Тысячелистник

Джейме дал себе зарок больше ни с кем не говорить, вообще рот пореже открывать, кроме уж совсем необходимого. И сам его нарушил. Но вины его в том не было. Так уж вышло, что все несчастные в этом мире так и тянулись к нему. Наверное, его собственные бедствия этих доходяг притягивали. То поболтать, то чем дурацким поделиться. В Пекло бы их всех… Сначала недотепа Эйрик, а теперь болтливая Мелле, девочка из прислуги во владениях Хаана. К Хаану он попал вскоре после того, как унес ноги из лагеря дорнийцев и северян (вот же престранное сочетание, если вдуматься, но в последнее время он решил ни во что не вдумываться слишком глубоко). Это был нестарый и солидный, весьма зажиточный, но грубый на язык мужчина, некогда служивший управляющим у разных лордов в Марках, позже осевший здесь, в предгорьях Красных Гор. Он нанялся служить лорду Блэкмонту, а потом, может, за какую-то провинность (Джейме ведь дал себе зарок ни во что не лезть, а следовательно – не вникать) был сослан управлять кобальтовыми шахтами. Шахты приносили большой доход, поскольку такой превосходной ярко-синей краски во всех Королевствах было не сыскать. Джейме нанялся таскать корзины и мешки с породой, хотя его деревянная рука поначалу и внушала Хаану некоторые сомнения. - Если ты не справишься с дневным заданием, я с тебя шкуру спущу и тотчас ее окрашу в синий цвет, - пообещал он Джейме. – И продам на ярмарках, там любят скупать такие диковины. Но Джейме справился. Ему казалось, что в этих глубоких, влажных шахтах, где пахло грибницей, а вода в подземных родниках на вкус отдавала свинцовой сладковатой горечью, он сможет укрыться сам от себя. Подобно тому, как древние рыцари, совершавшие всякие злодеяния, потом скрывались в утробах мифических морских чудовищ. Редкие огни факелов, плохая и скудная пища, потные тела его товарищей, чья иссеченная шрамами кожа (а ведь у него теперь была та же траченая шкура, думал Джейме с мрачной ухмылкой, он был ничем не хуже этого отребья) проглядывала в прорехах их истлевших от сырости рубах. Он отдался своему новому делу со всем нерастраченным рвением. Часто он желал себе, чтобы в одно прекрасное утро ноги не смогли бы его донести до входа в пещеры. Тогда стражники, обозлившись, забьют его до смерти. Или, в назидание всем другим, положат его голову на плоский камень, а жерновом мельницы прокатят по его черепу. Это он уже видал несколько раз. Мозги и кровь разлетались кругом, кости трещали, как ореховая скорлупа. Люди реагировали на варварское зрелище с бесстрастным и бессердечным любопытством. Они все тут были приговорены, так что исполнение приговора, пусть и таким чудовищным способом, их не очень-то поражало. Но, странным образом, была в нем и какая-то часть, наверное, желавшая жить. Именно она дотаскивала его бренное тело до шахты, заставляла идти вниз, вставать за спину крестьянам, рубившим мягкую серебристо-синюю породу. Джейме толкал деревянную тачку, продев одну из рукоятей между пальцев своей твердой правой руки. Тачки были тяжелыми, неуклюжими, часто опрокидывались. Тогда камни катились им под ноги. Иногда, если нагружены были слишком большие отвалы, они могли и сломать человеку ногу, покалечить его. Калеки, как он вскоре заметил, возвращались в шахты, отлежавшись у себя в домах, в деревеньках вокруг. Хромая и постанывая от боли. Они всегда возвращались: им больше некуда было идти. Мелле приносила пещерным рабочим еду. Поначалу приходила со своей матушкой и еще какими-то родственницами, но однажды заявилась одна. Ей было лет десять, не более того. Худая, как щепка, со впалой чахоточной грудью, всегда грязной шеей, и уже в эти годы жутко ссутулившаяся под тяжестью корзин, которые таскала на спине. У нее были странно прекрасные для такого чахлого, болезненного и чумазого ребенка волосы: густые и темно-золотые, и с каким-то необыкновенным розоватым переливом. Лицо ее было конопатым и всегда на скуле или шее темнел синяк, след от удара. Часто у нее были рассечены губы или бровь, в общем, Джейме, хотя и старался не обращать на девочку никакого внимания, все же вынужден был признать – жизнь не была к ней особенно-то добра. И все же она была болтлива, искренне весела, как все рыжие. По крайней мере, многие из таковых, думал Джейме. Глупенькая Лиза Талли. Тормунд, ныне муж девицы (точнее сказать, некогда бывшей таковой) Тарт. Теперь уж не девицы, и Джейме было приятно думать, что это он сделал, приятно и мерзко, и стыдно, в последние недели, впрочем, скорее, стыдно. Да, рыжие люди. И прочие в том же роде. Даже бедную Сансу Старк он помнил разговорчивой и улыбчивой, вежливой, премилой девчушкой – да, и она состояла в этом племени поцелованных солнцем, веселых людей… ну, прежде, чем судьба (или его сестра? Но не только Серсея, ведь правда?) продемонстрировала ей свой львиный оскал. Мелле любила поболтать о том – о сем. Крестьяне не слушали ее или вовсе прогоняли, раздражаясь на ее вопросы, и тогда она избрала в жертвы молчаливого однорукого. Его прозвали «Синяя Рука», потому что ладонь его и правда скоро окрасилась в цвет кобальтовой пыли. Пыль эта повсюду висела в воздухе тонким лазурным, еле видным, облаком. Породу измельчали кирками, а потом размалывали в жерновах, и получившиеся горы лазоревого цвета рассыпали по мешкам. Тут же, неподалеку, как вскоре Джейме узнал, орудовали стеклодувы, для которых эта краска была настоящим сокровищем. Некоторые честно держались своего ремесла, но были и целые артели, прокрашивавшие синим порошком стеклянные бусины и кристаллы, чтобы потом выдавать их за сапфиры. Джейме задавался вопросом, сколько же таких искусных подделок уже бродит по Королевствам. Впрочем, его это даже радовало. Сапфиры никогда не приносили ему счастья, не вернули ему ни чести, ни любви… а фальшивые сапфиры вообще должны были знаменовать его полнейшее падение – так ему и поделом, решил он. Это было наилучшим окончанием его пути. Все его попытки держаться рыцарства, а затем сохранить свою любовь, уберечь сестру, продлить род Ланнистеров – все эти попытки оканчивались или ничем, или полной катастрофой. Вот он и стал тем, кем стал: человеком с Синей Рукой, без роду, без племени, которого вот-вот растопчут, до смерти забьют, за невовремя опрокинутую тачку с краской для поддельных сапфиров. Ну не смех ли? Очень весело и поучительно, если подумать. Мелле отвлекла его от этих размышлений каким-то очередным пустяковым вопросом. - Что? – спросил он, протягивая к ней выгнутую лепешку. В эту жесткую лепешку девочка, как в тарелку, накладывала жаркое из куриных шей и сгнившей репы. - Я говорю, давно ли ты был на ярмарке, Синяя Рука? - Джейме, - сказал он механически, забирая у нее еду и наклоняясь, чтобы ни одна крошка мимо не упала, пока он ест. – Меня зовут Джейме. - Ладно. Джейме! Тебе нравятся ярмарки? - Я их ненавижу, - признался он со всей искренностью, на которую был способен, пока обгладывал мелкие куриные кости. О, как же на них мало было мяса, какие-то тонкие волокна там и тут. Ну вот еще бы немного… В животе его громко урчало. Мелле с досадой заметила: - Наверное, тебе просто еще не довелось бывать на таких, где дают представления скоморохи, танцуют прекрасные девушки из дорнийских племен. Ох, у них такие звонкие голоса и они так плавно танцуют, точно плывут! Мониста звенят, как ручей! И еще там поют менестрели, и порой, к вечеру, если как следует помогать им прибирать шатры, так они дадут тебе медовый пирожок. Или два. Или пирожок с зайчатиной. Это так вкусно! - Еще бы, - проворчал он, - не то, что эта бурда. - Да, прости, - вздохнула она. – Что-то моя тетка нынче совсем жалеет мяса. Говорит, Хаан плохо платит ей. Видишь ли, они с мужем ему давненько задолжали, вот он потихоньку и удерживает из того одолжения. Мелле по-взрослому вздохнула и замолчала. Она сидела в пол-оборота к нему, ее