Тысячелистник

Проснулась она от того, что кто-то ходил по комнате, плыли длинные, темно-синие тени. Горела свеча. За окном еще не рассвело. - Ты проснулась? - Нет, - Бриенна со вздохом прикрыла глаза ладонью и подавила зевок. – Что ты здесь делаешь? - Ладно тогда, - голос у Артура был немного обиженным. - Чего ты? – спросонья она не могла соображать, все как-то в эти недели стало мягким и податливым, словно воск, ее постоянно тянуло в сон. – Артур? - Так ты не спишь. - Ш-ш. Отца разбудишь. Бриенна повернулась в постели, натянув одеяло до кончика носа. И увидела, что рядом с нею никого не было. Лишь углубление в шитой васильками наволочке, хранившее еще тепло и тяжесть человека. Она повернулась опять и увидела, что Артур, встав на табурет, тянется к ящику в ее шкафу. - Что ты делаешь? – она села, натягивая теплую робу поверх сорочки. И вдруг все вспомнила. Ей стало грустно, тревожно. - Неважно, - смущенно пробормотал Артур. – Ты прости, что разбудил тебя, мама. Отец не велел тебя будить. - А он сам… - Вынимает пироги из печи, там, внизу. - Вот же проклятье! – вырвалось у нее. – Вы чего меня не разбудили? - Он говорит, такая рань. - А ты зачем поднялся? - Я волновался, - Артур вытащил ящичек с ножницами и гребнями и, спрыгнув с табурета, поставил на стол. Она заметила, что он был одет в штанишки, рубашку, жилет - и обут уже в теплые сапоги. - Да что ты там возишься?! – воскликнула она, наконец, просыпаясь, стряхивая с себя сон. Он поднял голову и посмотрел на нее с бесстрашием приговоренного: - Я только… Я… Хотел гребень взять. Бриенна потерла щеку ладонью: - Прости? Ведь вчера взял. - На самом деле, нет, - Артур покраснел до кончиков ушей. - Вот как? А мне сказал другое. Он молчал, по обыкновению отвернувшись и уставившись на нечто невидимое в углу. Бриенна вздохнула: - Понятно. Совесть все же проснулась. Он вздохнул, переминаясь с ноги на ногу, выпятил губу, потом рассмеялся, словно выдумал некую очаровательную шутку и возлагал на нее теперь большие надежды (и в том у Бриенны сомнений не было): - Да! Зато ты еще не очень-то проснулась. Она фыркнула и, чтобы скрыть свой смех, который его бы, несомненно, поощрил, наклонилась вперед, так, чтобы лицо ее стало скрыто упавшими волосами: - Выходит, солгал собственной матери. - Не солгал же, - упрямо и нахально ответил ей сын. - А обещал… - И исполню. Рыцарь свои клятвы исполняет, пусть я и ненавижу это все расчесыванье… всей душой. Она зажала рот, чтобы не смеяться в голос. Она взяла с него слово, что он станет осторожен, аккуратен, а также и обещание расчесывать волосы, густые и непослушные, в этом долгом и диком путешествии: и Артур все это с горячностью обещал. Теперь, видимо, под гнетом сомнений, он прокрался в родительскую спальню и попытался незаметно выкрасть гребень, который вчера, в суматошных сборах, благополучно оставил. Скорее, сделал вид, что позабыл. - Иди сюда, - она раскрыла руки, подняв голову. – Иди ко мне. Он подошел, и Бриенна обняла его, прижала к себе, пригладила вихор на макушке. Слегка покачала, как маленького. - Я люблю тебя. Никогда не забывай, что люблю тебя и ужасно скучаю. И я… я так сильно буду волноваться о тебе, лисенок. Рада, что ты не решился меня перед отъездом обмануть. Я ужасно счастлива, что ты поступил честно и правильно. Люблю, - повторила она, как заведенная. – Люблю. Люблю. Артур обнял ее в ответ, прижался носом к ее плечу и что-то забубнил. Бриенна оторвала его голову, охватив ладонями: - Что?.. - Тоже люблю тебя, мама. Ты уж, пожалуйста, больше обо мне не беспокойся. Я привезу тебе шкуру белого медведя. Тебе и сестренке, она будет спать на ней, и Мать Ночи будет баюкать ее. Так Сорен говорит. И Мия подтверждает. Дети спят в таких шкурах особенно хорошо. Бриенна поцеловала его теплую щеку. - Мне не нужно подарков, лисенок. Только сам вернись живой, невредимый. Ведь я никогда… Она поперхнулась, почувствовав, что подступают слезы. Артур смотрел снизу вверх, с этим своим неизменным обожанием и с покровительственной нежностью, которой научился от отца. Я никогда не отпускала тебя от себя так надолго, словно бы навсегда, подумала она с отчаянием, но вслух не сказала. Довольно было и того, что сын, встревоженный ее исказившимся лицом, неловко и ласково погладил ее по руке: - Мама. Ну что ты? Прошу, ведь я буду с Джоном. Со всеми племенами. Я буду в порядке. И я вернусь. Когда она спустилась вниз, осторожно ступая – живот ее стал достаточно велик, чтобы движения сделались неуклюжи, и ей приходилось смотреть себе под ноги, на ступеньки – Артур и Тормунд уже возились в жаркой кухне. Стоял аппетитный, мягкий аромат свежеиспеченного теста, и Тормунд ловко управлялся с противнями, вытаскивая их и засовывая в печь новые. Рубаха его с закатанными рукавами взмокла на спине. Фартук, повязанный вокруг пояса, был обсыпан мукой. Артур раскладывал пирожки и булки в берестяные короба, прокладывая их сухими листами смородины и чистыми полотенцами. Угощение в дорогу решено было напечь не только для мальчика – а для всего племени, что сдвинулось бы вместе с ним к северу. Артур, впрочем, и сам успевал что-то жевать. Тормунд грел для него воду в закопченом чайничке. - Ну, - сказала Бриенна, запахнув робу и ежась от приятного тепла, - хоть бы разбудил, что ли. - Ни к чему это, - весело крикнул Тормунд, выволакивая из печи новый противень с горячими калачиками. – Спи и спи. Делов-то, право слово. Лисенок, что ли, разбудил? - Да я так, - с набитым ртом сказал Артур. – Не нарочно же. Эй, отец, а где пироги с крольчатиной? Этот вот короб для них. - Сейчас, погоди. У отца-то не десять рук, - ласково отозвался Тормунд. Он повернулся к столу и начал ловко раскатывать новые порции теста. Бриенна села, с изумлением разглядывая мужа и сына. - Вот если бы мне кто сказал, что вы такие ловкие на кухне, - протянула она со смешком. – Раньше… - Раньше мы, может, скрывались, - Тормунд подмигнул мальчику, - хотели тебя поразить. - Да, это вам прямо удалось. - Ну-ка, попей горячего чаю, - велел Тормунд, вытирая руки о фартук и вглядываясь в ее лицо. – Как ты, любовь моя? Что-то бледна сегодня. Бриенна потерла лицо ладонями: - Спала бы еще, но я… но… как-то тяжело мне на сердце. - Ну, мама! – огорченно выкрикнул Артур. - Что? Не мамкай, пожалуйста. Ведь я ничего больше не говорю. - Вот что, вы оба, хватит тут мне, - вмешался Тормунд. – Как дети, ну что это такое. Ты – пей чай. Ты – вот, иди сюда, тащи из печки крендели, пока я пироги леплю. Ночью ударили заморозки, рыжие листья на земле и травинки, и голые веточки деревьев покрылись белым – точно некие волшебники их осыпали солью. Но другие деревья еще стояли во всей красе, пылая алым и золотым. А ели и сосны поднимались к небу, словно и не ждали никакой зимы – всегда невозмутимо-живые, бархатисто-зеленые. Бриенна пошла по вперед, осторожно ступая по мерзлым листьям, они хрустели под ее теплыми сапожками. Тормунд догнал ее на тропинке, набросил на плечи плащ. Она задрожала. Всадники шли медленным шагом впереди нее, построившись по двое в ряд – шестеро одичалых из сопровождения лагеря, а последними шли Сноу и Артур. Лошади сонно мотали хвостами, двигались в туман с неохотной ленцой. - Не иди за мной, - сказал Артур, - Ну, пожалуйста. Я прошу! Не иди за нами! Возвращайся домой. В голосе его слышалась мольба. Бриенна и сама понимала, что не следует брести за ними следом, рядом с ними, но ничего с собой поделать попросту не могла. Они так и миновали огородные грядки, где капустные кочаны покорно мерзли под шапками инея, а мальвы стояли, почернев под морозным ударом, прошли по тропе вдоль реки и двинулись к лесу через дочерна распаханные, теперь уже снятые, поля. - Мама! Она положила руку на теплый лошадиный