань же. Душа моя, неужели мне есть дело, чей это сын по крови? Артур – теперь сын этой земли. Так сам решил. Так Тормунд хочет. Вас сюда привели боги, твои, или мои, или те, кто теперь поведут ко мне мою девочку – а остальное такие пустяки, право, такая глупая маета. Видя, что Бриенна молчит, перебирая вишни в подоле своего платья, Кая мягко закончила: - Есть правда рассудка, а есть правда сердца, дитя мое. Я верю лишь в нее. Еще никогда меня это не подводило. - Девочка? – спросила Бриенна, улыбнувшись сквозь слезы. – Значит, девочка? Это правда сердца или правда рассудка, Кая? - Так откуда тут взяться второй, - засмеялась старушка. – Разве я мейстер или звездочет? Нет, я только повитуха и травница. И моя правда - это только голос, который я слышу и знаю всю свою жизнь. Вот возьмешь ее первый раз на руки и скажешь себе: э, а бабка Кая-то была права! Опять она была права! - Даже живот не заметен, - Бриенна невольно засмеялась в ответ. – Прежде, в Винтерфелле, одна… повитуха мне предсказывала насчет ребенка - по форме живота, вообрази себе. - Это как раз-таки сплошное гадание, милая моя Бриенна. Ну, коли желаешь по животику погадать, я, конечно, посмотрю. Только мне и смотреть особенно не надо. Я уж и так знаю. Ну? Что, лисенок? Хотел бы ты братика или сестренку? Артур вернулся, запыхавшись, и Кая ему насыпала вишен в протянутые ковшиком ладони. - А что? – осведомился он, жуя и вытирая губы рукавом. – Что это ты спрашиваешь? - Да уж подумай как следует. Артур напрягся и даже жевать перестал. Он сказал: - Это что же выходит, вы в лес пойдете без меня? Опять?! - Чего? – вытаращилась на него Бриенна. - Тормунд сказал, и Сорен мне все объяснил тоже: когда желают заиметь дитя, отыскивают специальную полянку в лесу и там роют ямку, кладут сокровище - и просят взамен у богов ребеночка. Потом приходят – а там и дитя. Только надо вдвоем идти. По одному, говорят, хуже получается. И я спросил, не могу ли и я пойти да помочь, к примеру, ямку сторожить, сокровище-то и свистнуть могут, или, к примеру, кабан или куница разроет ямку… так Сорен говорит – ну, только когда большой уже. Бриенна смотрела на сына, поджав губы, несколько секунд, подбородок у нее трясся: потом упала спиной на землю и начала всхлипывать от смеха, безуспешно зажимая свой рот ладонями. Кая с добродушным вздохом только махнула на нее рукой, а потом, вполне серьезно, пояснила мальчику: - Ну так на то и ходят вдвоем, чтобы сокровище не пропало. А вот, коли там кто третий прибьется, сам понимаешь, и разболтать может, это дело ненадежное становится. - Ну, я-то человек надежный, - уверил ее Артур. – Так, ежели что, могу и пойти с ними. - Они сами сходят, не маленькие, - хмыкнула старушка. – Вот как заметишь, что маме тяжело наклониться, так и знай: сходили и скоро принесут. - Мама, - сказал Артур, - ну, вы тогда брата принесите. - А что же не сестренку? - Скучно, - поморщился он. – И не знаю я их, не понимаю порой вовсе! Девочки все наряжаются, песни поют. И такие бывают гордые, изящные, ну страх просто. Он надулся, видимо, вспомнив кого-то из своих подружек в Винтерфелле. - Девочки и воевать могут. Вот как твоя мама. А песен всяких ты уж сам немало знаешь. - Это верно, - согласился Артур легко, весело и беззлобно, как только он умел. – Мама-то получше всех воюет, и отец признает, и… и все. Ладно, несите сестренку. Я ее научу мечом владеть, а потом, может, и из лука стрелять тоже. Обучу и песням, и военному построению, и карты читать. Так ведь – я ведь большую карту теперь рисую, все Застенье… Дело важное, знаешь ли, не баловство! Мне тут помощь понадобится. Если она будет как мама, так чего бы нет? Мама очень хорошая. Очень. - Ах ты мое сердечко, - заворковала Кая, придя в умиление, - доброе, доброе, светлое сердце! Иди сюда, лисенок! И она принялась его обнимать и целовать в макушку, и тискать, как умеют только древние старушки. Наконец, Артур был выпущен на свободу, и ему велели забираться на нижние ветки вишни и стряхивать их. Когда Тормунд вернулся под вечер, вокруг крыльца стоял чад и гомон. На вишневое пиршество слетелись галки и скворцы, и даже лесные горлицы. В огромных чанах, поставленных Мией и Сореном на две большие печи во дворе, кипело и булькало. Пахло горячим медом, вишневым соком, корицей, кардамоном и тлеющими углями. На решетках в погасшей жаровенке, над копотным дымом, разложены были мокрые вянущие вишни, из которых уже вынули косточки. Бриенна и Артур расталкивали промытые ягоды по большим обливным жбанам, доливали колодезной ледяной воды, а Кая отмеряла в них порции винного камня. Под ногами у всех путались куры, они бродили, выклевывая из травы косточки, и непрерывно журчали, обсуждая свои куриные новости. Губы у всех стали темно-алыми от сока, как и кончики пальцев. Тормунд соскочил с лошади, подошел к Бриенне, сидевшей на крыльце с вишневой россыпью в подоле. Он, смеясь, наклонился и поцеловал ее, сказал: - И на вкус еще слаще, ну надо же! Артур, а помоги-ка мне вот с этим… Но Артура и просить не надо было. Он уже тащил бочонки горного меда, которые Тормунд привез из высоких северных скал, приседая от тяжести их. Ухватил сразу два и аж ноги заплетались от усилия. Сорен