красивые волосы, собранные в две пышные, мягкие косы и скрепленные нитками на затылке, переливались в тусклых лучах, которые тянулись сюда от входа в пещеру. Ее грязное платье было покрыто заплатками – все состояло из заплат, уж лучше сказать. - А что твоя мама? – спросил он, не выдержав этой тишины и ее виноватых вздохов. Мелле повернулась к нему и уставилась своими прозрачными, удивительно чистыми глазами. - Я думаю, она скоро поправится. Она уже начала вставать, и я помогала ей, но только совсем немного, дойти до грядок. Так она даже шла сама. Не кашляла даже сильно. И лицо ее порозовело, а то была бледна, точно овечья шерсть. Она собирала горох, сама собирала, вот и думаю: она уже почти выздоровела. На губах у Мелле появилась слабая, какая-то растерянная, улыбка. Джейме невольно улыбнулся в ответ. - Это хорошо, - закивал он, понимая, что от него, как от старшего, умудренного человека, чьи виски уже покрылись сединой, она ждет хоть какого-то подтверждения своим надеждам. – Это очень хорошо. Эй? Там еще осталось? Не подкинешь добавки? Мелле вздохнула с сомнением, но, чтобы сделать ему приятное, принялась скрести деревянным половником по стенкам котла. Она скребла и скребла, пытаясь собрать для Джейме остатки еды. Я мог бы сунуть в этот котел голову и вылизал бы дочиста, подумал он с тоской. Мысль о еде в последнее время становилась как-то уж очень неотступна. - Значит, ты полагаешь, что она выздоровеет? – вдруг спросила девочка, и опять с такой беспомощной доверчивостью. - Если полола грядки, так уж всяко дело идет на поправку, - осторожно заметил он. На следующий день мать Мелле умерла. Некоторое время девочка не появлялась, а потом пришла, но была рассеяна и грустна. Джейме, хоть и дал зарок держать язык за зубами, не выдержал - и первым с ней заговорил. Она отвечала односложно, растеряно, невпопад. А потом вовсе умолкла. Так она проработала в шахтах какое-то время – но в один день явилась вдруг странно улыбчивой, болтала без умолку. Он заметил лихорадочные пятна, что зацвели на ее серых щеках, и алые губы, явно подкрашенные кармином – и ему стало не по себе. На Мелле было новое платье, расшитое красными маками и синими васильками, белая чистая сорочка под ним – как у знатной дамы, и даже башмаки из лайковой кожи. В ее прекрасные волосы кто-то вплел ниточку дешевых коралловых бусин. Он спросил, что это с ней, с чего это она так расфуфырилась. Мелле смущенно захихикала. Джейме подошел ближе, наклонился к ней. От ее дыхания пахло сливовым вином. Кто-то напоил девчонку. Мелле, между тем, спотыкаясь, посмеиваясь, иногда впадая в какую-то прострацию – словно засыпала на полуслове и тут же пробуждалась, встряхивая локонами, поведала ему о своих успехах. Хаан привел к ее тетке каких-то добрых людей, да, очень, очень богатых и добрых, все повторяла она. Один из них дал ей новое платье, потом накормил до отвала сладостями, дал ей сладкого вина, посадил на колени к себе и щекотал, и играл с ее косами. Хаан пообещал родне девочки, что простит им скопившийся долг, ежели они отпустят девочку с этими добрыми чужаками. Чужак, в свою очередь, развлекал Мелле картинами ее будущей жизни: ее заберут на ярмарку и там выучат петь и танцевать, и радовать мужчин приятной беседой. Она станет как знатная дама, только еще лучше. Будет жить в таком… таком каком-то доме (Мелле не поняла, и Джейме обреченно подумал – вот это, пожалуй, к лучшему), словом, в большом и роскошном доме, светлом, чистом, как дворец. Будет спать на вышитых золотом подушках и кушать из золотых тарелок. Все сласти мира будут у нее, и она так объестся медовых орешков, что потом и вовсе разлюбит их. Тут Мелле захохотала, совершенно очарованная столь несбыточными посулами. От ее рассказов гнусная бурда, которой Джейме пообедал, перевернулась в его желудке и запросилась наружу. Он не знал, что делать. Мелькнула мысль отступиться и все забыть, сделать вид, будто он и не слышал милого щебета пьяненькой дурынды. Но, не давая себе опомниться, он сказал: - Вот что, Мелле. Больше к этим людям не подходи, а, коли начнут тебя уговаривать, отвечай им, что… Что? Мысли его запрыгали, как эхо по стенам пещеры. О, хитрости его младшего братца порой так не хватало. И все же он ухватился за одну, как тонущий за соломинку: - Скажи, что ты готовишься в Молчаливые Сестры, и тебе нельзя с ними уезжать. - Но я не готовлюсь, - запротестовала Мелле, нахмурившись. – Я вовсе не хочу… Сестры так скучны, так суровы, я ненавижу, когда они к нам наезжают. И уходят к ним лишь калеки, вроде Тильды с хромой ногой… - Теперь и ты отправишься к ним. - Нет! Я хочу есть медовые орешки с золоченой тарелки! – Мелле замахала на него руками, в глазах ее засверкали злые слезы. – Отчего ты не желаешь меня слушать?! Никто здесь не желает! - Я слушал тебя, и очень внимательно, поверь, - тихо ответил Джейме. – А теперь сделаем так. Ты пойдешь со мной, завтра же я увезу тебя к Сестрам… - Да не хочу я к Сестрам, Джейме-дурак! – заорала она и топнула ножкой в новом башмачке. – Ты даже хуже мамы, та меня всегда рядила в тряпье, боялась, что кто позавидует моей красе… Или испортит ее, подумал он, однако вслух такое говорить – ребенку - было не обязательно. - Видишь? Мама волновалась о тебе. А теперь о тебе некому заботиться. Мелле, послушай меня… Ты еще дитя… - К тому же, пьяное, подумал он и опять проглотил эти мысли с горькой слюной. - Ты не знаешь, что это за люди. Быть может, они злодеи… - А быть может, и нет! Так я и умру здесь, в шахтах, буду кашлять синей пылью, как мама?! Или буду работать на Молчаливых Сестер, как рабыня? Это был горький упрек, не Джейме, конечно, адресованный, и все же – горький, правдивый. - А другие девочки будут петь, танцевать, все дни проводить в прекрасном дворце! – не унималась Мелле. Нет никакого дворца, устало подумал он. Для вас, детей из грязной деревеньки в предгорьях? Нет, и никогда не было. - Что за другие девочки? – спросил он, чтобы она немного успокоилась. Мелле рассказала ему, что люди, которые пришли к Хаану с ярмарки, хотели забрать еще детей – нескольких мальчиков и полдюжины девочек. Он еще допросил ее, стараясь выудить побольше сведений, и Мелле, уже засыпая, пробормотала несколько имен. Он вздрогнул, хотя она этого и не заметила. Дети, о которых она говорила, все были младшее нее – от трех до восьми весен, и у всех у них родители были так бедны или загнаны в такие долги, что, право же… - Отчего вы не говорили с ними? – на следующий день спросила его Сестра-настоятельница, и, видя, что он молчит в растерянности, сама ответила. – Впрочем, не стоило. Крестьяне полагают за большое счастье продать детей в бордель. Это не новость в здешних краях. Она посидела, передвигая по своему большому столу какие-то книги в растрепанных переплетах и бутылочки с лечебными снадобьями. - Полагаю, и ни в каких не новость. А вы? Вам-то отчего захотелось вмешаться? Джейме искоса взглянул на нее. Это была статная, но изможденная женщина с загорелым и некрасивым лицом. Ей могло быть полсотни лет – могло быть и больше, из-за ее платка трудно было судить. Он посмотрел на тарелку с супом, которую только что прикончил, не стыдясь своей жадности, на крошки хлеба рядом с ней, потом смахнул их себе в деревянную ладонь и, так же без всякого стеснения, забросил себе в рот. Молчаливая Сестра только тонко улыбнулась. - Я не хотел, чтобы Мелле с ними пошла. Другие девочки… я, правду сказать, их толком не знал. Эту – узнал… немного. Губы у прислужницы богов презрительно скривились, и Джейме торопливо прибавил: - Не в том же смысле, Сестра. Ей и дюжины весен не исполнилось! - Я ничего не говорила. Мужчины – зверье, вот и все, что я могла бы ответить или подумать… Звери не разбирают, на кого взобраться или кого сожрать, коли уж им затеялось. Живут своими законами, и законы их очень