бок, говорила себе: и в самом деле хватит, перестань. Позади нее, молча и покорно, с тем же хрустом, взламывая тонкий лед на лужицах, шел Тормунд. Он сопел и пыхтел, но, в отличие от Артура, переносил все это стоически. От лошадиных морд поднимался теплый пар. Джон спокойно сказал: - Все будет хорошо, Бриенна. Не следует о нас волноваться. - Я все же немного беспокоюсь. - И это все зря, - обиделся Артур. – Даже гребень я взял! Тормунд, идущий позади, как-то сдержанно хрюкнул. Бриенна хотела бы возмутиться, но не смогла. - Прошу вас, будьте осторожны, - взмолилась она. - Будем, - серьезно и в сотый раз ответил ей Сноу. Он ни разу не рассердился на нее, всякий раз отвечал все с той же готовностью и спокойствием, и она подумала об этом вдруг с такой благодарностью. – Мы будем осторожны и осмотрительны. Всюду, всегда. - Может быть, мы найдем мне лютоволка, - с надеждой сказал Артур. – Как Призрака. И тебе тоже, Джон. - Нет, я слишком скучал по нему, - кротко отозвался Джон. – Жизнь у больших зверей так мала. Пусть даже они и не совсем… обыкновенны. Нет, Артур. Пожалуй, больше я не захочу себе такого друга. Я не смогу более такое выносить. - А я бы хотел завести лютоволка. Я бы даже в чащу какую дикую пошел поискать, я только… - Артур! – огорченно воскликнула она. Мальчик сердито засопел. - На нас напали волки, когда мы сюда добирались, - сказал он упрямо. – Думаю, они в скалах водятся, тоже. Может, какой малыш там потеряется, а я его отыщу. - Артур! – на глазах ее выступили слезы. Тормунд догнал ее в два быстрых шага, осторожно взял за плечи. Наклонился к самому уху: - Все, все, Бриенна, душа моя. Ступай в дом. Холодно. Я поговорю с ним. Сейчас же поговорю. Все, хватит, ты уже далеко зашла. Смотри? Скоро лес. Ну же? Любовь моя, хватит, хватит. Она и сама понимала, что следует остановиться. Протянула руку, ухватив лошадиную упряжь. Артур сердито повернулся к ней. Сноу покорно замедлился. - Я буду ждать тебя, буду очень, очень, очень ждать, - начала она жалким, дрожащим голосом. Артур, и она заметила это, сам в ответ сморщился, чуть не плача. - Да ведь я скоро вернусь, мама. С первым снегом вернусь. Ну зачем ты! Почему ты! - Прошу, не поддавайся соблазну куда влезть или уйти от старших. Прошу, прошу, поклянись мне. - Я уже кля… Он посмотрел поверх ее головы на отца и вздохнул: - Клянусь, мама, я все буду делать, как велено. - Люблю тебя. - И я люблю. Джон пришлет вам серого ворона. Он его уже почти приучил разносить вести. - Да. - И я тебе напишу. И отцу напишу. - Да. Иди сюда. Он наклонился, Бриенна обняла сына, ткнулась губами в его теплый висок. Артур в ответ обхватил ее руками за шею, торопливо чмокнул в щеку, потом резко выпрямился и отвернулся. Он сердито зашмыгал носом. Повел лошадь быстрее, стремясь догнать отряд впереди. Сноу обернулся к ним. Она осталась стоять, а Тормунд быстро зашагал между двумя лошадьми, и она видела, как от его дыхания поднимается белый пар. Он что-то тихо сказал, Артур наклонился к нему, она услышала его смех. Потом и Сноу засмеялся. Тормунд опять стал что-то им говорить. Артур закивал. Она стояла посреди опустевшего поля, смотрела, как туман их опутывает и скрывает – все дальше и дальше от нее. Когда она вернулась и начала прибирать на кухне, все как-то сыпалось из рук. Дом показался ей пустым, чужим. Она в сотый раз перекладывала противни и не могла заставить себя вспомнить, что же с ними делать. Кая, деликатно вздыхая и бормоча нечто утешительное, ласковое, отняла у нее грязную посуду и унесла. Вернулся, наконец, Тормунд. - Эх. Проводили своих. Сноу наш край знает. А нам тут… Пора и за дела, - сказал он, шумно вздыхая, усевшись за стол. Вид у него, тем не менее, был усталый и растерянный. Наверное, как и у меня, подумала Бриенна. Она поставила перед ним тарелку с жареными яйцами и хрустящими полосками копченого сала, и другую – с хлебом и сыром. Налила кипрейного чая. - Я тоже уеду нынче, - в преувеличенной бодростью сообщил Тормунд, прожевав, - да, но я… до вечера только. Ты не волнуйся за меня. Надо привезти бревна, по реке сброшу и тут выло… Он перестал говорить и жевать, потому что Бриенна всхлипнула и прижала руки к лицу. Он тотчас вскочил и забегал вокруг нее, но, не добившись ответа, где болит и что болит, выскочил в большой зал. Сквозь звуки собственных рыданий она слышала, как он выкликает Каю, а потом, в своем почти комичном отчаянии, Сорена и Мию. Бриенна, не в силах успокоиться, опустилась на стул, слезы из нее текли рекой. Какое-то время ничего не происходило, все затихло, потом она услышала шаги и разговор. А потом последовали странные звуки – удары, как будто чем-то тяжелым и мокрым, хлесткие и жесткие. - Ай! – завопил Тормунд. – Бабушка!.. - А ну молчи. Молча слушай! Ты что творишь? Ты что творишь, бесстыжая рожа, бесчувственная?! Ты видишь, что с ней? Да на ней лица нет! Ты совсем очумел, такое говорить? Куда ты попрешься? Куда ты собрался, задница ты беспокойная, ты не видишь, что Бриенне плохо, ты ее совсем не бережешь, чучело ты нечесаное, да ты… да ты что же это такое, так тебя и растак, мелешь-то, при жене-то, на сносях-то, языком своим глупым! И каждое слово сопровождалось этим шлепком. Бриенна, нервно всхлипывая, подошла к дверям. Кая наскакивала на внука, от души награждая его красную, потрясенную физиономию ударами мокрого полотенца. Тормунд принимал наказание покорно, лишь иногда пытался увернуться, но даже рук, чтобы закрыть себя, не поднимал. В пылу праведного гнева старушка ее не замечала, а Тормунд закрыл глаза, видимо, справедливо опасаясь, что может и потерять один, а то и оба, под градом яростных ударов. Сила в Кае еще была, несомненно, и внука своего она ничуть не жалела. Кая заметила ее, наконец, чуть успокаиваясь, что-то тихо сказала. Они вдвоем пошли в комнаты старушек, Кая на ходу все ему нечто втолковывала, а Тормунд покорно слушал и кивал. Когда он вернулся на кухню, вид у него был несчастный – но и решительный. Он подошел к Бриенне, которая возилась над большой луковой корзиной, заставил ее выпрямиться и обнял, прижав щекой к своему плечу. - Вот так, - сказал он кому-то невидимому за ее спиной. – Милая моя, вот так, все хорошо. Брось это все, побудь со мной. Просто садись вот сюда. Она послушалась. - Я знаю, что у тебя на сердце тяжело, - он встал перед ней на колени, взяв обе ее руки в свои ладони. – Да? Я знаю. - Но я просто, - начала она слабым, дрожащим голосом. - Да, волнуешься о нем. И я тоже. Все же подумай-ка: сыну будет на пользу этот поход. Артур мой наследник. - Это все я понимаю, - виновато пробормотала Бриенна. - Вот же, слушай. Я тебя не оставлю теперь, и никогда не оставлю, ты слышишь? Бабка меня отхлестала от души, однако и разум мне вправила. Ты лучше всех, ты – мое сокровище, вы обе – мои самые драгоценные в этом мире. Она поняла, о ком он говорит. И он прижал руку к ее животу. - Я всех вас стану беречь, клянусь. Артура, тебя и дочку. Не оставлю вас, больше никогда и никто тебя не оставит, как некогда там, в Винтерфелле. Этого не повторится. Ты всегда будешь со мной. Всегда. А я буду рядом. Я люблю вас так сильно, что мне сердца не хватает. Люблю, - он поцеловал ее руку, по очереди каждый палец. – И нет такого богатства в мире, какое бы я за вас не отдал, и таких дел, какие бы я ради вас не бросил. Ну? Ты веришь ли мне? А теперь пойдем, я буду делать колыбельку, а ты мне подсобишь. - Но я не умею, - растерялась она. - Ты просто посиди там, со мной. Послушай мои рассказы, песни, а? Вместе мы выберем охранный узор. Просто побудь со мной. Только больше не плачь, пожалуйста. Не надо. Не надо. Это было ей отчасти и приятно. Хотя и возбуждало в ней чувство вины. Она знала, что некоторые в отрядах уже ропщут, и только