заметил это, выхватил у мальчика один бочонок и укоризненно сказал: - Да тяжело же, малыш! Начались споры, топанье ножкой, суета и болтовня. Бриенна посмотрела наверх и увидела, что из лазоревой глубины на них глядят первые – крупные, как летние яблоки в саду, и такие же умытые – звездочки. Закатное небо золотилось и пламенело. Комары сердито гудели, их отпугивал сладкий дым жаровен, а яблоневые ветки качались, словно тени, поверх горящего неба. За спиной у нее люди ходили туда и сюда, половицы скрипели, топали большие сапожищи Тормунда, дробно рассыпался бег Артура, шаркали войлочные башмаки стариков. Кот прошмыгнул в сад, высоко подняв неподвижный хвост. Бубенчик звякнул где-то в росистой полумгле – и утих. Она слышала, как в реке глухо и мягко плескалось, там ходили вдоль берега огромные рыбины. И все пахло влажным дымом, вишней и уходящим прочь летом, плодами сада и лесными угощениями, всего так много, так щедро. Тормунд сел рядом с ней и обхватил ее за плечи, прижался к ее шее лицом, шумно вздохнул: - А вот не знал, что ты привезешь нам вишневый урожай. Она хмыкнула, погладила щекой его теплую макушку: - Сама не знала. И не во мне дело. Лето уж очень теплое, только и всего. - Не-ет, лето стоит не жарче прежних. Все дело в тебе. Ты особенная. Особенная, - повторил он с улыбкой. – Меда в каменных ульях нынче так много, что я рукой снимал, без ножа и мутовки. Попробуй. Он протянул ей деревянную миску, в которой, в золотых лужицах, лежали нарубленные и наломанные куски диких сот. Бриенна взяла и ахнула: мед этот был и горек, и сладок, и странно приятен, шелковист - словно кто-то его разбавлял чистым вином. Это был самый вкусный мед, что она пробовала. - А? – сказал Тормунд, улыбаясь в бороду, - Ну? Сознайся, что ты не верила мне. За это много дают на портовом базарчике в Восточном Дозоре. Приплывают купцы аж с Летних Островов, а уж там всякое водится: но нет. Им подавай нашего горного меда. Она медленно жевала мягкие соты, не сводила с него глаз. Он примолк, потом беспокойно зашевелился: - Ну… а можно тебя поцеловать? Теперь? Она протянула ему кусок сот, и он покорно взял, подняв губами прямо с ее пальцев, и даже слизнул капельку меда с подушечки ее указательного. - Если теперь щелкнешь пальцами, да прикажешь, я запляшу, как медведь на цепи, - сказал он с виноватой ухмылкой и все еще жуя, - ты это знаешь, любовь моя? Бриенна дернулась от смеха, который заклокотал в ее груди: - Знаю, потому и не приказываю. Твои пляски изяществом не славны! Тормунд без всякой обиды расхохотался и, наконец, более ни о чем не спрашивая, сплюнул воск в траву, приник поцелуем, который пах травами, вином и диким медом, к ее губам. После ужина и купания он сидел в ее спальне, которая, впрочем, давно уже сделалась их общей, и возился с топорами. - Завтра пора… начнем дрова готовить. Зимовка будет долгой. И – на двух человек прибавится. Бриенна подняла голову от вязаного носочка. Вязать она только училась, хотя это рукоделие ей давалось легче, чем вышивка – много в нем было от рассудка и привычки, а еще от ловкости. Она связала уже пару маленьких носков, но вышли они довольно кургузыми и неказистыми, и теперь тренировала умение, стараясь делать петельки поровнее, а узор – поярче. Случалось ей делать ошибки, но Мия сказала ей – эти ошибки только тебе видны, это как тайные знаки: так, ты просто пошепчи какой полезный заговор, и ребенок всегда будет под его защитой. Не то, чтобы Бриенна в это верила. - На двух? - Ну, вторая к весне явится. А я - никуда не поеду, Бриенна. Так решил. Тебя одну не оставлю. Она изумленно уставилась на мужа. - Ты решил не уезжать в кочевья? - Знаю, будет трудно: им, не мне. Но я все думал… Старушки воспретили мне брать тебя с собою, нельзя, говорят, в тяжести столько ездить. А еще морозы. Морозы тебя изрядно побили, по пути сюда. Кая говорит, что, раз ты в положении, значит, все еще серьезней. А еще перевалы в горах. Лучше беречь тебя. Так вот… так вот и правда лучше. Что же до меня… Я справлюсь. Артур, конечно, расстроится. - Ужасно расстроится. - Выходит, отец наобещал с три короба, а сам… Но поймет, а? Как думаешь – поймет? Я отпущу его вместе со Сноу в перегон на осеннее равноденствие. Тогда он увидит золотые леса и алые горы, доедут до восточных ярлов - а вернутся как раз к первому снегу. Посмотрит, как белые гуси срываются стаями в свой путь на юг – это так красиво, что плакать хочется, и никогда ничего красивее не видывал ни один человек, ни здесь, ни там, за Стеной. Бриенна кивнула. - Ты согласна? - Да, - сказала она негромко. – Я… правду сказать, я боялась думать о том, как ты… как вы… все уедете. Мне не хватало тебя прошлой зимой. Очень сильно. И я тосковала по тебе, подумала она. Я скучала по тебе, словно бы нечто дорогое мне отняли или взяли у меня в залог. Но этого она не стала говорить вслух, стесняясь самой себя. - Хорошо, - приободрился Тормунд. – Это… хорошо! Нет, не того, что ты тогда… нет, я не в том смысле. Он замолчал, смущенный, запутавшийся. Мимо раскрытых дверей пронесся Артур, глухо топая своими ножками, обутыми в шерстяные гетры, и Бриенна крикнула: - Артур! Поди сюда. Было слышно, как он затормозил свой бег и назад пошел