просты: прав тот, кто силен. Но я вижу, что вы не лжете. Вы не из таких. И, раз уж я взялась гадать по вашему виду. Вы благородной крови, ведь правда? - Нет. - Правда, правда, - она покачала головой. – У вас особенная манера говорить и… Смотреть. И держитесь вы как лорд, не как батрак. Бесстрашно. Глядите людям в глаза. Хотя порой это граничит с глупостью, особенно в вашем положении. Что вас привело в наши края? Они забыты всеми и отданы на растерзание купцам, изготовителям поддельных драгоценностей - да скупщикам живого товара. И то сказать, скоро и этим негодяям некем будет тут поживиться. Дети рождаются изуродованными… Настал его черед вздрогнуть и скривиться. - А те немногие, кто нет, подрастая, сгибаются от горестей и тяжелой работы, становятся как маленькие старички или калеки. Кто-то на вашем месте посчитал бы, что этой вашей Мелле повезло. - Нет, - он качнул головой. – Нет. И разве не для того вы и призваны, Сестра? Она удивленно вскинула брови: - Мы помогаем лишь тем, кто сам об этом просит. Спросите у девочки, желает ли она идти к нам в обитель? - Она ребенок! Она еще не умеет судить. Всегда голодный, избиваемый родственниками, наивный ребенок. Безо всякой обязанности отличить добро от зла. И все же зла в ней нет. Еще – нет… Она невинна. - А потом это ваше невинное дитя попросту сбежит от нас, еще, чего доброго, и прихватив нечто, что сочтет ценным. Я не вчера родилась на свет, мой дорогой лорд… - Синяя Рука. Можете так меня называть. Имя все равно ничего не скажет. - Так вот, лорд Синяя Рука, послушайте же: и не в первый раз нас призывают спасти тех, кто, возможно, спасен быть не хочет. - Разве не в ваших силах ее убедить? Женщина отвернулась, затем встала и подошла к узкому, как бойница, окошку, заложив ладони за спину. Она сутулилась, но даже и тогда была заметна ее благородная стать. Лорда она во мне разглядела не просто так, подумал Джейме. Сама не из простых. - А вы пытались когда-нибудь удержать с собою рядом человека, который не верит вам, не доверяет вам, ни во что не ставит вас, да при том еще и боится? Джейме опустил голову. - Наверняка пытались, такова уж участь высокородных господ. Рано или поздно вступаешь в такие споры, которые выиграть можно лишь силой. Беда в том, что с девочками сила эта будет неправедна и… попросту невозможна. - Если вы дадите им вдоволь еды… - начал он упрямо. - Они не звери, - прикрикнула на него Сестра, - они люди, такие же, как вы и я! Приручать их, будто диких степных волчат – увольте. Еще посоветуйте на привязь посадить! - Что же мне делать? – почти умоляюще спросил он. – Может быть, вы знаете еще кого-то, кто здесь мне мог бы… Она посмотрела через плечо, тяжело вздохнув. - Мужчины. Куда вы вечно торопитесь со своими рассужденьями? Разве я отказала вам? - Но я решил, что, - смутился Джейме. Он зачем-то опять уставился в пустую тарелку, и сестра перехватила этот взгляд. – Что вы не желаете впутывать себя в это дело. - Я так не сказала. Лишь привела вам кое-какие доводы, которые вам, вероятно, по прямоте вашей натуры, не приходили на ум. - Приходили, - обиженно буркнул он. – А ежели бы и не пришли? Я не знаю, как поступать с детьми. Не знаю, чего от них ждать… Это правда. - Нет? Не знаете? Отчего так? - Детей у меня… нет. Никогда не было. Он замолчал, а потом, после мучительной паузы, только отвернулся - продолжать не стал. Сестра печально усмехнулась, распознав в его словах если не ложь, то какую-то мучительную и скверную полуправду. - Поешьте прежде, чем уйти. Пока будете ужинать со мной, договоримся о важном. И запомните: ни одну из этих жизней я на себя не возьму, пока ножка их не переступит за ворота моей обители. Как только они уйдут – или же еще не войдут – с меня более спроса не ждите. Возвращаясь в деревню, он обернулся. Дом Матери, или, скорее, цитадель, стоял на крутом утесе, отделенный от горного хребта настоящей пропастью, через которую был перекинут веревочный мост с деревянными планками. Мостик тот раскачивался от ветров, которые, ударяясь о стены ущелья, крутились невидимыми дугами, подобно тому, как змея кусает себя за хвост. Островерхие крыши темно-красной черепицы едва проглядывали над верхушками вековых сосен. Это было уединенное место, хорошее место, решил Джейме. На следующий день Мелле, уже пришедшая в себя после своего первого (он надеялся, что и последнего в жизни) тяжелого похмелья, сидела в его хижине и дулась, как мышь на крупу. Она ворчала, что Джейме ее ненавидит и завидует ее блестящей будущности, которая ведь была совсем рядом – на ярмарках и в каких-то прекрасных богатых городах. Он напоил ее настоем из мяты и мелиссы, стараясь быть терпеливым и все разъяснять, не повышая голоса. Что было очень тяжело. Во всей этой истории самым трудным было, пожалуй, не начать орать на девчонку и не надавать ей тумаков. Упрямые создания! – думал Джейме, с тоской вспоминая другую упрямую, как ослица, и такую же убежденную в своей правоте, девку. - Ты можешь стать кем угодно, - сказал он Мелле. – Лучше, выше себя сегодняшней. Подумай об этом. Сестры выучат тебя читать и писать, и складно говорить, и ты… - Я и так складно говорю! – буркнула Мелле. – Тетки мои вечно ворчат, что меня не заткнуть. А люди в шахтах жаловались Хаану, что я трещу, будто канарейка. Но я же, только хотела же… им рассказать… - Ты говоришь, как деревенщина, - в раздражении оборвал он ее. – Любой в городе над тобой посмеется. А, посмеявшись, захочет обидеть. - Можно ведь рта вовсе не раскрывать. - Это еще что за идеи?! - Господин Хаан сказал мне. Что девушке моих лет надлежит молчать и улыбаться, тогда она всякому станет по сердцу. - Чушь. Будешь молчать – примут за полоумную или дурочку. Таковую вообще всякий оскорбит, обесчестит. Послушай. Не обязательно гнуть спину в шахтах, но ведь вовсе и не обязательно продаваться за медовые орешки пришлому сброду. Ведь ты умна, я вижу это по тебе. Очень умна, сообразительна и в самом деле быстра на язык, так отчего тебе не попробовать стать еще умнее? Мой брат всегда говорит, что ум – точно меч, его можно отточить так, что ты сумеешь им сразиться с любою трудностью на своем пути. А человек, который лишен всякого оружия, будь то сила или разум, он лишь… добыча. Но ты не добыча, Мелле. Его страстная речь не произвела на нее особенного впечатления. Тогда он решился на иное: - Знаешь ли, в наши дни девицам даже в Цитадели позволено учиться. В самом Староместе! Они могут прочесть множество книг и стать так умны, так прозорливы. Ежели бы в прежние времена могло быть так, думаешь, стали бы они служить в этих стыдных домах? - Быть богатыми и красивыми вовсе не стыдно, Джейме, - проговорила Мелле с горечью. – Это не стыдно, это прекрасно! - Это нехорошо, коли богатство отдают за красоту, или же наоборот. И в подобном случае часто оканчивается чем-то дрянным… Он подумал о Беони, ему стало грустно, но вся история теперь показалась далекой, будто случилась много лет назад. Вся его жизнь в Кастерли Рок приобрела этот странный флер. А другие события и другие люди, напротив, словно бы приблизились – или никогда по-настоящему от него не уходили. Но это причиняло лишь боль. Впрочем, к боли в последнее время он был постоянно готов. Порой даже изумлялся, если она ненадолго исчезала. - Теперь не только выучиться в Цитадели можно, теперь девица и рыцарем может стать, - сказал он быстро. Тут бы ему было прикусить язык, но Мелле странно заинтересовалась. - Это как? Как Тартская Дева, что ли? Слышал ты о такой? Он вздрогнул. - Да, - ответил он после паузы. – Да, верно. Ты можешь стать такою же, как и она. Она училась быть рыцарем, стремилась к тому, и вот… а потом, перед битвой с Белыми Ходоками, ее посвятили в рыцари, ибо сочли достойной. Она… думаю, она всегда была этого достойна, как никто. - Верно. Она была целомудренна, умна, честна, отважна! И