хладнокровие Сноу все разрешало. Иные ярлы недовольны были тем, что Тормунд, в самую горячую для кочевых племен пору, не спешит являться для важных дел. Многие суды и споры были перенесены на весну, многие ярлы присылали в Тысячелистник гонцов, чтобы требовать ее мужа к себе, и немедленно. Тормунд уверял ее, будто все это были дела пустяковые, не стоящие и пустой скорлупки от ореха, но она отчего-то все равно себя упрекала. И все же он был прав – она боялась, что он уйдет, и то был страх, привезенный ею издалека, из прошлых лет, из того года, когда, потерявшись в своем несчастье и недуге, она вынашивала и рожала ребенка совершенно одна, положившись лишь на помощь Королевы Севера. Тормунд раскрыл ее ладонь, положил так, раскрытую, на ее колено и прижался щекой. - Ты мне дороже всех, - тихо пробубнил он. – Ты это знаешь ведь? Знаешь. - Да. - Скажи, Бриенна, свет души моей... В голосе его послышалось ей ужасное страдание. Она другой рукой бережно погладила его волосы, отводя со лба: - Я люблю тебя. Очень сильно. Только не оставляй меня. Это все, о чем прошу. - Не оставлю. Я не такой, как Ланнистер, нет, нет, нет. - Знаю. - Нет, и я тебе докажу… - Уже доказал, Тормунд, да не раз. - А сама попросишь уйти – и не уйду, хоть казни. - Ну что ты, - мягко засмеялась она. – Говоришь какие-то глупости. - Ох, и дурак я, - заныл он тихонько, зарываясь лицом ей в колени. – Не слушай, что я несу. - Не буду. Пойдем-ка и правда делами займемся. Они вышли, усталые и притихшие, и, пока шагали к сараям, Бриенна заметила, что солнце вышло из-за туманных одеял, прогнало иней и холод из травы. Поздние цветы в грядках Каи еще стояли, гордо подняв свои головы, уже побитые морозом – но не сломленные. Дела, связанные с древесиной и столярным промыслом, всегда Тормунда как-то ободряли. Вскоре он повеселел и начал насвистывать залихватскую старинную песню. Бриенна сидела на груде опилок, прикрытой мешковиной, вывязывала сложный узор на крохотной кофтенке. В рыжих волосах ее мужа белели свежие стружки, такие же кучерявые, как сам Тормунд. Руки его, покрытые веснушками, блестели от пота. Рукава рубахи он закатал и подвязал кожаными ремешками над локтями. Смотреть, как он работает, было одно удовольствие. Вскоре приплелся Сорен и начал возиться у длинного стола, вытачивая что-то, что наотрез отказывался ей показать. - Что у вас там? – она даже шею вытянула от любопытства. – Правда, неужели не покажете? - Нет, милая Бриенна, и не проси. Кая не велела, - старик сурово покачал головой на тонкой, как у одуванчика, шее. – Это мой подарок, она велит сделать. А ты увидишь, когда девочка родится. Так мне велено. Тормунд обернулся к ней и подмигнул. Сказал, не сводя с жены смеющихся глаз: - Так, значит, вы, старые, что-то темните там? - Это Кая велит, - упрямо бормотал старик, он даже подвинулся к своей работе и прикрыл ее бархатным лоскутом. – Это Кая. - Ладно, - сжалился Тормунд, - делай, что там выдумал, дед. Небось, игрушка какая волшебная. - Кая много чего знает. - И верно. - Вы слушайте ее. - А мы слушаем. - Нет, как следует… Сорен смущенно умолк и отвернулся, и опять наклонился к столу. Работать ему, наверное, было очень тяжело, ведь он был почти слеп, если дело касалось близких вещей. Однако он упрямо твердил, что справляется, и чтобы ему не мешали, и чтобы его не тревожили, и Бриенне стало его жаль. Старики как дети, решила она. У них должны быть свои игрушки. Тормунд выстрогал рейки для колыбели из розоватой еловой древесины. Пахло от них так приятно, словно кто-то проводил прохладной рукой по дыханию, по самому сердцу. Верхняя планка, державшая рейки, была украшена узором из веточек и рун, опять-таки, сделанным с умыслом, по указке Каи. Эта колыбелька должна была стоять на изогнутых пластинах из размягченного и затем отвердевшего дерева, качаясь, и раскачивать ее можно было легко, даже одной рукой. Другую люльку Тормунд обещал сделать вместе с Артуром – ее надо было подвесить в комнате на вбитый в потолок крюк. И было еще множество дел: шкафчики для игрушек, детские стульчики, и особый стул, сделанный специально для дочери, такой, в каком удобно и уютно было бы сидеть у камина, даже когда она повзрослеет. И были еще выструганные из мягкого дерева лошадки и куколки, и волчки, птички, лисы и медведи, и тележки на настоящих колесиках. Все это Тормунд делал с огромным удовольствием. Бриенне тоже нравилось за ним следить в такие минуты. И вдруг, оторвавшись от вырезания узора-оберега, он поднял к ней серьезное лицо и сказал: - Сольви. - Что? - Назови ее Сольви. Сотни мыслей пронеслись у нее в голове, покуда она не вспомнила, что одичалые детей подолгу не называли именами – покуда не убеждались, что ребенок жив и здоров. Сорен проскрипел из своего угла: - Так в наших краях не принято, но, раз уж ты из-за Стены… пожалуй, возьмем твой обычай. Сольви. Хорошая девочка была. Тихая, как мышка, безобидная, словно цветок. Имя ее на старом языке означает «путь солнца». Я всегда знал, что она беззащитна. Он-то ее не помнит, нет. А я помню. - Я тоже помню, - упрямо сказал Тормунд. - Ну, сколько тебе было? – вскинулся Сорен. – Ты был мал. Мал и глуп! - Шесть или семь лет. - А то и меньше. Ты ее толком не знал. А мне она часто являлась потом во снах. Видишь ли, она была ко мне добра. Ох, как добра. Никогда я не знал дитя добрее и нежнее, чем твоя сестренка, Тормунд. Однако, это служило плохую службу. Это в наших землях хорошим ничем не оканчивается. Тормунд молчал, нахмурившись. Бриенна знала, что несколько его сестер погибли в разных битвах, или же умерли при родах. Но про маленькую девочку ей никогда не рассказывали. Она перевела взгляд на старика. - Ее отвели к яме и сбросили, - сказал Сорен с горечью. – Шаман, которого взяли к нам из далекого племени, требовал, чтобы дитя принесли в жертву богам. Тогда наступила лютая зима, начался голод и мор. Тормунд не помнит, наверное, но он с мальчишками побежал за Сольви, чтобы ее вернуть. - Все я помню. - Они вытащили ее и вернули, она упала и ударилась, была напугана, яма была заполнена человеческими и звериными костями. Они вытащили ее оттуда. Нда. Сорен замолчал – и вдруг Бриенна увидела, что плечи его трясутся. Он заплакал. - Дед, ты пойди к Кае и попроси чаю для сна, - сказал Тормунд сочувственно. – Хочешь, я отведу тебя? - Оставь, - строптиво вскинулся Сорен. – Что ты меня все спать укладываешь? - Да волнуюсь о тебе, вот и все! - Я тебе сейчас покажу, «волнуюсь», - обиделся старичок. Он высморкался в большой мятый кусок белого льна и отвернулся. Но Бриенна видела, что руки его ходят ходуном. - Что же случилось потом? – осторожно спросила она. Сорен молчал, всхлипывая, как ребенок. Тормунд сказал, скривившись, словно от боли: - Шаманы наутро явились к моим родителям и сказали, что умерло еще несколько человек, все от болезни. Это боги гневались за то, что мы отобрали свой дар. Помню, как ее опять повели к той яме. Молчание. Бриенна от растерянности потеряла счет петлям. - Прежде люди так жили, - объяснил Тормунд. – Отдавали детей, считали, видать, что так оно… надо. Кому-то надо там, по ту сторону зимы. Однако мои после того не смогли жить с этими шаманами в одном племени. Мы ушли, я больше никогда их не видел. Говорят, все там погибли потом, от голода или еще от чего. - Их на перегоне накрыло ледяными ветрами. Половину отрядов сдуло в пропасти, - объяснил Сорен. – Тому я был рад. А семью увел, потому что мне было невмочь больше жить среди тех, кто… тех, кто… - А… девочка? Сольви погибла? - Ей по затылку ударили древком копья. Она из той ямы выбраться на второй раз бы не могла. - Являлась в мои сны, всегда такая же веселая. Никогда не унывала. Говорила, дед, я тебе еще одну песню спою, вот недавно