медленно, заплетаясь ногой за ногу. Он явился с недовольной миной, приглаживая мокрые после купания волосы. - Мне недосуг, - проворчал он, увидев, что мать отложила вязание и подошла к шкафчику, в котором хранились всякие дамские мелочи. Нехорошее предчувствие начало им овладевать, и Артур сказал, чуть громче. – Я уже причесался. - Вижу, что нет, - Бриенна достала частый гребень, отлитый из серебра. – Садись вот сюда. Я буду очень осторожна, обещаю. Не буду ни дергать, ни драть… - А отец тоже еще не расчесывался, - Артур предпринял еще одну попытку оттянуть неизбежное. - И до него очередь дойдет. Тормунд как-то тихо заворчал, но, под ее взглядом, умолк и принялся с ожесточением дотачивать топорик. Артур, вздыхая, уселся к ней спиной. Когда Бриенна осторожно дотронулась до его непослушных прядей, он, громко засопев, сказал: - Не понимаю, что в том такого! Инге, ярл Тюленьей сопки, никогда не расчесывал своих волос. Они сами у него сплелись в косы, а теперь он их носит вокруг головы, подобно короне. - Кто бы сомневался, что ты возьмешь сей факт на заметку, - сказала Бриенна. – А вот Сноу всегда расчесывает свои прекрасные кудри. И куда как красив. Красивее ярла Инге уж точно. - Ярлом Инге детей пугают, - хмыкнул Тормунд. – Такой уж он страхолюдный, хотя характер у него как вареная репа – бери ложку да размазывай… Простил все долги ярлу Эрре, а тот ведь плакался-плакался, да сам на припрятанное купил оружия у иббенийцев. Но страшен наш Инге, что тысяча упырей. Все верно. - Видишь? – она наклонилась к Артуру и подула ему на висок. – Мама опять права. - А я не хочу быть красивым. - Вот как? – подняла она брови, выпрямившись и растирая себе спину. - Мне это ни к чему. Я хочу быть сильным, как отец, и доблестным, как ты, и честным, как Сноу. - А таким же, как Джон, пригожим и милым, не хочешь быть? - Нет, - отрезал Артур, насупившись, в нетерпении качая ногой. – Я же не девчонка же. Да и не очень-то он пригож, как по мне. Тормунд пробубнил что-то радостное, но Бриенна на него посмотрела с осуждением, и он опять сделал вид, что лишь по случайности здесь. Вновь принялся сосредоточенно терзать лезвие точильным камешком. Бриенна достала плошку с маслом для волос. Кая смешала масла, отжатые из орехов и семян, добавила к ним воск, мыльный корень, отвары крапивы и мальвы, растертые лепестки дикого пиона, горецвета – и вышла премилая, на взгляд Бриенны, помадка, при помощи которой можно было привести в божеский вид и самые непослушные вихры. Артур так и сморщился, задергал своим маленьким носиком, когда она начала приглаживать его прекрасные волосы, убирая их ото лба назад: - Зря это ты! Это уж вовсе ни к чему, мама! - Тише. Я почти закончила. И будет легко расчесывать… Эй. Ну посиди еще минуту, лисенок. Пожалуйста. - Не хочу я ходить напомаженный, как какой-то… Он покосился через плечо и, ободренный невидимыми, невидными Бриенне, гримасами отца, закончил: - Придворный франт, южанин в парчовых штанах! Оба они захохотали, и Бриенна поняла, что эта шутка уже давно между ними имела хождение. Она сказала с притворной строгостью: - Будешь так извиваться, я и тебе парчовые штанишки пошью. Заставлю напялить - и все столичные танцы учить. Смотри у меня! Артур так и покатился, запрокинув голову, визжа от смеха. Потом, подражая пожилому учителю танцев, которого Санса выписала для девочек и мальчиков Винтерфелла, он заблеял, замахал руками: - Прошу вас, миледи, прошу-у-у, на менувет! Тормунд захрюкал, не в силах удержаться от веселья. - «Ме-ну-эт», - Бриенна слегка шлепнула его гребешком по блестящим от помадки волосам. – Что за противный мальчишка! А леди Санса думает, ты хорошо воспитан! Вот в следующий раз расскажу, как ты кривлялся и дразнился, вспоминая ее уроки. - Меня теперь отец всему учит, мы в менуветах не разбираемся! А вот как забить медведя, так это пожалуйста. Или, к примеру… Артур начал загибать пальцы, перечисляя действительно нужные, на его взгляд, умения. Бриенна, воспользовавшись тем, что он опять сел прямо, провела гребешком еще несколько раз, пригладила ладонью - и сунула сыну зеркальце с длинной черненой ручкой: - Вот ты какой добрый молодец теперь. И посмотреть приятно. Скорчив рожицу, Артур скептически воззрился на себя в отражении. На Бриенну из зеркала глянул искрящийся смехом синий глаз: - Уж и приятно! Напомаженный, напу… напыщеный, как тот рыцарь в золотом, помнишь его? Сир Ланнистер. С золотой ладонью! – он опять загоготал. - Ну-ка, кланяйтесь все такому господину!.. Он замолчал тотчас, как увидел, что Бриенна резко выпрямилась, опустив руку с зеркалом. Что-то в ее лице, наверное, напугало мальчика, стерев все ужимки с Артуровой красивой физиономии. Он застыл, уставился на нее снизу вверх, исподлобья. - Мама, - пискнул он виновато. – Мама?.. Ну, мама, ты чего?! Бриенна отвернулась, начала молча возиться с плошками, зеркальцами и гребнями. Наступила нехорошая тишина. - Эй, Артур, - позвал Тормунд негромко и спокойно. – Иди сюда. Подойди. Артур спрыгнул со стула и подбежал к отцу. Тормунд мягко взял его за плечи, наклонился к самому лицу: - Ты похож только на меня. С приглаженными волосами или нет? Ты мой сын. И еще вот что. Не надо вспоминать