вдобавок ужасно красива. Слышала я песню о ней. Но она, говорят, давно погибла. Умерла она от раны, полученной в том бою! Ее сердце проткнули ледяным копьем. И не то, чтоб далеко от правды. Нет, не в части про «умерла». А в том, что ее сердце… Джейме вздохнул: - Неправда. Я ее потом видел собственными глазами. Издали, - торопливо прибавил он, когда Мелле подняла к нему изумленное, радостное лицо. – Она была все так же хороша собой, и статная, как настоящий рыцарь. В своих превосходных доспехах, счастливая, вся светилась от счастья… она праздновала победу, как и все остальные герои той битвы. Она была так хороша, что все поворачивались, когда она входила, вставали с мест, и все воины готовы были опуститься пред ней на колени, так восхищались ею. Все любили ее, не было человека, который бы не был ею очарован. Даже жестокая Королева Севера любила ее. Даже уродливый, бесстрастный палач Пес Клиган. Даже маленькая волчица Арья Старк, которую заковали в броню безжалостности и обучили где-то в Браавосе, в Гильдии безликих убийц. Даже… Он заткнулся, внезапно поняв, что его губы прыгали и тряслись, словно бы внутри его созревал и рвался наружу какой-то не то плач, не то стон. Словно это ЕГО сердце проткнули тем легендарным ледяным копьем из дурацкой южной песни. Сделал вид, что страшно занят, переставляя тарелки на колченогом столе. - Видел ее? Ты-ы?! В самом деле? Да ведь ты просто батрак! Весь всклокоченный, старый! И как тебе только позволили! Ах, как же тебе, должно быть, повезло! А правда, что у нее синие, как сапфиры, глаза?! - Только не как фальшивки, которые тут выпекают наши стеклодувы. Нет. Настоящие сапфиры, глаза ее сверкали, как синие звезды. - И волосы, точно снег? Светлые? Как у девы Таргариен, неправедной королевы драконов? А правда, что ради той битвы синеокая дева-рыцарь отрезала свои косы и бинтовала грудь, чтобы ее приняли за воина-мужчину, ну, чтобы добраться до Короля Ночи?! Ведь ему колдуны-провидцы из страны льда предсказали гибель от руки невинной девицы. - Волосы ее… Да. Только как снег на горной вершине, такой чистый и светлый, который солнце румянит. Да. Золотые. Очень красивые. И она никогда не носила косы, должно быть, считала, что так ей сподручнее участвовать в битвах и поединках, но… она все равно была так же прекрасна, как если бы… если бы… Луч солнца прикоснулся к твоей душе после самой страшной ночи, подумал он. Стало тоскливо, под ребрами что-то ныло, точно его там пинали. Что же касается ее груди, подумал Джейме вдруг, со слабой ухмылкой, то и бинтовать было нечего. А все же эти титьки были несравненны: нежны, невинны, скромны, как первый весенний цветок, но ведь таковой всегда – и самый желанный? Шелк и бутоны, проклятый шелк белой кожи, сладкий, податливый и ласковый шелк, да провались оно все в Пекло… Ему стало мерзко от самого себя, от того, что даже чудесные, исцеляющие душу воспоминания он измарал похотливыми мыслишками. Мелле всей этой его душевной борьбы не замечала. И то сказать, она была слишком увлечена, вспоминая, очевидно, какие-то особенно ей нравившиеся ярмарочные баллады. И отчаянно завидуя ему, как если бы вдруг выяснилось, что этот грязный, бедный, однорукий Джейме-дурак побывал в настоящей сказке. - Как же ты удачлив. А дракона ты видел? И как это тебе так свезло?! - Просто оказался в те дни в тех краях… - пробормотал он, не желая длить свою ложь. Ему было стыдно лгать Мелле – отчего-то именно ей. – Драконов я тоже вообще-то видал. Он рассказал ей, по возможности избегая подробностей о себе, как выглядели чудища, и как драконы сразились с наступающей ночью – все это было Мелле очень интересно. В конце дня она так и осталась в его хижине. Странным образом его побасенки, а особенно рассказ о встрече с Бриенной – завоевали ее доверие. Ободрившись, наутро Джейме отправился за другими детьми. Однако мало что ему удалось: многие из родителей были уже настроены решительно, заранее поделили меж собой золото, обещанное скупщиками детей: и он едва унес ноги. Наконец, собрать ему удалось лишь пятерых, считая старшую – Мелле. Были еще две девочки – сестры-погодки шести и семи лет, за которыми присматривала выжившая из ума бабка. Эта полуслепая карга, наверное, даже не заметила, как он увел девчонок со двора. И двое мальчиков, одному три года, он даже говорил еще плохо, а второй - ровесник Мелле, только куда медленнее ее, и весьма туго соображавший. Прикормив их остатками хлеба, что у него были, посулами еды и прочим, к ночи Джейме собрал свой маленький отряд. Лошадь он выкупил у кузнеца за четыре монеты: отдал все, что было. Это кривое, кособокое и тощее, как скелет, чудовище вряд ли смогло бы выдержать вес взрослого мужчины. Под покровом темноты он накрыл ее попоной, посадил на нее младших и Мелле: и повел к горной дороге. Лошадь ступала медленно, но шла послушно, мальчик, шагавший рядом с Джейме, ее уговаривал тихим, дрожащим голоском. Джейме все время оборачивался и вздохнул с облегчением лишь когда тракт сделал поворот, и огни деревни, тусклые и угрюмые, как болотные сполохи, скрылись из вида. Некоторое время шли молча. Потом малыши, напуганные ночными звуками в лесу, холодом, темнотой и всем прочим, начали хныкать. Мелле отважно принялась их уговаривать. Она обещала им золотые платьица, медовые орешки, книги с картинками, а потом, отчаявшись, объявила: - Да знаете ли вы, куда мы отправляемся?! Мы скоро все станем рыцарями! Вот! Все! И мелкие плаксы изумленно примолкли, зашмыгали мокрыми носами. Джейме скривился, радуясь, что во тьме дети не могли разобрать его лица. Но ему пришлось прийти девочке на помощь. Он показал детям свой меч, спрятанный в рогожку, перевязанный грязными веревками. Вытащил Вдовий Плач из укрытых ножен, и валирийская сталь заблестела в лучах луны: - Смотрите. Такие мечи всем дадут, кто согласится остаться в обители, а потом поступит в рыцари. Вспомнил он об Эйрике, и сердце его сжалось. На малолетний отряд меч произвел чарующее впечатление. Они совсем перестали плакать, даже рты пораскрывали. У моста через пропасть он остановился. Мелле ахнула, слушая, как скрипят доски, раскачиваясь от ветра, что отчаянно завывал внизу, в ущелье. - Ничего не бойтесь, - сказал Джейме. – Я буду с вами. Иди-ка сюда. Полезай за спину, держись крепко за мою шею. Он взял одну девочку на руки, а другую посадил себе за спину. Мелле подняла малыша на руки. - Вниз не глядите, ступайте впереди меня, чтобы я замыкал. Они все как-то разом, включая старшего мальчишку, заныли, заголосили протяжно. Остановились, как вкопанные. И вдруг на другой стороне ущелья вспыхнули огни. Джейме разглядел нескольких Сестер, что приближались, в руках у них были светильники. Сестры прошли через мост: быстрые, ловкие, бесшумные, словно призраки в серых одеждах - и начали уговаривать детей тихими, ласковыми голосами. Ношу у него забрали. Вскоре все перебрались на другую сторону. Джейме шел, замыкая процессию. Из ворот вышла женщина, с которой он говорил прежде. По крайней мере, подумал он, несмотря на ее обещание не отвечать за тех, кто находился вне обители – ей хватило доброты встретить детей. Она заговорила с детьми, рассматривала их внимательно и цепко, потом повернулась к нему. Он с благодарностью и облегчением ей кивнул, а затем поклонился. Тело его еще помнило этот ритуал, настоящего рыцарского поклона, и это отчего-то Джейме обрадовало. Улыбка, быстрая и печальная - в темноте мелькнула полоска крепких зубов: - Я так и знала, что вы вернетесь. Упрямства вам не занимать, сир Синяя Рука. Эй! Ведите их в столовый зал, пусть поедят как следует. Ох, а грязные какие… Сестры повели ребятишек в растворенные ворота. - Упрямства, но не ума, благородный рыцарь, - она вновь повернулась к Джейме. – Что теперь будет? - Со мной? - Ну, сюда-то никто не сунется. Мост мы отвязываем, если на