выучила. Она драться не умела, только петь и сказки рассказывать. Но ее сердце… Ах, проклятье. Шаман ее выбрал за это, думаю. Отдавать хотелось самое драгоценное. А самое драгоценное, что есть в мире – это доброе сердце, душа живая, особенно если она чиста и невинна. Бриенна молчала, разглядывая узор на кофточке. - Теперь так не живут, - сказал Тормунд с горячностью. – Мы теперь не таковы. Поверь, я это упразднил, а шаманы теперь разве что пару оленей принесут в дар богам. Однако же, прежде… Видишь ли, мы не могли… - Да ведь ты ее пытался спасти, - Бриенна посмотрела на него долгим взглядом. Нечто открылось ей в нем в эту минуту, нечто новое и беззащитное. Но и прекрасное. – Будучи мал. Будучи беспомощен даже. Нет твоей вины… - Он не помнит, как она любила его, - встрял Сорен опять. В голосе его чудилась, наравне с горечью, и какая-то ревность. Словно особенный нрав его правнучки должен был быть ясен лишь ему. - Помню, - опять уперто замотал головой Тормунд. – Я помню ее, как будто лишь вчера расстался с нею. Это тоже своего рода… чудо. - Да, Кая говорит, что девочка, наверное… наверняка, была наделена неким даром. Правда, сама она ее так толком и не видела. Она жила в ту пору в другом племени, на морских утесах… там ей доверили всех рожениц и болящих, и она к нам почти не наведывалась. Она в ту зиму хорошо, если ночью спала по два часика… Мы ушли к ним, прошли долгий путь, страшный, до самого ледяного моря. Но, по рассказам моим, она вывела такое представление, что… - Я ее видел. Я знал. Было в ней нечто. Сольви могла приходить во сны. И тебе становилось легче, если ты видел ее. А накануне битвы Долгой Ночи я тоже видел ее в своем сне. Тогда она сказала мне: с тобой ничего не случится, Тормунд, брат мой, и тебя ждут впереди лишь светлые дни. И она обняла меня и коснулась губами моего лба. Проснулся я в слезах. Поплакал – а делать нечего, надо идти на бой. Но ведь она оказалась права. И еще она мне сказала… Сорен завозился, гремя своими пилами и стамесками. - Ну? – Бриенна склонила голову к плечу. – Что же еще? - Сказала: когда ты встретишь свою любовь, Тормунд, ты будешь испуган, ошеломлен, но ничего не бойся и за что не отступай. Но я… видишь ли, я отступил. Да. Поглядел тогда на тебя, Бриенна – и отступил. А теперь думаю, Сольви была права, вообще-то. - Испуган, - протянула она, повторяя за ним. – Что-то не помню, чтобы ты был испуган. - Это так. Это казалось тебе. А внутри меня прямо все трепетало от страха. - Страха? Чего боялся? Что я тебя мечом порешу? – засмеялась она тихонько. – Или что кулаком по уху съезжу? Он остался, впрочем, смертельно серьезен. Краска сошла с его лица: - Что ты никогда не ответишь мне. Что ты никогда меня… не заметишь. Ах, Тормунд, подумала она. Если бы я тогда и правда могла заметить твое храброе, чистое сердце – какой беды я бы смогла избежать. Однако, как некогда сообщил ей Ланнистер – мы не выбираем, кого любить. Ее муж заметил, что она хмурится, и сказал: - Эй. Погляди-ка сюда. Смотри, что я сделал. Выточил сам. Он развернул куски тонкой кожи и показал ей какие-то камушки, которые ему нравилось обтачивать в кузне, а потом обрамлять в золото и серебро. Эти украшения он потом щедро раздаривал девицам в племенах, маленьким девчонкам, старушкам и всем, кто ему нравился. Сделал он множество таких очаровательных вещиц и для нее – яшмовые подвески, бусы из ярко-зеленого, редкого янтаря, хризолитовые ожерелья. Но теперь он показывал ей кольцо, выточенное из цельного розового турмалина. Внутренний круг он проложил золотом, а снаружи огранил камень. Бриенна склонилась над кольцом, любуясь его искусно оставленной, живой красотой. Вдеть в него палец было все равно, что втолкнуть его в живой турмалин. Тормунд взял ее руку и надел свой подарок на безымянный палец. Потом наклонился и поцеловал. - Кольцо наизнанку, - сказала она с восхищением. – Да ведь они ужасно дороги. Слышала я раз, когда была юна, что таких колец прежде на все Королевства было не более пяти. И несколькими сама Королева владела. - Ну, видать за Стеной у мастеров руки не оттудова росли, - самодовольно сказал Тормунд. – Мне совсем не трудно было… Он посмотрел на нее и покраснел, осекшись. - Нет, конечно, пришлось подумать, кое-что примерить, все такое, но, право же… Это пустяк. - Нет, не пустяк, - сказала она, вытянув руку и любуясь игрой солнца в нежно-розовых гранях. – Это потрясающе. Очень красиво. И я… Иди сюда. Она притянула его к себе за шею и поцеловала в губы. Он ответил на поцелуй. Тут бы им следовало и все на свете позабыть, но Сорен возился в своем углу, покашливал и вздыхал. Обменявшись полными неправедного веселья взглядами, они расцепили уж слишком тесное объятие. Весь вечер она невольно возвращалась мыслями к маленькой сестренке Тормунда. Она знала, что он и его семья многое претерпели здесь, за Стеной. Что лишь его ум, честность, храбрый и надежно-рассудительный нрав помогли ему стать тем, кто он есть. Оступись он хоть раз, и он сам бы пал жертвой – полетел бы в яму, приготовленную шаманом, или погиб бы в каком-то глупом поединке с Воронами, или даже со своими людьми. Манс, хоть и был человеком того же благородного склада, все же ошибок никому не прощал. Но прошлое не изменишь, думала Бриенна. О, сколько же мы оставили там, позади, потерь и напрасных жертв. И слез. И горечи. Тормунд заметил ее задумчивость, что примешалась к тоске по сыну. Он старался ее развеселить своими историями, а поздно вечером осторожно предложил: - Ну, показывай, какое у нас приданое? Бриенна даже рот раскрыла. Мужчины никогда подобным не интересовались, ни Тормунд, ни Артур, ни Сорен, ни Джон. Вещи, сшитые женской рукой, они принимали как должное – в крайнем случае могли похвалить узор на своей рубахе. Детские же платьица вызывали в мужчинах такую апатию, что ее можно было прочесть на их лицах, как если бы слово «скучища» вывели чернилами у них на челе. Она опустила руки с вышиванием на колени: - Что это с тобой? Наклонись-ка. Он покорно склонился к ней, при том беззлобно и тихо посмеивался. Бриенна приложила тыльную сторону ладони к его лбу: - Ты не в бреду, душа моя? Он не выдержал, весело загоготал. - Моей маленькой принцессе не все равно, в чем ходить. Это прежде мы детей заворачивали в шкуры, и тем считали свой долг исполненным. А теперь я желаю, чтобы моя Сольви была всех лучше, всех краше и превосходнее. Во всем! - Тщеславен же ты. - Это говорит не гордость, а любовь! – заалел он. - Это говоришь ты, Тормунд, сердце мое ненаглядное. Что будет красавицей, сомнений нет. Не зря ты придумал назвать ее Сольви. Солнце ее поцелует, как и тебя. - Как и тебя, Бриенна, - он наклонился и поцеловал кончик ее носа. – Вот как я теперь… Она встала, растирая затекшую спину. Все еще недоверчиво покачивая головой, начала вынимать и раскладывать на застеленной овечьими шкурами кровати малюсенькие кофточки, рубашонки, штанишки, связанные из мягкой, пробитой морозом, чтобы не уколола нежную детскую кожицу, шерсти, носочки, платьица, чепчики из батиста и шелка, и прочую смешную ерунду. Кая и Мия расстарались, но и она свой вклад вносила. Были и одеяльца, расшитые ландышами и цветочками тысячелистника, солнышками и звездочками, лунами и птичками. И простынки из вываренного в целебных травах шелка, такого мягкого, невесомого. Все это Тормунд разглядывал с живейшим интересом. И даже слушал ее смущенные рассказы о том, как она училась кроить детские одежонки, и как прежде, в Винтерфелле, став матерью в первый раз, она ничегошеньки не знала о том, что детям потребно. А ведь, сказала она ему серьезно, детям ужасно много всего надобно. Он фыркнул. Но было видно, что он страшно горд всеми этими хлопотами, и доволен. Многие затейливые