того человека, что принес немало бед твоей маме, да и тебе, ведь вспоминать о нем… огорчительно. Это вовсе не весело, нимало не смешно. И нехорошо. И не стоит он того. - Я н-не… хотел, - пролепетал Артур, покосившись на Бриенну, которая перекладывала вещи на столе, будто руки ее все никак не могли успокоиться, отражая смятение сердца. – Не хотел. Я только думал… она… мама… посмеяться тоже захочет… над ним. С нами! И я думал… - Ладно. Я знаю. Знаю. Ты не хотел маму огорчить, только лишь повеселить, знаю, лисенок. Ну, а теперь послушай-ка! Да запомни как следует. Ты мой сын, и ты на меня в любом виде походишь. Вот, пусть тебя обрядят в золотую парчу, в лайковые башмачки, в цветочные доспехи и заставят плясать менуветы, а волосы тебе измажут помадками – я тебя все равно узнаю и сразу себе скажу: эй, да ведь это мой Артур. И нисколечки ты на того лорда с золотой рукой не похож. И никогда похож не станешь. И все скажут: да что там гадать, да это же Артур, сын Тормунда. А знаешь, почему я в том уверен? Иди ко мне. Тормунд обнял мальчика, прижал к себе на мгновение, что-то пошептал ему на ухо – и отпустил. Поздно вечером, когда все легли уже. она, распутывая гребнем тяжелые медные кудри мужа, спросила: - Что ты ему сказал? Тормунд тихонько хмыкнул и ответил, очень просто и безыскусно, как только он умел: - Что я люблю его. Бриенна, стоявшая позади него на коленях, пока Тормунд сидел на самом краешке их кровати, провела ладонью по его кудрям, не без удовольствия ощущая, как они отяжелели от этой ласки, от травяного настоя. Она собрала их двумя руками, отложив гребень, приглаживая его виски, и поцеловала веснушчатое плечо. Потерлась о веснушки кончиком носа. - Он не хотел обидеть тебя, - сказал Тормунд еще тише, - и я не желал бы, чтобы он так жестоко смеялся. Однако в том не было никакого умысла: веришь ли? Ты прощаешь нас? - За что? Я не сержусь. Все это меня расстроило, и ужасно, но я всегда помню, что Артур всего лишь ребенок, а ты ко всему этому был вовсе не причастен. - Хорошо. Хорошо. И не печалься, прошу тебя. Он вспоминает его как некое… пугало, вроде старой и страшной сказки. И так будет длиться, пока совсем не померкнет, это как я – в детстве – кикимор боялся. А потом кикиморы исчезли. Или я вырос? Не знаю. Другие пошли дела. Так и с ним приключится. Дай ему вырасти из этой страшной сказки. Просто дай ему все прорасти, перерасти, как зернышку по весне. Все пройдет. Пройдет. Бриенна обхватила его за плечи, обвила руками, прижавшись щекой к его лопатке, слушая, как мерно стучит сердце. Она прикрыла глаза, повернув слегка голову, смотрела сквозь ресницы на гаснущие, красноватые угли в камине. Потом немного отодвинулась и поцеловала родинку, что темнела среди веснушек. Тормунд гладил руки жены, сцепленные на его груди. Он шумно вздохнул, и этот звук ей услышался словно порыв ветра, приближающийся к путнику по густому лесу. С шумом выдохнув, Тормунд пробормотал: - А то, что мы надсмехались… «На-смехались» - подумала она, пряча улыбку, хотя он и не мог видеть ее лица. Но она ничего не сказала вслух. Это словечко звучало так мило, так… словно бы все его неправильные слова стали ей родными, близкими, и она могла бы обнять их целовать, прижимать к себе, как прижимала к себе его. Он весь обрел в ее глазах цельность и ценность, а точнее, он стал бесценен ей – и вдруг открылись ласковая игривость слов и полудетская серьезность обещаний, и все как-то разом, вместе, некое чудо открытой души, которое Бриенне даже трудно было определить. В детстве она перенесла сильную болезнь, у нее была лихорадка, ее трясло так, что зубы клацали друг о друга, она лежала в мокрой от пота постели. Отца к ней не пускали, наверное, думали, что, если уж она умрет, так пусть он останется за дверями. Быть свидетелем гибели единственной оставшейся дочери ему не давали. Мог ведь от горя и рассудок повредить. Но он все же прорвался к ней, через толпу септ, беспардонных служанок, лакеев и лекарей, и сел рядом, и положил на ее пылающий лоб свою твердую, прохладную руку. И эта тяжесть была так для нее приятна, так странно легка, она исцелила ее охваченную пламенем душу, и все ее страхи, бредовые тени – все отступило перед этой защищающей силой. После он никогда к ней не приходил, если ей случалось болеть – впрочем, редко случалось, она росла здоровым ребенком – не приходил, может, чего испугавшись тогда. Наверное, было, от чего испугаться, наверное, вид у нее тот еще был: некрасивая, бледная, как скисшее молоко, мокрая от пота, с закатившимися глазами, девочка. Наверное, думала она позже, отец хотел ее приучить справляться с трудностями самой. Чувствовал, как с нею все повернется… Но ей так порой не хватало этого прикосновения, этой большой и взрослой, жесткой, но нежной, руки на ее лбу. И вот теперь, очутившись рядом с Тормундом, она чувствовала, как то ощущение порядка, ясности, заботы и любви, которое коснулось ее в детстве и стало незабываемым, всегда узнаваемым – возвращается и длится. - Что мы надсмехались, так это я не со зла, Бриенна. Но все же… ты прости меня. Ты в это прежде верила, а все лишь издевались. Я ненавижу этих южан, что тебя обижали, и я смеюсь лишь над ними, дураками, а