сердце становится неспокойно. Да. С вами. Вы отобрали у похитителей детей ценный товар. Старшая девочка, хоть и не хороша собой, а все же, как я заметила, в самом деле умна, невинна и открыта. Маленькие дети? Их ценят в борделях очень высоко… Мальчики же всегда пользовались спросом у особенного склада негодяев. - Я не выбирал, - буркнул он с неохотой. – Взял, кого смог. - Это было смело и… Никогда ко мне из этой деревеньки не приходили люди, подобные вам. Она сложила руки перед собой, бросила острый взгляд на меч у его пояса: - Вы вооружились. Ждали погоню? - На всякий случай. - Разумно. Оба помолчали. - Не возвращайтесь, - вдруг сказала она. – Не возвращайтесь, вас убьют и, вероятно, самым болезненным и диким способом. - Идти мне некуда. - Всегда есть, куда, - тихо возразила она. – Не возвращайтесь, я вас молю. - Там… остались люди… которые, как мне показалось, пришли в сомнение, и потому я рассчитывал… Джейме запнулся. Да, он рассчитывал, что сумеет отвести к Сестрам еще хоть немногих детей, после того как потолкует с крестьянами снова. Может, кое с кем придется заговорить на другом языке. Кого-то сможет и припугнуть, сила в нем еще оставалась. - Нет. Не вздумайте. Я говорю серьезно. И не потому, что не приняла бы других. Но… Нет, я умоляю вас. Идите своей дорогой. Все время на восток, и вы минуете горные тропы, окажетесь в Дорне. В Дорне вольному воля, бескрайние степи, безграничные морские берега, где никто не станет ни искать вас, ни принуждать… К чему бы то ни было. Если же это не прельщает? Поступите на службу в Звездопаде, наймитесь в отряды в Марках. Перед вами открыты все пути, но, ради милости Матери, не возвращайтесь в эти прогнившие шахты… ведь вы исполнили свой долг. Когда он подошел к деревне, ведя свою несчастную клячу под уздцы, дорогу ему перегородили стражники. Его привели в поместье Хаана, и к этому моменту на лице его уже наливались тяжелой кровью несколько синяков. Это, впрочем, были пустяки. Другое дело, что меч его опять отобрали, ах, следовало быть поумнее и оставить его в укромном месте, отправляясь в дорогу. Хаан сидел за накрытым столом, перед ним истекала жиром огромная, зажаренная до золотой корочки курица. У Джейме в животе неприлично заурчало. - Где ты шлялся? – спросил управляющий, не поднимая на него взгляд. Он возился с пирогами и краюхами, отламывал себе, бросал куски в тарелку. - Дело мое. - Дело твое, - эхом откликнулся Хаан. – Где дети? - Какие? Стражник шагнул к нему и коротко ударил дубинкой с железным наконечником – прямо в живот. Джейме согнулся пополам, хватая ртом воздух. - Ах ты ублюдок несчастный, - с сожалением проговорил Хаан. – Где они? Ты что натворил? - Я их убил, - сказал Джейме, когда немного продышался и выпрямился. – Закопал тела в лесу. Хотите, я вас отведу на их могилки? Тут, наконец, Хаан проявил слабый интерес. Поднял глаза от своего пиршества. Обвел Джейме полным горькой печали взором: - В самом деле? Казалось, он ничуть не был удивлен. - Ну-ка, парни, покажите-ка ему, - начал он вялым, безжизненным тоном. Джейме увернулся от следующего удара, проскользнул под локтем неуклюжей деревенщины – люди тут воевать не умели, только бить беззащитных могли. Он ударил стражника между лопаток, тот согнулся пополам, Джейме сбил шлем с его головы и ударил своей деревянной рукой в висок. Следующего он прикончил собственным мечом, выхваченным у первого. Мелькнула сталь, прошила воздух с нежным тихим свистом, стол перед Хааном укрыло алым полотнищем крови. Джейме обернулся и снес голову еще одному, а четвертого толкнул локтем в живот, выставил ногу, и тот повалился на пол, громыхая неуклюжими, плохо подогнанными латами. Джейме заколол его, высоко подняв меч и воткнув его в спину несчастного. Кровь потекла по темному дереву пола. Хаан начал подниматься из-за стола, видимо, находясь в некотором (легко объяснимом, конечно) оцепенении. Все происходило ловко и быстро. Джейме и сам от себя такой прыти не ждал, но счел, что удача вернулась к нему. Убивать деревенских оказалось так нетрудно! Он мельком подумал об Улыбающемся Рыцаре: да, определенно, в таких убийствах тоже была своего рода сладость. Он сунул меч в ножны и пошел на хозяина, криво, несуразно улыбаясь. Схватил за горло деревянной рукой, слегка приподнял. Обернулся, пока Хаан хрипел и цеплялся за его локоть. Потом вытащил из мокрых пальцев управляющего нож, который Хаан как раз занес над жареной птицей. И провел им под толстым, как перина, двойным подбородком. - Валирийской стали не заслужил, жирная ты скотина, - сообщил ему Джейме. – Сдохнешь как свинья на убое. Ты мне никогда не нравился. Затем он отпустил беднягу. Хаан повалился к его ногам, он хрипел и бился, кровь тонкой струйкой, звеня, летела на грязные сапоги батрака. Джейме огляделся. Он ни о чем в этот момент не думал. Вообще ни о чем особенном. Мысли его текли равнодушно и медленно, пустые, никчемные, под стать вялым словам покойного Хаана. Разломив хлеб, он наклонился к птице, оторвал крыло и начал есть, почти давился от сладости сочного, жирного мяса. Сок потек по его бороде, Джейме рассеяно вытер его рукавом. Он весьма одичал в этом краю, весьма, подумалось ему: и он засмеялся. Обозлился, отупел душой и вообще утратил всяческие манеры. Напрасно Молчаливая Сестра признала в нем лорда, теперь в нем почти ничего благородного не осталось, одни только вечный голод, тупая хитрость да неуемная жестокость. В эдаком разбойничьем виде – сидящим за накрытым столом, посреди алых луж и медного запаха остывающей крови, жующим мясо и запивающим его вином – Джейме Ланнистера и застали торговцы детьми. Джейме при явлении негодяев как раз сунул в рот тонкую лучину, чтобы почистить зубы на манер того, как это любил делать его приятель, Бронн Черноводный. Прежде, чем его скрутили, он убил двоих, но то были люди опытные и ловкие, совсем не деревенский сброд. Сброд высшего порядка, так скажем. Когда его били, причем лицо его встречалось со столом с неприятными звуками и с отвратительной частотой – он думал о том, что скоро умрет. Наконец-то. Наконец-то. Хорошо бы. С десятым ударом нос ему поломали и, казалось, затолкали внутрь черепа, так стало больно. Рот его был заполнен кровью и, все еще странно восхитительным, но и странно тошнотворным, вкусом жареной на вертеле курятины с шафранной подливой. Больше он никогда в жизни не сможет есть шафран. Так он подумал, почти хихикнув. Потом Джейме потерял сознание. Хотя надежда отправиться отсюда в более интересные края (например, в Пекло, где… о, он не сомневался, его поджидала до предела разгневанная сестрица) была чрезвычайно велика, ей не суждено оказалось сбыться. Чтобы дознаться, куда он отвел детей, его выволокли во двор и облили ледяной водой. Наступала зима, так что Джейме, хотя и трясся потом от холода, но от таких приключений и правда живо пришел в себя. Его раздели, связали ему руки за спиной, стянули локти ремнем и принялись макать головой в помойную лохань. Это было омерзительно, а самое главное – неуместно, потому что приятная заполненность в желудке вскоре уступила место ноющей пустоте. Его вырвало несколько раз подряд. На шею ему накинули удавку, и один из разбойников ее то затягивал, то ослаблял, тем самым то отправлял Джейме в чистую, спокойную, как снег, пустоту – то безжалостно выдергивал обратно, в воняющий боги ведают, чем (ну, хорошо, попросту - кровью, нечистотами и его собственной рвотой) мир. Эта пытка, пожалуй, и могла бы ему развязать язык – так было мучительно возвращаться, хватая ртом воздух и умоляя своих истязателей остановиться, если бы он не думал все время: эй, ну же, сир Джейме, Золотой Лев, лорд-протектор Запада, потерпи. Еще два или три раза, и ты точно отправишься к сестре. Тогда и палачи сообразили, что так делу не помочь. Время подбиралось к рассвету, а толку от их пыхтящих