платья, сшитые на вырост, когда Сольви только станет делать первые шажки, его искренне изумляли. А были еще и шубки из кроличьего меха, беличьи и горностаевые капоры, варежки, платки и даже чулочки. С разбором приданого было покончено лишь за полночь, и вдруг, когда муж помогал ей складывать и убирать эти богатства по сундукам, Бриенна поняла, что ее печаль отступила. Она на эти часы позабыла обо всем, кроме своего будущего счастья. Тормунд, несомненно, знал об этом. Он внимательно смотрел на нее, неотрывно и ласково. Словно кот, наблюдал, как она расхаживает по комнате, задувая свечи и выпятив живот, чтобы спине стало легче. Когда она легла с ним рядом, обхватив его руками за пояс и неуклюже ткнувшись носом в его горячую подмышку, он, предовольный, хмыкнул. Его присутствие стало ее успокаивать в последние недели. Прежде он цеплялся за нее во сне, старался не выпустить из объятия. Но, чем дальше, тем сильнее она желала того же, этой близости, которая дарила ощущение бесконечного покоя и бесстыдной радости. Его запах стал родным до боли в сердце – листья и хвоя, трава и холодные ручьи в горах. Слушая биение его сердца, она засыпала, убаюканная неизменным, глуховатым, как его голос, ритмом. Тормунд вздохнул, и она услышала это вздох как рокот далеких сильных волн. Бриенна погладила его лицо в темноте, потом опустила руку – кольцо было тяжелым на ее пальце, и тяжесть странно ее умиротворяла, провела пальцами по его шее, ключице, груди, слегка пощекотала, оставляя невесомые царапинки, напрягшийся, по-мужски жесткий, сосок. Потом повела руку еще ниже, но по-прежнему не шевелилась. Мускулы на его животе начали нервно вздрагивать, он словно бы подобрался весь, виновато пыхтя и что-то бормоча сквозь зубы. Она улыбнулась, повела руку ниже, и, охватив его твердую плоть, одобрительно хмыкнула. Тормунд встревоженно завозился под ее прикосновениями. Бриенна пошевелила пальцами, дразнила его, пусть и без всякого злого умысла. Но ее забавляло то, как он отвечал – дюжее, тревожно-ласковое животное, слишком сильное, чтобы стать ручным, и слишком доброе, чтобы не попытаться. - Нравится? – губы ее коснулись его уха. Тормунд промычал нечто одобрительное, тут же смолк, словно язык прикусил. - Ну же, отвечай мне, любовь моя, - приказала она, почти засмеявшись. - Очень, - выдохнул он, наконец, и она почувствовала, как все его мышцы напрягаются и играют под ней, и, даже не открывая глаз, она знала, как по его доброму лицу бродит теперь виноватая ухмылочка. – Очень и очень, и я… Бриенна. Ты зачем со мной такое творишь. - Да еще вовсе не начинала, - мягко сообщила она, целуя его скулу. – Разве я могу тебя неволить? Он молчал. Потом выдавил, растерянным полушепотом: - А ты и не знала? Я у тебя в неволе, любимая. Слаще такого плена ничего нет. - Правда? – она подняла брови, сжала пальцы на его могучем члене чуть сильнее. – А вот так? Он выгнулся и подался навстречу ее прикосновениям, вталкивая себя в ее ставшую горячей ладонь. Толкнулся слепо и умоляюще: еще, прошу, еще. Член его был горячим и тяжелым, и ей нравилась эта бесстыдная, жаркая определенность. Она скользнула пальцами ниже, сжала и отпустила его мошонку. Тормунд начал хрипло постанывать, но молить ее не решался. - Говори, - велела она, двигаясь еще ниже, чтобы крепче его охватить. Она почувствовала, как он развел бедра и поднялся над постелью, весь покрылся испариной. Ее палец скользнул ниже. Тормунд запрокинул голову, Бриенна, смеясь, целовала его пылающие губы и щеки. - Ты чего… чего со мной де… ла… ешь… - Да просто проверяю, по-прежнему ли ты желаешь меня, - невинным тоном отозвалась она. – Так ли сильно, как раньше? - И еще сильнее, - выпалил он. - Ах да, теперь могу ощутить. Член его восстал в полный рост – громадное сокровище, которым Тормунд никогда особенно не кичился, а принимал как должное (что ей тоже в нем, всегда скромном и разумном, очень нравилось), но Бриенна теперь была странно горда. Это мое, думала она, с удовольствием возясь с его самыми запретными местечками, щекотала их и ласкала, пуская в ход все свое невеликое, но все же возросшее со дня свадьбы, умение. Она осторожно перекинула ногу через его бедро и села, приноравливаясь к его коротким толчкам вперед и вверх. Огромный пенис вошел легко, пока неглубоко, она поднялась и опустилась, раскачиваясь на своей прекрасной игрушке. Сорочка ее упала с плеча, открыв отяжелевшую грудь, Тормунд поглядел – в темноте его глаза сверкали, как у ночного зверя. Он сжал холмик ее груди и обвел пальцами сосок. - Такая красивая, - выдавил он, едва переводя дыхание. – Красивая, как всегда. И как никогда прежде. Бриенна с улыбкой стянула с себя ночную рубашку, свила из нее жгут и прижала к его глазам: - Не смотри. Ужасно раздобрела! Он начал тихо хихикать, завертел головой, стаскивая с глаз белый шелк: - Нет, нет, нет, дай мне глядеть. Бриенна! Да ведь я не шучу! И она ему позволила. Раскачивалась, оседлав его, глядя в его лицо, искаженное восторгом и удовольствием. Наклонившись, поцеловала в губы. И он вошел в нее еще глубже, мягко подкинул ее на себе, стоны его стихли и потерялись в долгом и страстном поцелуе, а потом продолжились. Она прижала пальцы к его губам: - Тише, тише, тише. Всех разбудишь! Но это была игра, уже знакомая им. Оказалось, что, если они пытались сдержать свои крики, любовное томление как будто с новой силой пробуждалось. Этот сладостный ночной гнет, необходимость все делать почти в благоговейной тишине, в них нечто особенное рождал, толкал на самую грань запретного. Бриенна развела колени и наклонилась к лицу своего мужа, она слышала свое быстрое дыхание и его стоны, едва слышные, что лились меж крепко сжатых зубов: - Можешь меня утешить? - Еще как могу, - таким же потерянным шепотом отозвался он. Руки его бродили по ее телу, ласкали там и здесь, гладили ее ягодицы, груди и тяжелый живот. – Тебя так никто еще не тешил, любовь моя. - Тогда давай, - выдохнула она, насаживаясь еще глубже, и Тормунд, не в силах сдерживаться, вскрикнул. – Раскрой меня, войди в меня… Глубже, ты можешь? - За… за честь почту… Они оба захохотали над этой неуместной и галантной почтительностью, и Бриенна, вконец обессилев от смеха, упала на его крепкую, твердую, как из железного дерева, грудь. Она вздрагивала от удовольствия, которое он в ней будил, двигалась, раскачивалась на нем, обнимая мужа, целуя везде и всюду. Этот вечер повторился еще и еще – и во множестве других ночей. Когда Тормунд отправился, наконец, сплавлять бревна по реке, Бриенна с ним увязалась, хотя старики ее и отговаривали. Но она была непреклонна, и наконец, махнув на упрямицу рукой, Тормунд сдался. Он не разрешил ей садиться верхом, а посадил ее на большое, сдвоенное седло – боком, как возят за Стеной прекрасных дам – и повел ее лошадь вместе со своей. Ей нравилось ехать так, глядя, сверху вниз, как он идет, неторопливо и мягко ступая по осенним листьям, нравилось глядеть, как запоздалое осеннее солнце играет в его медных кудрях. На вырубке Бриенна заскучала, потому что муж теперь не давал ей ни толкать стволы, ни рубить их тяжелыми топорами, на даже сучья обдирать. Радовать его беспрерывной болтовней и тем более песнями она тоже не умела. Тогда Бриенна взяла корзину и отправилась на поиски каких-нибудь интересных трав или ягод. И тут же обнаружила влажную моховую полянку, усеянную алой, как кровь, побитой заморозками, клюквой. Это ее обрадовало. Ей нравилось в Тысячелистнике приносить пользу, вначале ею двигала благодарность, а затем – любовь, а со временем это стало просто частью ее дней, такой же правильной, непрестанной, как восходы или закаты. Тормунд овладел ею прямо на этом пружинистом белом мхе, который казался какой-то особенной, мягкой