не над твоей девичьей мечтой. Она вздрогнула. Она ему все рассказала – еще там, в долине матушки-реки. Что-то сломалось – или, скорее сказать – раскрылось в ней в один из семи вечеров, словно кто-то отпер птичью клетку, и она начала говорить, и уже почти не могла остановиться. А он слушал очень внимательно, то хмурясь, то кусая губы. Когда дошло до рассказа о пари, заключенном меж рыцарей Ренли Баратеона, лицо его потемнело от ярости. Она слишком поздно опомнилась и заставила себя замолчать. Бриенна вздрогнула, когда, спугнув это воспоминания, он погладил ее руку. Он сжал покрепче, чувствуя, как жена напряглась: - Прости, сердце мое. Прости. Помолчал, вздыхая, свесив голову ниже, потом глухо проговорил: - У меня ведь нет ничего, что тебе когда-то мечталось… Я не рыцарь, я дремуч, невоспитан, неуклюж. Не могу, знаешь, эдак вести беседу, дескать, и то, и се… Нет ни замков, ни каких драгоценных мечей. Говорят, мол, Великанья Смерть богат, как сами древние боги, но это ведь что? Олени, быки, козы, пастбища, тюленья кость: молоко, мед и земля. Золотом в наших краях сыт не будешь. Однако, я все же… все думаю… вот. Он примолк опять, подбирая слова. Бриенна вспомнила, как однажды, половину луны назад, зайдя в комнату Тормунда – покуда тот еще не переехал к ней, а в комнату эту не вселился Артур (предварительно изнывшись и измотав всем терпение), она увидела самую странную в мире картину. Артур сидел за столом, Тормунд же примостился на самом краешке, чтобы мальчику не мешать. Тормунд терпеливо что-то выводил дрожащей от старания рукой. В руке зажато было перо. Она поняла, что Артур взялся его учить писать, красиво и без ошибок: со всем своим пылким и юношеским азартом. Сам малолетний учитель сидел тут же, за этим огромным столом, и строил замок из золотых монет. Вся столешница была ими засыпана. Позади Артура стояли раскрытые сундуки, и Бриенна, оторопев, увидела, что и они были полны монет – красных, золотых, серебряных и черных. Артур уже сложил несколько высоких столбиков – опор, сделал между ними стены с бойницами и окошками - и теперь возился с крышами. - Ну, как у меня выходит? – спросил он у отца. Тормунд глянул рассеяно: - Отлично. Только сделай-ка ограждение. Чтобы, значит, повыше стена… - Ага. А тут вот… Тут я покрою красными. Бриенна в некотором пугливом оцепенении подумала, что на эти монеты можно купить половину земель Вестероса. Или целую флотилию. Или еще что-нибудь эдакое, важное. Тормунда же они вообще, казалось, не занимали. Он сказал, окончив писать и самодовольно откинувшись на спинку кресла: - Есть такая стынь-смола: собирают ее на скалах, так, если ее растопить, а потом ею полить что-либо, так оно застывает, и очень прочно. Можем покрыть ею твой замок, - сказал Тормунд, наклоняя голову к плечу. – Он тогда навеки стоять будет. - О! – просиял Артур. – Да! Было бы чудесно! Но ведь это золото, хотела сказать она. Золотые монеты, и настоящие. Но ничего тогда так и не сказала. Артуру вскоре наскучило сидеть на одном месте, он соскочил и подбежал к отцу, заглянул через плечо, ткнул пальцем в пергамент: - Ты чего написал! «Ваша Королевская милоЗть!» Милозть!.. Он посмотрел на Бриенну, улыбаясь во весь рот, но она качнула головой, свела брови: а ну-ка, прекрати. Артур смущенно ухмыльнулся, высунул кончик языка, словно слизывал невидимый смех со своих красных, как бруснички, губ. Вздохнул. Отвел глаза в сторону, задрав остренький подбородок - ну точь-в-точь его отец, настоящий отец, когда того заставляли признать свою неправоту. И, в конце концов, сказал, виновато, искренне и трогательно, вновь переведя взгляд на Тормунда, который сокрушенно вчитывался в свое послание для Сансы Старк: - Ты написал с ошибкой, отец. Но это ничего. Я тоже иногда так пишу. Тормунд растерянно поскреб затылок, перечитывая написанное опять и опять. Он от старания даже губами шевелил. Наконец, крякнул и пробормотал, будто бы извиняясь: - А мне казалось, красиво вышло. - Это да, вышло очень красиво, - серьезно, ласково сказал Артур. – Рука у тебя тверда. И буквы очень великолепны! Правда. Только вот – только одна буква немного… не та. Бриенна грустно улыбнулась, вспоминая. Ее не поразила доброта сына – он всегда был добрым мальчиком, порой уж даже и слишком. Но удивило его взрослое, взвешенное великодушие. Не считая самых маленьких лет в Винтерфелле, никто его не воспитывал лордом – а все же он повел себя как истинный лорд, как человек, привыкший миловать и прощать, увещевать, наказывать - но также и наставлять окружающих. Мягко и разумно. На нее тогда взглянуло - еще раз – лицо Ланнистера. Но она сказала себе: это лицо взглянет на тебя не раз, и ты должна быть к тому готова, и не должна позволять себе злиться или, упаси нас Старые и новые Боги, винить кого. Вины мальчика вовсе не было в том, что ты легла в постель с Джейме Ланнистером. То был твой выбор, Бриенна, и только твой. Она соскользнула с кровати, одетая лишь в свою тонкую – летнюю, почти невесомую и прозрачную – сорочку. Тормунд сидел без рубахи, в холщовых штанах, подкатанных до щиколоток, да и их готовился снять. Спать ему нравилось с нею рядом совершенно нагим, что очень скоро перестало ее приводить