и гневных усилий не было. Уже сбежались во двор поместья зеваки, даже детей и старух привели – посмотреть, как пытают убийцу Хаана и девочек (Джейме по-прежнему твердо настаивал на своей версии событий, хотя торговцы ему ни на миг, кажется, не поверили). Чем его только не угощали перед рассветом – недаром это время называют самым темным часом, так для него и случилось. Его прижигали раскаленными прутами, топтали ему пальцы - и ногами, и камнями, топили, душили, рвали ему волосы, били его кнутом и плетью и вырезали полосы кожи с его спины. Однако, спустя какое-то время он начал с ужасом понимать – эти ребята, хотя и отличались изрядным воображением, но были куда аккуратней и искусней иных своих собратьев, навроде Кровавых Скоморохов. Дело было в том, что ни одна из опробованных на нем пыток не могла отправить его к праотцам (в его случае к Серсее, конечно же, к Серсее, больше ему и правда было некуда и не к кому отсюда бежать). Истязания причиняли ему кошмарную боль, но всегда держали на тонкой границе яви и беспамятства. А еще оставляли его целым, относительно невредимым. Кишки ему не разматывали, глаза не выдавливали и на кол не садили. Даже кости его щадили. Когда это, наконец, до него дошло – Джейме по-настоящему испугался. Все это означало одно: они намерены продолжать долго. Быть может, очень и очень долго. Покуда он не начнет умолять убить его, прикончить, отпустить с миром за Завесу тьмы: и, возможно, именно смерть в итоге станет наградой за признание. Его молчание, впрочем, сослужило ему хорошую службу. Поскольку Хаан был мертв, слуги его и солдаты – в страхе за свои шкуры – сбежали. Пришедшие во двор крестьяне своими глазами могли видеть, что за люди собирались купить у них детей – и постепенно по толпе побежал нехороший шепоток. А потом и ропот негодования. Раздались проклятия, крики, плач. Детей постепенно уводили, чтобы спрятать от таких бесстыжих, безжалостных истязателей подальше. Это хорошо, подумал он. Есть во всем и хорошая сторона, да, совершенно во всем, включая его бесконечные и позорные пытки. Когда солнце взошло, Джейме, привязанного к тяжелому бревну, как раз собирались клеймить его же собственным мечом, раскаленным в жаровне. Судя по насмешливым разговорам вокруг, меч, возможно, вошел бы в такие места в его теле, куда заходить вообще не следовало. С черного хода, да, ужасно неприятно это все, подумал он в досаде. Стыдно и отвратительно. Рыцарь не должен попадать в такие истории, пусть и разжалованный. Серсея… опять-таки, она будет страшно недовольна его бесчестьем. И ради чего, скажет она своим обычным недовольным голоском, капризным и жестоким, но, как всегда, при разговоре с ним, с ноткой нежности. Ради чего ты позволил им так над тобою глумиться? Ради немытых, глупых и уродливых крестьянских детей? Какой позор для всех Ланнистеров. Он не был уверен, что они на это не пойдут – его мучители устали и, возможно, им захотелось от несчастного, наконец, избавиться. Все равно толку ведь не было. Он мычал, стонал, захлебывался слезами – но на том его красноречие и оканчивалось. Тут крестьяне и разволновались. А торговцы вскоре поняли, что заходят уж слишком далеко. Кто-то из пыточных дел мастеров подошел к Джейме, пнул, проверяя, жив ли он еще. А потом, внезапно, на его затылок обрушился удар чего-то тяжелого – и в тот же миг он был счастлив провалиться в небытие. Очнулся от жуткой головной боли – и в полной темноте. И понял, что, от ударов, или еще от чего, попросту ослеп. Джейме вертел головой, причиняя еще больше боли себе самому, таращил глаза – а вокруг него была чернота. Тогда он начал кричать, поражаясь силе, что еще оставалась в его измученной груди. Шею что-то сдавливало, руки его были закреплены – это ощущение он уже хорошо знал – в металлических колодках. Он заметался в испуге, и тотчас раздался грубый окрик: - Ну-ка, хватит! Эй, парень, а ну успокойся!.. Ребята! Да он сейчас лодку перевернет! Сиди тихо, не то врежу веслом, проклятая ты, тупая тварь! Он замер, понимая, что орут на него не просто так. Прислушался. Где-то рядом плескалась вода. Глубокая, прохладная вода, пахло морем, смолой и дегтем. И немытыми телами, и нечистотами, однако сильнее всего – морским ветром. Он некоторое время вертелся, но без особенного напора, наконец, поняв, что голова его попросту укутана дерюгой. Видимо, на него надели мешок. Так укрывают головы птиц, когда продают их на базарах. Чтобы не волновались. В его случае, разумеется, он все равно был встревожен до предела. Однако вот что он успел уяснить: вокруг него простиралось море. Рядом были еще какие-то люди, они стонали, ругались и ворчали. Плескались волны, ударялись о весла и борта, скрипели уключины. Те, кто вез его, в полголоса переговаривались просоленными, хриплыми голосами. Он прислушался, но ничего интересного не узнал: они перечисляли какие-то бесконечные списки, «латук, репа, морковь, десять ящиков дорнийского, дюжина бочек пахты, овечий сыр, сбитое масло, ремни, бочонки, смоляные фонари…» Он повернулся к тому, кто теперь сидел рядом с ним, привалился плечом, точно пьяный. - Эй, - позвал Джейме, - эй, ты не спишь? - Нет, сир, - молодой, испуганный голос. - Давно нас везут? - Только что погрузили. - А до того? Где мы? - Мы были в Кью, сир. - Почему ты зовешь меня «сир»? - Так ведь… говорили, что вы – запытанный до полусмерти рыцарь. - Ах, вот как. Ты тоже с капюшоном на голове? - Да. - Так откуда тебе известно? - Эти мешки надели перед продажей, чтобы мы не побежали куда со страху. - Продажей? - Нас продали на корабли, сир. - Какие еще корабли?! – воскликнул он. - Я тебе дам веслом по башке, клянусь! – завопил тот, кто уже накричал на него прежде. – Закрой свой рот, не то прямо вот сейчас расшибу! Зубов не досчитаешься, старая развалина! Джейме примолк. За «развалину» ему стало как-то обидно. Хоть он и чувствовал себя прескверно, но, по привычному за годы порядку ощущений, успел понять, что кости его целы, а боль возникает лишь при движении, когда грубая ткань надетой на него рубахи прикасалась – или пыталась отодраться – от кровавых шрамов, от ожогов на коже. И только-то. И всего лишь. Он успел даже понять, что пальцы его левой руки были туго перебинтованы. Когда он шевелил ими, они болели, особенно те, где ему, в неуемной своей прыти, палачи выдрали пару ногтей. Но, в целом, он был относительно крепок. Уж никак не «развалина», мерзкие вы работорговцы, подумал он. То есть, рабовладельцы. Одним словом, он опять попал в некий переплет, и только надеялся, что на сей раз никаких чумазых детишек, требующих его защиты, ох, дьявол бы их всех побрал, рядом не будет. Он умрет в честном поединке, достойно и легко. Никто не станет его терзать и мучить, просто так, из интереса: как нищие терзают бездомных псов, ради своей тупой и жестокой забавы, а он, в свою очередь, не будет перед концом стонать да захлебываться собственной рвотой. Мысль эта его ободрила. Как и свежий морской воздух, проникавший к нему сквозь переплетенные нити капюшона. Он видел теперь не тьму, а множество дырочек, в которые проникал солнечный свет, навроде густо усыпанного звездами неба вокруг. Джейме невольно улыбнулся. Лодка достигла корабля, он услышал крики наверху, шорох канатов, глухой стук дерева о дерево и звонкий - железа о железо. Его подхватили под руки и повлекли куда-то наверх. Должно быть, люди его окружали сильные: они легко подняли его в воздух, потом втолкнули через борт. Рядом с ним так же бесстрастно грузили тела других пленников. Кругом ходили, стуча коваными подошвами, гремели доспехами, переругивались, смеялись. Где-то вдали кто-то даже настраивал струны на лютне. Мякнул кот. Зашелестели паруса под ветром. Его подняли и поставили на ноги. Некоторое время он с интересом прислушивался, а потом кто-то встал напротив него – и лицо его залил яркий