и животворной, постелью. Она лежала на спине, широко распахнув глаза от удовольствия и широко разведя колени: и над ней, в высоком и синем небе, шли к югу ровно построенные стаи перелетных птиц. Это было так прекрасно – темные, резные, острые ветки сосен и елей, и опрокинутое небо, словно она глядела в дно огромной, чистой, обмытой лазуритом, фарфоровой чашки. А потом она закричала от удовольствия, которое ее вдруг все наполнило и выплеснулось из нее. Крик запрыгал по лесу, Тормунд рычал, не сдерживаясь, сжимал ее грудь, целовал ее шею, губы и веки, и она притянула его к себе, вжимала в себя, как будто он был главным ее божеством в этот миг – и главным волшебством. Поднимаясь, осторожно поправляя задранный на ней подол, он, ни с того, ни с сего, всполошился и задергался. Бриенна не сразу поняла причину, а потом увидела: юбка ее нижнего платья, сшитого из тонкого, сливочного цвета, льна, была вся в круглых алых пятнах. - Это клюква, - прикрикнула она на него, видя, что лицо его бледнеет до сероватого оттенка. – Прекрати эти глупости, сейчас же! Ну? Гляди, сколько ягоды мы тут примяли! Она подняла руки и показала ему красные пятна на своих рукавах. Он устыдился, начал зачем-то просить у нее прощения, называл себя дураком и простофилей, и ей стало в этот миг так его жаль – и так сильна стала любовь к нему. Бриенна обняла его, встав на колени, ткнувшись лицом в его плечо: - Ты прости меня. Не хотела тебя напугать… Т-с-с. Все, все, все хорошо. Пока я с тобой, ничего со мною не случится. Тормунд судорожно обхватил ее плечи. Ее коса, скрепленная ремешками, от всей возни распушилась и упала, и ветерок, что бродил по темному осеннему лесу, раскачивал и подкидывал тонкие светлые пряди. Меж ног у нее было влажно и приятно, теплое покалывание сменялось тихой немотой, какая всегда наступала после близости с ним, когда ошеломительное по своей силе удовольствие ее накрывало длинными, томительными и глубокими, как прилив, волнами. Они сидели, обнявшись, какое-то время, слушая крики птиц над ними, и быстрый стук дятла невдалеке, шорох листьев, дрожавших в золотом и алом, как герб Ланнистеров, осиннике. Как некогда там, у матушки-реки, у Бриенны проснулась и погасла несмелая мысль: вот бы так длилось всегда, навсегда. Но время никогда не застывало на месте, даже в Тысячелистнике. Время ускорило свой бег и понеслось, спотыкаясь о короткие золотые дни и одолевая долгие холодные ночи. Артур, в последние недели перед своим отъездом объятый идеей насчет того, чтобы всегда и любой ценой выполнять клятвы (конечно, думала Бриенна, для него это было очередной игрой, одной из тех, которым он отдавался с таким воодушевлением), сдержал и данные матери обещания. Хоть он и насмешничал часто, особенно на пару с отцом, по поводу «южных рыцарей», а все же материнское благоговение перед рыцарством в нем оставалось. Поэтому он присылал ей весточки с каждым прилетом серого ворона. Он очень подробно ей обо всем рассказывал, и, хотя она плакала над этими письмами от тоски по нему – но все же они ее утешали и придавали сил. Писал им и Сноу: и, вопреки ее страхам, уверял он и ее и Тормунда, что Артур ведет себя чрезвычайно послушно, храбро, благоразумно и не по годам сметливо. Что все в отрядах мальчиком очень довольны, что помощи от него просить не приходится – а он сам всегда старается народу Тормунда во всем помогать, что он поет их песни и с удовольствием принимает все обычаи, и, конечно (это и в письмах мальчиках сквозило) немалым число друзей обзавелся, причем даже не в одном племени. - Это, - пробормотала Бриенна, отплакавшись и вытирая глаза, бережно убирая письмо в особенный сундучок, окованный серебром, - это ведь ему всегда мечталось. Он даже сказал… сказал тогда, ему, Джейме Ланнистеру, что желал бы дружить с мальчиком своих лет. Она печально засмеялась, а старички слушали ее с благоговейным сочувствием. Тормунд положил руку на ее плечо и начал, по привычке, растирать его. - Но слова Артура у того вызвали лишь насмешку, - шмыгая носом, тихо закончила она. - Иные люди недостойны иметь детей, - решительно заявила Мия, - у них нет на то сердца, ничего нет, кроме пустой гнили и бессмысленной злобы! Не плачь, золотце: не тревожься более о делах прошлых… ведь теперь у Артура все хорошо. - А я слышал, что у подлеца Ланнистера все куда как плохо. Бриенна подняла на него изумленные глаза. Вести к нему приходили, несомненно. Люди в Тысячелистник более чем регулярно являлись, и со всех концов Застенья везли – кто деньги, кто сообщения. Иначе Тормунду было нельзя. Многие занимали у него золото, он не имел привычки отказывать. Многие корабельщики брали кредиты на свои путешествия, однако, как она заметила, Тормунд обладал определенным чутьем, и никогда не ассигновал сомнительные экспедиции. Все это приносило ему добрую славу: но и требовало всегда держать нос по ветру. Про Ланнистера же она из его уст впервые услышала – впервые за несколько летних и осенних лун. Кая посмотрела на внука с предостережением, но потом взглянула на Бриенну, и, видимо, что-то в ее лице прочла. Махнула своей сухой ручонкой: - Ладно, говори уж, а то твоя жена станет еще больше волноваться. - Нет, так-то он жив… еще. Заметив ее потрясенную гримасу, Тормунд неловко пожал плечами: - Да он живуч, как все негодяи. Это ведь как устроено: чаще-то хорошие люди мрут. - Тормунд! – зашипела Кая, приходя, наконец, в ужасное негодование. – Ты без своей глупой болтовни не можешь, а? Говори по делу и с толком, не рви своими рассужденьями Бриенне сердце! Она не настолько темна душой, чтобы желать своим обидчикам смерти. И твои глупые словеса о том, кто мрет, кто не мрет, нам тут ни к чему! Тоже мне, мудрец выискался! Глядите, от умных мыслей аж все наши рыжие волосья дыбом встали! - Да живой он, - с досадой сморщился Тормунд. – Так полагают. Но, говорят, его сестра убита. Задушена, и также умерщвлена маленькая дочь. В общем, ходят слухи, что это все он сам и сотворил, в порыве безумства какого, ну, а я так скажу – не безумство ли все, что он прежде творил? Это было лишь вопросом времени, когда его гниль из него полезет. Теперь он в бегах, а солдаты Короны желают его отыскать и, наверное, казнить, на сей раз как следует, а не так, чтобы он отделался каким-то глупыми увещеваниями от этого мальчишки-короля… - Серсея убита? – онемевшими губами проговорила Бриенна. Голос ее дрожал. - Мертва, придушена собственным братцем, и поделом, - буркнул Тормунд. – Ребеночка жаль, да, говорят, она и без того была не жилец: очень уж болезненная, вроде… уродства какого. Сути я, впрочем, не ведаю. - А Джейме в бегах? - Скрывается, словно шелудивый безродный пес. Слыхал, где-то на юге крестьяне, изловив его, так ему в сердцах наваляли, что он едва ноги унес. Так ему и надо, вот все, что скажу. Она встала, отчего-то покачнувшись, и быстро вышла из жаркой кухни. На крыльце было сыро и холодно, дождь стоял стеной. Сад притих, роняя последние листья. Во тьме слышались лишь шелест воды в омертвевшей траве и – издали – доносилось жалобное блеяние овец в загоне. Они волновались, наверное, слушая эти непрерывные песни ледяных струй, что колотили о стены овина. Бриенна услышала, как кто-то из старух прикрикнул на кухне, потом быстрый топот ног. Тормунд вышел за ней следом, накинул на ее плечи толстую шерстяную шаль. Она замерла, обхватив себя за плечи. - Прости, - тихо сказал он. – Пойдем в дом, прости меня, родная, прости. - Да за что же? – проговорила Бриенна, не отрывая глаз от тьмы, что просвечена была лишь серебристыми росчерками воды. - Мне не следовало тебя волновать. - Прошу, не надо. Не надо теперь, - почти взмолилась она. - Но я не мог… оставить тебя в неведении, будто пленницу какую, - бухнул