в какое бы то ни было смущение. Он ластился к ней и во сне, всегда стремился обнять, потереться носом о ее плечо, вздыхал и чуть не мурлыкал, храп его и всегда звучал самодовольно и торжествующе. Но с нею рядом становился просто удовлетворенным рычанием. Он как будто купался каждый раз в ее близости, тонул и плыл в ней, в ее присутствии, в самом факте ее существования: и словно ему всегда было мало, и словно всегда он был - при том или же от того - невероятно счастлив. Бриенна наклонилась к нему и обхватила ладонями лицо, заставляя мужа поднять голову: - Ты лучше всех, Тормунд, лучше их всех, и вообще – всех. Запомни. Ни один рыцарь мне не заменит тебя, никогда. Никогда. Она заморгал, прищурился, глаза его потемнели. Подняв руку, он погладил ее голову. Дрожащая, робкая улыбка тронула губы и расцвела: - А мне никто тебя не заменит. Ты - моя, моя, моя. Это он часто любил повторять, и вскоре Бриенна начала испытывать странную радость от его простых слов. Они были как три поворота некоего невидимого волшебного ключа, отпиравшего ее сердце. - Эти веснушки. Вот родится дочка – и ее солнце поцелует, - задумчиво проговорил Тормунд, разглядывая ее сияющими глазами. – Она на тебя похожей родится. Знаю, просто знаю. Самой красивой из моих дочерей. Ведь дело в тебе! Ты прекрасная. Восхитительная. Самая красивая в мире! Бриенна наклонилась еще ниже и поцеловала его. Потом выпрямилась и начала неслышно ходить по комнате, гася свечи. Тормунд сидел неподвижно, все еще в каком-то напряжении. Она остановилась, обернувшись к нему, встав у стола, на котором все было разложено в идеальном порядке – так она в последнее время полюбила. - Надо беречь ребенка, - сказал Тормунд тихонько. – Ты уж прости, если я… То бишь, я не стану, нет, нет, нет. Она все поняла по его смущенной физиономии. - Кая говорит, только первые три луны надо быть осторожными, - стеснительно заметила она. - А я могу терпеть сколько угодно. Ты думаешь, я о том печалюсь? Нет и нет. Только волнуюсь, что ты вдруг подумаешь… - Ничего не подумаю, - Бриенна дернула плечом, подвигая к себе глиняный подсвечник. – И я, между прочим, знаю, как нам помочь. Он изумленно вскинул голову. Кривая, неуверенная ухмылка прорезала узкое лицо. - Н-ну да, - протянул Тормунд. – Это же… Не возбраняется? - Дело двух людей – чем им по ночам заняться. Тормунд усмехнулся еще шире. И сказал: - А чего только в постели? Дело-то и правда только двоих… Не гаси свечу! Прошу. Хочу тебя видеть. Бриенна почувствовала, что лицо ее полыхнуло от жара. Томление она уже давно ощущала, и оно все росло, никак не находя выхода, разве что в каких-то торопливых, неловких ласках, которые они едва сумели нащупать – на рассвете, когда были уверены, что все спят, они обнимались и жались друг к другу, словно слепые животные. Она повела плечом, и лямка ночной сорочки – тонюсенькое кружевце, призванное скорее кого распалить, чем нечто спрятать, упала, отогнувшись. Тормунд весь как-то хищно подобрался и подался вперед, сцепив поставленные на коленях руки перед собой, вытянул шею. Ноздри его раздулись. - Ну, - проговорил он хриплым шепотом. – Продолжай же. Какие славные титечки! Бриенна опять пошевелила плечом, и другая лямка скользнула с него, и вся сорочка легла у ее ног. Она вышагнула. Изогнув бровь, подняв руки, чтобы придержать распустившуюся косу, она посмотрела на Тормунда. Ее некогда – с Джейме Ланнистером – смущала эта неизвестность, всегда таящаяся в близости, смущала и заставляла цепенеть также и собственная беззащитность. С Тормундом все превращалось в нежную, плавную игру, в которой ей отдано было первенство и верховодство – безо всяких резонов, просто лишь за то, кто она есть. Она была словно бы под защитой, все было безопасно, все было верно, все было на ее стороне. Она положила обе ладони на свои вспухшие за последние недели груди и провела сверху вниз, и Тормунд тихо вздохнул, проговорил сквозь зубы: - Не видел ничего прекраснее, никогда, я тебе клянусь, чем угодно, кем угодно сейчас поклянусь… И он забормотал еще какие-то вещи, мало относящиеся к галантному или хотя бы пристойному. Рука ее скользнула по животу вниз и замерла, прикрывая лоно. Бриенна стояла, сжав бедра, не решаясь сделать шаг к нему, и тогда он словно бы эту нерешительность заметил. Сказал, кашлянув: - Сделай ко мне хоть шажок. Прошу… Повторять просьбу ему не пришлось. Она остановилась на расстоянии вытянутой руки. Тормунд выпрямился, весь подобравшийся и решительный. Он поднял сжатую ладонь и повернул ее к полу, отогнул указательный палец и обвел им невидимый круг. Бриенна фыркнула, не сдержавшись. Муж в притворном гневе воззрился ей в лицо: - Нет?! - Словами скажи, - засмеялась она, и все внутри нее дрожало от радости повелевания. - Повернись. Пожалуйста! Она послушалась и перекинула косу через плечо на грудь, делая вид, что ей надо волосы подплести. На самом же деле ей хотелось, чтобы ему открылся весь вид, который он так любил. Тормунд издал короткий сдавленный стон, потом сполз на пол, встал на колени и прижался щекой к ее бедру. Он начал осыпать ее поцелуями и тихими, восторженными словами, и его пальцы бродили по ее коже, горячие, сухие, всегда такие цепкие, крепкие, и