свет. Джейме зажмурился. - Сколько их? - Дюжина за сегодня. И еще один… Которого просили. - Хорошо. Женский голос. Он открыл глаза и уставился в лицо Яре Грейджой. Та ухмыльнулась, явно наслаждаясь его болезненным изумлением. Стоя напротив него, она заложила руки за спину и слегка покачалась, в такт качке корабля. - Вы, - только и сказал он. Она не ответила, а начала прохаживаться вдоль ряда пленных. С них сняли капюшоны, и он увидел теперь, что все это были молодые и неплохо сложенные парни, но все страшно испуганные и покорные, притихшие. Лица многих были избиты, и у многих рубахи и штаны были в крови и рвоте. На шеях виднелись следы от удавок и натертые колодками полосы. - Снимите с них эту мерзость, - приказала Яра матросам. Вскоре колодки и кандалы были сняты, леди Грейджой мотнула головой, и все это полетело за борт. Он мог слышать, как пленники в восторженном ужасе вздрагивают и вздыхают. Они растирали себе запястья, переминались с ноги на ногу, оглядывались кругом – а несколько так и не сводили глаз с Морской Королевы. Она хмуро улыбнулась в ответ, переводя пристальный и недобрый взгляд с одного на другого, но на Джейме его не останавливала ни на миг. - Хорошо. Хорошо, теперь поговорим на равных. Вы все свободны, - сказала она спокойно. – Если желаете вернуться к себе, то, пожалуй, самое время. Лодка пойдет в последний рейс, потом пути назад не будет. Наутро мы уходим в Арбор. Пораженное молчание было ей ответом. - Я выкупила вас, выкуплю и еще дюжину в следующий заход. Буду делать это снова и снова, покуда лорд Простора, принц Дорна или сам Сломленный Король – мне все равно, кто, но кто-то должен - не найдут управу на этих ублюдков. Когда-нибудь да кто-нибудь, верю - выжжет каленым железом эту гнойную язву, торговцев людьми. Я делаю что могу. Отдаю за вас свое золото. Чего не могу, так это воевать за вас, тратить свое оружие, свое время и своих солдат. А теперь вот что: долгих речей я говорить не умею, не намерена. Если кто пожелает остаться, знайте: вас ждет тяжелая работа. Гребцами, матросами или, коли имеете склонность, парусными мастерами, плотниками, канонирами. У нас на Железных Островах также есть работа, от ловцов жемчуга до кораблестроителей. Да, работы много, но она – только для вольного человека. Если есть среди вас те, кто сами продались в рабство, то лучше бы вам расстаться со мною. Ежели же вас продали ваши родные, отцы, лорды, тюремщики или прежние хозяева – то, клянусь, вы более не рабы, сегодня я стану вашей последней хозяйкой. И, имея волю таковой, я говорю вам: уходите или оставайтесь, решать только вам. Пленники завороженно глядели на нее. Джейме понял, что она произносит эту речь не в первый раз, и ко всему была готова и привычна. Рука ее, в толстой кожаной перчатке, легла на эфес короткого клинка за поясом. Наверное, случалось уже в такие моменты всякое… Матросы кругом них стояли тихо, спокойно, терпеливо выжидая, когда пленники сообразят, что же им делать. Наконец, один, самый щуплый и храбрый юнец, встряхнув смоляными кудрями, крикнул: - Я с вами, леди капитан! Готов принести клятвы Кракену! По рядам островитян потекли смешки. Яра улыбнулась смельчаку: - Иди вот туда. Как соберем всех, то накормим… и надо бы осмотреть ваши раны. И одеть вас. Я не любительница полуголых мужиков. Новый взрыв смеха – на сей раз погромче. Даже кто-то из пленников робко хихикнул. - Так что приведите себя в порядок и оденьтесь, как подобает приличному морскому народу. Нечего тут русалок изображать. Так, с грубоватыми, на вкус Джейме, шуточками, Яра вела отбор. Работать на кораблях вызвалось еще несколько человек. Вскоре он остался один – точнее, рядом с ним стоял лишь высокий и тонкий юноша, по виду - дорниец. Он, кажется, все это время дрожал от ужаса. Когда Яра спросила его, очень мягко и неожиданно ласково, кто он, и отчего он так боится, он едва сумел выдавить: - Я продался ради матушки. Она… болела, так я… так я… А мне можно теперь вернуться к ней, о, досточтимая леди?.. Что же со мной теперь будет?! Она подошла к бедняге почти вплотную, приблизила к нему свое лицо и тихо заговорила. От юноши воняло старой рвотой и еще чем-то, наверное, раны его загноились, или нечто в этом роде. По его лицу, разукрашенному во все цвета радуги, Джейме видел, что он был сильно избит. Но Яра ничем не выдала своего отвращения к зловонию. Что-что, а характер у нее и впрямь был железный. Наконец, юноша явно успокоился, закивал в ответ на ее тихие увещевания. Она подала знак, и матрос увел его куда-то к лестницам, ведущим вниз, в каюты. Теперь Джейме остался один. Леди Грейджой окинула его взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. - Я могу остаться, - хрипло сказал он. - Ну уж? – подняла она бровь. - Да, - заупрямился Джейме. – Могу, и вы сами мне предоставили выбор… - Вот не знала, что вы так жаждете грубой и простой работы, еще и на корабле, лорд Ланнистер. Что вы умеете? Она издевается, подумал он в тоске. Она еще на суде их с сестрой отменно возненавидела, а нынче, видать, встретив его, бездыханного, измученного, на торгах человечиной, и узнав его - решила купить для такого вот глумления. Паршивая морская сука. - Да что вам угодно. - Что угодно, чтобы скрыться от королевского суда? – негромко хмыкнула она. И, повернувшись к своим людям, заметила в полный голос. – Однорукий гребец, слышали о таком? Прямо диво какое-то! Все заржали. Джейме стало досадно, что он с таким чувством ее молил. Она его отвезет в столицу, непременно отдаст Короне… А впрочем, какая разница? Все лучше, чем ждать своей гибели в чужом краю, от рук отъявленных сволочей. - Я лично вас никому передавать не собираюсь, - заметила она, вновь понизив голос. – Если вернетесь на берег, идите своей дорогой. Однако я и не собираюсь держать язык за зубами, покрывая вас. Ежели спросят меня – отвечу, как было дело. - Потому я и не хочу уходить. - Ах, вот как. Надеетесь на протекцию?! Ланнистер во всем, до конца. Он опустил глаза. Она постояла напротив него, крепко сжав губы, и, наконец, повернулась к нему спиной: - Отведите этого в мою каюту. Остальным – еды. И вдоволь. Он повалился в обморок самым стыдным образом. Едва переступил порог каюты и увидел стол, уставленный едой, и ароматы его доконали. Очнулся он, обнаружив себя лежащим на боку, на длинной кушетке. Корабельный лекарь грубо и довольно бесцеремонно осматривал его раны, отдирая рубаху от корост и тихо ругаясь. Джейме вскрикнул. Перед глазами его все еще возвышался этот стол, накрытый к пиршеству. Его затошнило. - Тихо, - сказал знакомый голос. – Тихо, сир Джейме. Лежите спокойно, дайте парню сделать свою работу… Но Джейме поднялся на локте и заморгал, не веря своим глазам. На стуле, приставленном сбоку к обеденному столу, восседал Луковый Рыцарь собственной персоной. Что ж это делается, подумал Джейме сквозь туман, состоявший из боли и какой-то дурацкой, детской обиды. Все, кто видел его позор в Королевской Гавани, теперь встречают его – и зрят в самом низком, отвратительном обличье, в самом ужасном положении. Как сговорились, ну в самом-то деле! Вошла Яра, преспокойно уселась за стол и начала накладывать себе жареных рыбок в большую тарелку. - Вы-то что тут забыли? – невежливо поинтересовался Джейме у Мастера над Кораблями. - Путешествую с уважаемой мною леди Грейджой, - обьявил сир Давос, ничуть не смутившись. – Для строительства флотилии. Наш союз, как видите, приносит свои плоды. Это будет самая крепкая, самая большая флотилия Семи Королевств. Нам нужна корабельная сосна с берегов Морского Дракона, и рубить ее лучше теперь, в холодное время года, когда древесина особенно закалена… - Шести. Шести Королевств, - вставил Джейме не без яда. Сир Давос кивнул, но вид у него все равно был радостный. Старый дурак, подумал Джейме, впрочем, беззлобно. Сир Давос всегда был простым