Тормунд, положив руки на ее плечи. – Я не мог делать с тобой то, что ОН делал. Врать тебе, недоговаривать, держать тебя словно лошадь в шорах. Этого ты не заслуживаешь. Ничего из того, что он делал, не заслужила, ни единым своим поступком, ни словом, да ведь… ведь ты не причиняла ему никакого вреда, а наказывал он тебя так жестоко, будто ты в чем… Он замолчал, всхлипнув. - Будто ты в чем перед ним виновата была. Этого простить я ему не смог бы, даже если бы простил и все остальное. Бриенна. Она не отталкивала его, но и не шевельнулась в ответ на прикосновения. Все в ней как-то оборвалось, мысли крутились на одном месте, короткие, бесплодные и пустые. - Я знаю, что ты его теперь жалеешь. Ты такая, тебя не изменить. Однако, ежели бы ты… ты жалеть должна только себя. Но я не рад тому, что ему придется пережить все то, что ты пережила, когда он тебя по лесам гнал, преследовал, да так безжалостно. Он вогнал тебя и ребенка в бедствия, в голод, толкнул вас прямо в логово к насильникам. И все это сделал он. Но его мучения теперь… Я им вовсе не рад. В душе… глубоко в душе я желал бы возрадоваться его страданиям, но я знаю, как сильно они ранят тебя, а потому я вовсе не рад. - Многие из их детей умерли, - тихо сказала Бриенна. Эта мысль ее тревожила отчего-то сильнее других. – Умерли в родах или сразу же после… Санса мне рассказала. - Да, но они же… неправедную творили дикость, такую, что даже тенны бы не поняли, брат с сестрой, да… да что за бред, ведь они же… они вроде Крастора проклятого, они… - Да, - совершенно спокойно сказала Бриенна, поразившись своему холодно звучавшему голосу. – Да, в тех смертях была их вина. Но им было это тяжело пережить. - И вот зачем он устроил такую охоту на тебя и Артура, - горько заметил Тормунд. – Человек с совестью бы раскаялся, совершал бы добрые дела, чтоб все искупить. Да только не Ланнистер. Не тот это человек, Бриенна, чтобы так благородно свое горе прожить. Что он страдал, так никто не спорит, но… Ему требовалось мучить еще кого-то. Желательно, беззащитного. Или такого человека, над которым было приятно куражиться: такого, кто никогда в ответ не предаст. Она молчала. - Я говорю так прямо, чтобы ты знала, как я обо всем думаю. Рассуждения мои, и, возможно, бабуля права, глупы и недалеки, однако они идут прямо от сердца. Бриенна? Что же ты молчишь? Бриенна вздрогнула, слегка повернула к нему лицо: - Я не знаю, что отвечать. Может быть, он уже мертв или скоро будет казнен. Теперь у меня нет… Нет ничего, чтобы… Она сморщилась, но слез не было. Нет ничего, чтобы его ненавидеть. Нет той прежней силы, которая в ней распрямлялась, словно пружина, в ответ на его бесчинства. - Нет для него и его сестры ничего. Ни ненависти, ни жалости, ни печали, - тихо договорила она. Она произнесла это совершенно искренне, но была и доля лукавства, пусть крошечная, пусть и безотчетная. В самом деле, в ее сердце вдруг выросла некая стена против прежних ее переживаний. Все показалось ужасно далеким и каким-то бесцельным, бесцветным, словно бы вымытым дождями, снегами, всеми этими длинными лунами за Стеной, а потому утратившим смысл. И в то же время была некая тайная, светлая печать при мысли о бесславном конце Дома Ланнистеров. Весь блеск их стерся, как дешевая позолота, и оканчивались дни одного из Великих Домов в грязи, безысходности и боли. Может, так было предрешено, давным-давно, подумала она, когда Джейме и Серсея полюбили друг друга, или еще раньше, или вовсе не здесь – а когда боги решили посмеяться над самым богатым и высокомерным родом Королевств. Но Сир Джейме… сказал какой-то тонкий испуганный голос внутри нее. Это был детский голос, голос ее прежней – девочки, чью некрасивую головенку не только рыцарством заполнили, но и рыцарскими балладами, и мечтой о прекрасной большой любви. Но Сир Джейме совершил немало хороших поступков, и он всегда… прежде, всегда был добр ко мне. Тормунд словно бы почувствовал. Он прижался губами к ее шее, обняв ее крепче, от его тела шло мягкое и ровное тепло. Она только теперь поняла, что дрожит. - Он хорошо с тобой обращался. Некогда. Когда еще не понимал, какое у тебя открытое и готовое к жертве, храброе, любящее сердце. Когда еще не видел твою чистоту как слабость, а видел лишь как часть твоей силы. Изменившись, он ведь и не только тебя предал, Бриенна. Он предал и себя самое. Это было, было… И все же хорошее было, этих воспоминаний никто у тебя не отнимет. Я… не посмею. И он не посмеет. Помни его таким. Возможно… вот и все, что мы можем теперь для него сделать. Рука Тормунда легла поперек ее ключиц, словно бы защищая от кого-то невидимого, от какой-то незримой и чужой беды: он прижал жену к своей груди. Бриенна вцепилась в его предплечье, словно бы в самое дорогое, словно в доспех из самой прекрасной валирийской стали. Она гладила его жесткие мускулы, покрытые огрубевшей от работы и холода кожей и густым медным волосом, а потом просто охватила пальцами, склонилась и поцеловала. Может быть, подумала она с нежностью, Кая и считает его рассуждения недалекими и пустыми, однако они были ей в этот миг так нужны. И он был так прав во всем – и даже в том, в чем неправ. Дождь все лил и лил, а к утру прекратился. Грязь начала подмерзать, развороченные колеи между грядок застывали, покрываясь инеем. Потом, на рассвете, выпал первый снег. Несколько дней спустя она наготовила гору всяких вкусностей, которые Артур любил, прибрала в его комнате, разложив все аккуратно и по сундукам. В одном из сундуков обнаружила она таинственные вещицы, и долго сидела, с умилением разглядывая. Это были тонкие доски, покрытые его рисунками. Он очень похоже изобразил Бриенну в рыцарском облачении, а на другом рисунке был портрет Тормунда, тоже весьма поразивший ее сходством с оригиналом. Были тут и углем намеченные портреты старушек, Сансы, Сорена, Джона. И какие-то животные, которых он рисовал по памяти, но весьма выразительно. Сидя на чисто вымытом полу, она перебирала эти дощечки. Должно быть, их сделал для Артура Сорен или же сам Тормунд. Краски ему кто-то привез из Белой Гавани, это были краски, которыми расписывают щиты и деревянные панели в северных замках. Неказистые, простые: желтая охра, изумрудный растертый малахит, синий кобальтовый порошок, алая кошениль. Но Артур их как-то очень умело смешивал, получая сотни тончайших оттенков. У него, безусловно, был дар, который он покуда растрачивал на рисование карт и всяческих воинских облачений, гербов разных домов, какие он знал во множестве – и наизусть. Она вспомнила, что отец ее говорил, будто одна из их прабабок обладала чудным даром к писанию портретов и всякой другой, как выразился Сельвин, «чепухи». Подробностями он Бриенну не удостаивал, потому что в роду у Тартов вообще было множество странных лиц, включая простолюдинов. И чему удивляться, думала Бриенна, что у отца родилась такая глуповатая застенчивая уродина, вроде меня. Но Артур был особенным. Он был умен, хорош собой, прекрасно со всеми ладил – и, как оказалось, у него еще и дар был, очевидный и неоспоримый. Она пролила над собственным портретом несколько теплых, искренних слез, а потом заявился Тормунд, увидел, чем она занята, принялся ахать и восторгаться, и утешать ее, и нести всякую милую чушь. Вдвоем они закончили уборку, перестелили постель, взбили перины так, что они стали мягче самого мягкого пуха. Потом она отправилась на кухню. Жарила жгутики из сладкого теста, месила тесто для пирогов с крольчатиной, то и дело посылала Тормунда в амбары за тем и за этим. И старики метались по дому, вычищая все к приезду гостей и Артура. - Сегодня они вернутся, - сказала ей Кая. Но наступил вечер, синий и тяжелый, осененный лишь тихо падающим мелким снегом. У Бриенны уже