внизу живота у нее сладко ныло. Она располнела за долгое, сытое и легкое лето, и знала это, в том числе по тому, как Кая и Мия, радостно причитая, перешивали ее платья. Их это приводило в умиленный восторг, за Стеной, в племенах особенно, ценили женщин в теле. К тому же, все было явным знаком хорошей беременности: ее налитые груди, тугие бока и животик, который вот-вот должен был округлиться. Какой контраст с Винтерфеллом, где ее все так изматывало, где она под конец срока ходила, точно загнанная волчица – тощая, с торчащими ребрами и нелепым огромным животом посреди бесформенной груды костей. Глаза ее тогда горели лихорадочным блеском - или тускнели от слез, беспричинных, или пролитых по слишком уж большому множеству причин. Иногда там, в одиночестве своей спальни, она поднимала руку и подносила к свече, и с изумлением разглядывала свои истонченные пальцы, а суставы на них были опухшими и вздымались под кожей, как узлы на отмерших ветках. Да, было время, казалось ей, что она умирает – и весь мир с нею вместе – но вышло так, что все это было лишь предвестьем новой жизни, упадком в ожидании расцвета, замершей зимней стужей – в ожидании весеннего звона. И все прошло, все окончилось. А теперь, когда Бриенна снова ступила на этот путь, мир был ласков к ней. А огромное ее тело откликалось на ласку с благодарностью. Джейме Ланнистер как-то заметил ей, что из всех людей, умеющих быть благодарными, Бриенна самая умелая. Сомнительный комплимент, как и все в его устах. Но она за собою это уже знала. Знала и без него. Тормунд осыпал ее тугую, тяжелую ягодицу поцелуями, прикусывал слегка, хрипло бормотал, будто в каком-то забытье: - Чудесная… и моя, вся моя. Она развернулась к нему, потянула к себе за плечи, а потом слегка толкнула в грудь, и он сел грузно, тяжело, так, что кровать под ним запела, доски пришли в движение и гулко замерли. Бриенна встала перед ним на колени и отмахнула его ладони, прикрывшие вздыбленный пах. Стянула штаны, этот его последний оплот добродетели, заставила поднять ноги – отшвырнула одежду в сторону, тихо посмеиваясь. Он все пытался прикрыться, уговаривая не то жену, не то себя самого: - Подожди. Не торопись, не надо. Погоди, погоди, молю, погоди же. - Что? – она подняла глаза, а пальцы ее уже сжимали тяжелую плоть, горячую и тугую, двигались вверх и вниз. - Ты не должна, - на выдохе, без пауз, сказал Тормунд, словно бы торопясь это сообщить. Бриенна отдула со щеки упавшую прядь, но пальцы не разжала, только крепче сжала, и ее муж беспомощно охнул и застонал. - Ты говорил – «моя, вся моя», - Бриенна улыбнулась с невинным видом. – Могу ведь и я так сказать? Мое. Это мое. Он взмахнул в ответ руками, подержал их над ее головой, нерешительно, робко – и опустил на ее затылок обе ладони. Бриенна позволила ему себя подтолкнуть вперед – она решила, что Тормунд ей во всем поможет, и оказалась права. Он направлял ее голову нежно, со странной для такого положения деликатностью. А у нее в голове вдруг возник голос Джейме Ланнистера. Женщина. Побереги от зубов. Она содрогнулась слегка, пытаясь отогнать этого – третьего, непрошенного – из супружеской спальни. К счастью, Тормунд ничего не заметил: и разве ему до того было? Он вздрагивал всем телом, постанывал и сопел, пока ее язык и губы ласкали его головку. Ее пальцы нежно сжимали его ниже – ему нравились эти ласки, Бриенна уже хорошо успела узнать. Она не могла взять его полностью в свой рот, как некогда уговорил ее (уговорил ли? – теперь она сомневалась, и думала – да, скорее всего, склонил) делать Ланнистер. То было в другой жизни, с другим человеком. Член ее мужа был слишком огромен, чтобы без труда в ее горло втолкнуться: но Тормунд никогда и не просил, не настаивал. Теперь и она изменилась: и перед ней было нечто иное, не блестящее золото и самодовольство льва, а благородные мёд и медь, наивная и бескорыстная открытость. Она повернула голову и поцеловала его бедро, губы ее распухли, стали чувствительны, и жесткие волоски их даже не щекотали – а царапали. Потом, придерживая рвущийся в бой член отогнутой ладонью, наклонилась ниже и принялась целовать покрытые рыжими завитками яички. Рука Тормунда исчезла с ее затылка, а потом он охватил ее лицо и потянул ее, заставив выпрямиться – и поцеловал. Прижался пылающим лбом к ее лбу: - Ты что же делаешь, женушка… И долго придумывала? Я ж не железный. - Это нетрудно придумать, - прошептала она. Голова ее стала легкой, она словно бы опьянела. – Я знаю все твои секретные места, знаю, что с тобою сделать... Смешок, больше похожий на всхлип. Тормунд прижал ее ближе, потом обеими руками, бесцеремонно и мучительно-твердо сжал ее грудь. Бриенна сдавленно ахнула. И, поцеловав ее висок, он прошептал быстро, жарко: - Так уж позволь мне вернуть должок… Твои секретики я тоже знаю, красавица. Он помог ей лечь на спину, не забывая покрывать поцелуями каждый дюйм ее тела, то и дело терся щекой или носом об нее, о ее шею, плечо, живот, грудь, бедра - точно не мог насытиться – и, возможно, в самом деле не мог, так велико и явственно было его влечение. Она толкнула под голову подушку, подумав мельком – я полюбила его и в ответ на это. Он так он откровенно и радостно ею всегда любовался, и ко всему с ней был готов. Потом он навис над нею, и стало темно, тепло, и ее окружил запах трав и горячей колодезной воды, маленьких листочков березы – один прилип к его бедру, вдруг заметила она, тихонько хмыкнув. Старики заваривали эти березовые листочки в специальном маленьком чайнике, закопченном, покрытом трещинками от времени – а потом полагалось полить себя настоем, уж перед самым выходом из парилки. Какое в том было действие, Бриенна точно не знала, но береза всегда была – летом, как и бузинный цвет – зимой, а по весне и осени – сосновая хвоя. Тормунд, стоя на коленях, склонился к ее животу, прижал ухо, что-то забормотал, заботливое, нежное, не похожее на его непристойные разговорчики в постельном деле. Потом положил ладонь, словно хотел ото всех спрятать некое сокровище. Ей это было приятно, но хотелось продлить и удвоить удовольствие. Она погладила его крепкое, твердое бедро, ощущая под ладонью эту приятную шершавость – волоски, горящие этим рыжим пламенем, как и все в нем. - Любовь моя, Тормунд, - позвала Бриенна, в нетерпении разводя бедра и открывая себя, - не покажешь, что дальше? Не торопясь, с хозяйской медлительностью, он начал спускаться поцелуями ниже, потом стал перебирать волосы на ее лобке. Пропуская их между пальцами, сказал: - Золотой шелк. Мой любимый. Слышишь? Она смущенно хихикнула, когда он опустил голову и посмотрел на нее перевернуто, широко ухмыляясь: - Да! А я говорил ли? Нет еще? Моя любимая золотая шерстка! Щеки ее и без того уже горели, а теперь кровь бросилась к лицу так, что даже кончики ушей полыхнули. Невпопад мелькнуло воспоминание – о, эти мучительные и неотвратимые мгновения, порой она просто не могла за своими мыслями уследить. Джейме как-то заметил ей, словно бы между прочим, и, возможно, ничего не имея в виду, что, дескать, сестра его «имела привычку там подбривать». Сколько стыда, однако, это ей принесло. Стыда безотчетного, тяжелого - какая-то особая пытка. В тот же вечер она взяла маленький ножик и выскоблила себя дочиста, но Джейме, увидев ее обнаженной, начал смеяться. «Да это вовсе ни к чему, зачем ты!..» Она действовала неумело, даже порезалась, ибо, она подозревала, в этом деле женщине требовалась бы помощь служанки или хоть какое-то умение. Он целовал эти царапинки и смеялся, наверное, над ней, над ее глупыми стараниями и детским упрямством, и желанием ему угодить – каковое желание никогда не получало в ответ ничего, кроме этого тихого смеха и жестокого любопытства. «Ну, и на что же еще пойдет Бриенна ради меня?» Она была готова на все, все, что угодно, ей так хотелось ему понравиться. Хоть немного. Самую малость, ей просто хотелось, чтобы он любил ее. - Давай, - негромко, севшим голосом приказал Тормунд, отвлекая ее от смятенных, несчастливых мыслей. – Давай, покажи мне, какие ты там секреты мои узнала? Он пошевелился, осторожно, аккуратно и почти элегантно опускаясь над ней, и она приникла ртом к его члену, впустила в себя так глубоко, как только могла. Тормунд же, зарычав от удовольствия и помедлив мгновение, вдруг нырнул головой вперед, приник к ее лону жадным, умелым ртом. Язык у него был сильным и гибким, и уже доставил ей немало удовольствий, но каждый раз все было так ярко и словно бы заново. Он был очень умел и прекрасно владел собой: и знал, что делать. После ужина, когда они поднялись сюда с деревянной миской, полной вишен, он, смеясь, показал ей, как умеет завязать хвостик от вишни своим языком, прямо во рту. Бриенна пришла в восторг, но, как не билась над тем, чтобы повторить, у нее не выходило. Тогда, будто чтобы добить ее, он сунул закрученный вишневый хвостик в свой рот и завязал еще узелки, поверх прежнего. Они хохотали, целовались. В поцелуях остался терпкий вишневый привкус. Все это мелькнуло у нее в памяти, как-то разом, как бывает только на краешке удовольствия. Потом она начала поднимать бедра и раскачиваться, стараясь поймать еще больше этих прекрасных прикосновений, которые Тормунд так щедро дарил. Он лизал ее, трахал языком, дразнил и даже покусывал, и все было так восхитительно, голова ее увязла в распутном и теплом тумане. Ее ласки, может, и не были так искусны – скорее всего, нет, «пока нет», думала она с упрямой надеждой – но Тормунд на них реагировал с величайшим восторгом. Они слились, наконец, на последней ноте, череда мокрых, всхлипывающих звуков, стонов. Ругательства сквозь зубы, комплименты, непристойности, мольбы – и замолчали, заняв свои рты этими – самыми странными, терпко-сладкими, бесстыдными – поцелуями. Под утро начал накрапывать дождик – первый предвестник осени. В окно потянуло прохладой. Бриенна лежала на боку, сквозь ресницы глядела на то, как раскачивается белая льняная штора, как серебряный рассвет бродит по комнате, прикасаясь к оружию, к вышиванию, к вязаным носочкам для младенца, к горящим золотом спицам, к домотканным коврикам на полу и к звериным шкурам, разложенным поверх сундуков. Тормунд обнял ее одной рукой, дыхание его было ровным и теплым, он спал, ткнувшись лицом в ее плечо, вжимая ее в себя, или себя – в нее. Лето заканчивалось. Но впереди, подумала она, лежит еще много счастливых дней и чудесных ночей.