глаза слезились, так она вглядывалась в опушку северного леса. Никто так и не явился. Тормунд уговорил ее прилечь, и она закрыла глаза, думая: ведь Кая обещала. Обещала. И незаметно для себя задремала. И вдруг по комнате заметался свет факелов, раздались крики и возгласы, глухой топот копыт по снежной жиже. Звонкий детский голос пробудил ее окончательно. Она вскочила и побежала вниз, перепрыгивая через ступени, кое-как придерживая живот, спотыкаясь о подол своей сорочки. Тормунд едва ее нагнал, закутал в меховой плащ перед тем, как она, ни о чем более не думая, выбежала на крыльцо. Артур сидел в седле, очень довольный, с розовыми от мороза щеками. Сноу снимал дорожные сумки, Сорен суетился вокруг, помогая по мере сил. Старушки кружили вокруг мальчика, пока он им что-то быстро рассказывал. Он увидел Бриенну, и широкая улыбка осветила его лицо: - Мама! – крикнул он, этот крик отозвался в ней, будто тысячи птиц забили крыльями в сердце. Босиком, не чувствуя обжигающего снега, она побежала к нему, протянула руки. В конце концов все успокоились, Тормунд прогнал ее, чтобы обула сапоги, Артур не переставал трещать о своих дорожных приключениях, забрасывая всех желающих подробностями. Его поволокли в кухню. Сноу, посмеиваясь, шел следом. Артур с виноватым видом расстегнул свой теплый плащ, и на Бриенну уставилась крохотная глупая мордочка. Зверек поводил золотыми глазами, огромными и такими же лукаво-беззащитными, как у самого Артура, жался к мальчику. - Бабуля Кая! Мия! Дедушка Сорен! Отец! Мама! Вы уж простите меня! Я не нашел лютоволка, но я нашел Снежинку! Охнув, все как-то разом запричитали и завертелись вокруг мальчика. Артур был страшно горд таким вниманием. Он прижимал к себе щенка – и скоро обнаружилось, что это был всего лишь серебристый лисенок, из тех, какие водятся в северной тундре. После взволнованных расспросов выяснилось, что лисенка – он был ужасно мал, походил на худосочного щенка нескольких недель отроду – Артур нашел в охотничьем капкане рядом со стойбищем во владениях морского ярла. Бедняга был мал, глуп, и лапу ему сломало, а в ране к тому времени уже завелись черви, они глодали бедное животное заживо. Артур пожалел малыша. Сноу пришлось, внутренне помолившись всем богам, поднять меч и отнять сломанную, безжизненную, уже отгнившую лапку. Они отмыли малыша и назвали Снежинкой, потому что некогда в будущем – наверное – шерстка его должна была стать роскошного бело-серебряного цвета. Пока что он был серовато-бурого цвета, песок, пыль и грязь. Он дрожал и плакал, и Артур всюду носил его с собой: трехногий безродыш, несчастливое дитя с перемотанной тряпочками культей. Джон признался им, что не возлагал на него больших надежд, и ждал, что щенок околеет, а тем расстроит Артура еще сильнее. Но Снежинка выжил. Он всюду хромал за своим спасителем, виляя коротким, нелепым, как грязная морковка, хвостиком. Артур кормил его молоком и хлебом. В конце концов уговорились взять бедолагу с собой, и вот, по прошествии недели, он все еще был жив, так отчаянно он цеплялся за данную ему возможность. Но свободы не искал. Приручился почти мгновенно, как собака, даже научился каким-то командам. Ездовые псы приняли его хоть и без особенной охоты, но и без озлобления. Он и за ними бегал, еще не понимая, не укладывая в своей крошечной ушастой головенке, что жизнь его отныне изменена навсегда и навечно привязана к человеку и человеческой живности. Кая, вздыхая и сокрушенно качая головой, принесла деревянные миски, одну заполнили чистой водой, другую – мелко накрошенным вареным мясом, и Снежинка с радостью принялся лакать угощения. Он весь трепетал от восторга, едва видел мальчика или слышал его шаги. Бриенне было жаль малыша. Мордочка у него была кроткой и в то же время хитрой, и у него была презабавная манера щурить свои янтарные глазенки, словно бы так он надеялся показаться умнее - да получше все вокруг разглядеть. Наевшись, он cделал лужу в углу кухни, восторженно зафыркал и забрался к мальчику на колени. Там он свернулся калачиком и даже, вполне безуспешно, попытался прикрыть своим куцым хвостиком черный, как бусина, нос. Тормунд, ворча, принялся убирать за ним. - Не хватало нам дикого зверя, - добродушно заметила Мия. – Ну-ка, посмотрим, как его примет кот! - Пожалуйста, - в который раз взмолился Артур. – Ведь я не мог оставить его там! В диком месте ему больше не выжить. Нельзя ему в лес. У него даже и лапки нет! - Это как будто что-то меняет? – поднял бровь Тормунд. - Да вы поглядите, как он умен! - По мне, так глупее рожи я не видал. - Это только кажется. Отец! Ну, право же! Ты ведь всегда был так добр, ты такой великодушный, ты… - Пусть остается, - сказала Кая, вздохнув. – Раз он нашел тебя и выбрал тебя, так тому и быть. Не зря ты у нас лисенком все это время звался. Вот, наверное, призвал по свою душу. И с того дня по дому раздавался топот трех быстрых лисьих лап. Снежинка подрос и, в самом деле, с наступлением большой зимы, покрылся роскошной серебряной шерсткой. Ко всему прочему, он отъел себе внушительные бока, потому что старухи втайне подкармливали его всякими лакомствами и вообще баловали ужасно, непростительно. Он ко всем сумел подладиться. В ком-то несчастный калека будил жалость, в ком-то нежность, а с Артуром дружил, как со старшим братом. Артура он боготворил и одновременно ни во что ни ставил – вот такое чудное сочетание, присущее только лисам. Даже Тормунд, не выдержав, стал с ним ласков и часто разговаривал, будто с маленьким, но все понимающим, ребенком. Снежинка был счастлив. Он шевелил ушами, размахивал пышным хвостом, жмурился, морщил нос, делал такой вид, будто тотчас выхватит откуда-нибудь перо и пергамент, да начнет записывать наставленья. Хотя, полагала Бриенна, все это был потешный и неумелый спектакль: Снежинка был если не бестолков, то уж во всяком случае бесконечно упрям, и слушать никого особенно не собирался. Ей, впрочем, нравилось гладить его густую, теплую шерсть. Поскольку ему все дозволялось, случалось не только Артуру спать с ним в обнимку: бывало, лисенок забирался ночью в постель между нею и Тормундом и там, в блаженном тепле, устраивался, раскинувшись на спине, как маленький лорд. Во сне он дергал лапами и этой своей зажившей культей - и скулил, тихо тявкал, а порой даже плакал, всхлипывая, как настоящее дитя. Кто знает, что ему снится, думала она. Далекие края, где остались его родители, или те страшные ночи в капкане. Она прижимала беднягу к себе, и он затихал. Так, теперь уже увеличившейся семьей, они встретили и проводили Мать Ночи, а затем солнце вернулось, повторяя свой неизменный круговорот. Замелькали другие дни: быстрые дни, морозные, ясные. Снежинка носился в сугробах вместе с котом, там, в саду, они к чему-то подолгу прислушивались – и вдруг, подпрыгивая высоко, накидывались на невидимых под снегом мышей, а потом, вдвоем, гордые своими успехами, тащили свои трофеи Кае и Мие. Потом кот умывал лисенка, что-то ему выговаривал на зверином языке, и Снежинка сидел, покоряясь, только уши прижимал к своей крутолобой голове. Сноу отправился в очередной долгий перегон, Артур остался с родителями и лисенком. Когда окончились морозы, завыли мокрые ветра, то колыбельки были, наконец, изготовлены, приданое сшито. Бриенне стало трудно ходить и совсем тяжело наклоняться. Запасы их, сделанные на зиму, начали подходить к концу, и однажды, заметив истаявшую поленницу дров, она посмотрела на землю. Снег стыл рыхлым и покрылся гребешками тонких хрусталиков. Солнце было теплым, с крыш закапало. Из-под покосившихся сугробов побежали грязные, тонкие ручьи. Вот и весна, подумала она, положив руку на свой огромный живот. Весна, а это вот что значит: скоро к нам придет наша дочь.