человеком, готовым работать и подчиняться. В этом была суть его бесхитростной натуры. Наверное, полезное свойство, решил Джейме, поразмышляв. - Лежите, - повторил сир Давос, видя, что он заворочался на кушетке. – Спина у вас отменно разукрашена. Лежите на боку, так удобнее вас осмотреть да привести в порядок. Вам ужасно досталось, скажу честно. И еще вас может стошнить. Джейме стыдливо опустил глаза. - Надо давать ему поесть, но маленькими порциями, - объяснил Яре сир Давос. – Бульон и немного хлеба. Иначе его вырвет, чего доброго. Сколько дней вы не ели? - Я понятия не имею, - признался Джейме. – Как я вообще здесь оказался? - А вы не помните? - Что я должен помнить? - Вы были в бреду, - сказала Яра, обглодав рыбешку и бросив скелет в миску для костей. –Может быть. Скорее всего. Вы стонали, плакали, скулили - и все время звали Бриенну Тарт. Повисла нехорошая тишина. - Я? – глупо переспросил Джейме. Сир Давос смущенно заерзал. - Я, признаться, глазам не мог поверить, когда увидел вас там, на невольничьем рынке. Я узнал ваше лицо, хоть оно и было порядком избито. И волосы ваши покрыты теперь сединой… И вы действительно словно бы пребывали в бреду. Наверное, ваши истязатели как следует поработали, ибо человека не так легко загнать в подобное состояние. Но я не мог… не мог… Но потом увидел вашу руку. Что стало с нею? Он спрашивает о золотой руке, догадался Джейме. Лекарь начал срезать рубашку, ловко орудуя узким и острым, как игла, ножичком. Джейме невольно зашипел. - Ну, тихо, - прикрикнул лекарь. – Я сейчас приложу мокрое, чтобы лучше отходило. Не мечись тут, а то, чего доброго, взрежу волдыри. Они у тебя огромадные, гноя будет ох как много. - Я отдал ее за эту ладонь, - сказал Джейме. – Правда, чудесный обмен? Яра расхохоталась. Сир Давос со страдающей улыбкой обернулся к ней. - Вы всегда были глуповаты, - сказала она, принимаясь за вторую рыбку. – Напыщены, самолюбивы. Но… Когда мне о вас рассказал Сиворт, о том, что вас продают, словно скот на бойне, я решила, что это своего рода знак. Видите ли, мне хотелось расплатиться по счетам. С вами, сир Джейме. За убийство любимого дядюшки. Джейме задрожал, но увидел, что сир Давос невольно ухмыльнулся. - Я покупаю невольников, когда прихожу на этот рынок. Мне нужны работники, а им нужна свобода. Мне не нравится, мне противно покупать людей, но так уж повелось, а гнойник этот выдавить может лишь Король. Надеюсь, теперь, когда сир Давос увидел всю мерзость собственными глазами, что-то в Совете сдвинется. Но… Что же касается моего долга перед вами. Я и не собиралась его отдавать, по крайней мере, покуда вы поживали себе с сестрой, там, в Кастерли. И без меня у вас все было прекрасно, не правда ли? Но, коли уж судьба так свела… Нет, в самом деле? Вы знаете, какого рода честь мне тогда оказали? Только ужасно жалею, что у вас не было времени и сил, чтобы треклятую мразь изуродовать. Напоследок. - Простите. Я был очень занят в те дни. Просто-таки рук на все не хватало. Сир Давос фыркнул – и тут же, с извиняющимся видом, спрятал улыбку в бороде. - Прощаю, - в тон ему, язвительно, отозвалась Яра. – Вы человек чести, тем не менее. Хоть потом и разочаровывали всех нас, раз за разом. Но ваше нынешнее положение. Это даже для вас – чересчур. Как вы очутились на этаком-то дне? Джейме посмотрел на нее, на ее нахальную улыбку, на бедного, смятенного сира Давоса. Он рассказал им о детях кобальтовых шахт, и, когда закончил, некоторое время все сидели молча, уставились на него во все глаза, пока лекарь расправлялся с остатками окровавленной рубахи. - Вы… стараетесь вернуть звание рыцаря, - наконец, вымолвил сир Давос. – Подвиг ваш… А я думаю, как иначе назвать ваш поступок? Подвиг… Он… Вновь позволил бы стать достойным, и я полагаю… - Да плевать я хотел, - оборвал его Джейме. – В Пекло подвиги. Мне собирались в задний проход мой собственный меч загнать, думаете, такого посвящения я ждал? И я никакого уже не жду, а по правде сказать – и не желаю. - Значит, просто сдохнуть хотелось, - удовлетворенно заметила Яра, отпив из большой пивной кружки. – А ведь я так и решила. Подвиг для вас – пустое слово. И дети вас не волнуют. Все ваши отпрыски погибли, многие из-за вас. И… Вы ведь и собственного сына назвали… как вы там выразились на королевском суде? Бастардом? Или как там? Выродком, вот как. Очень мило. Все были поражены, Королева Севера аж раскудахталась… но я подумала – да, в Пекло все, этот сраный Ланнистер попросту верен себе. - Меч ваш также продавали. Я взял на себя смелость его выкупить, - заторопился сир Давос, вскочив. – Вот тут, положил на хранение. Он начал возиться у большого резного шкафа, набитого картами и какими-то навигационными приборами. Меч у меня прямо заговоренный, подумал Джейме, жмурясь от боли. Лекарь закончил с рубахой, прикладывал к его ранам смоченную в травяном настое тряпку. От прикосновений пребольно щипало. Всегда возвращается… Или – возвращают. Вдовий Плач знает, кто у него хозяин. В отличие от некоторых, которые родом с Тарта и ростом с огромную кобылицу, он хранит мне верность. - Что случилось с вашей сестрицей? – спросила вдруг Яра. Сир Давос, испуганный, обернулся. Меч и правда лежал в его руках, все такой же тяжелый, прекрасный, бесстрастно-прекрасный. Вещи не умеют страдать, подумал Джейме с завистью. Не умеют, и тем счастливы. - Я ее убил. Задушил, если желаете подробностей. - Вот и признание, - хохотнула Яра. – Как вы быстры, Ланнистер. А я даже макового молока вам не давала, чтобы язык ваш развязать. - Как угодно. С отравой или без – я скажу, что было на самом деле. Мне уже наплевать. Сир Давос занервничал: - Но вы, наверное… Должно было быть что-то… Сир Джейме, скажите же нам, чтобы я смог помочь вам на суде или… - А мы уже на суде? Мы вроде бы идем к верфям на Пайке. Или куда вы там собирались? - Но, коли дело дойдет до Короля… - Пусть выслушает моего брата. Он был там, все видел собственными глазами. В конце-то концов это он прислал Тириона, это по его наущению Десница явился ко мне в тот злосчастный день. Он пришел шпионить? Прекрасно, шанс выпал прямо отличный. Пусть слушают друг друга. А в конечном итоге Король вообще должен был и без россказней Тириона мою беду предвидеть. Честно? Плевать. - На все-то вам наплевать нынче, Ланнистер, - вздохнула Яра. – Вы словно тень себя, прежнего. - Какое тонкое наблюдение, - съязвил он. И вдруг почувствовал ужасную усталость. Может, и правда следовало бы выпить маковой отравы. Чтобы забыться, вновь перестать все это чувствовать, обо всем этом думать. Голова его склонилась на жесткую подушку. Глаза начали закрываться. - Знаю лишь одно, на что ему еще не плевать, - проворчала леди Грейджой, и голос ее раздавался словно бы сквозь туман. – Точнее, одну. Так жаль, что леди Бриенна вынуждена была нести эту ношу, это бремя, и с кем? С недостойнейшим из недостойнейших. А ведь она, по слухам, удивительная, неглупая и благородная женщина. Сир Давос что-то ей возразил, но Джейме уже не слушал. Недостойнейший. Сир Недостойнейший, я мог бы и в самом деле прозваться таковым, подумал он – и затем вновь впал в безмыслие, в приятное забытье. В Арборе корабли встали на долгий рейд, пока покупали и продавали всевозможные вещи – клинки, вино, доспехи и провизию. Джейме все эти недели валялся на койке, в отданной ему каюте, и разглядывал низкий деревянный потолок. Это была уютная комната с единственным квадратным окошком, глядевшим на бескрайнее и теплое море. Он едва мог ходить, так он был слаб. Добредал до стола, жадно ел, стараясь ни крошки не уронить, а потом опять ложился. Раны его затянулись, оставив уродливые шрамы. Синяя краска с ладони так никогда и не отмылась. Он, однако, привык к ней. Она напоминала ему о Мелле, а он всегда думал о девочке с нежностью. Ее восхищение Бриенной и ее наивная вера в то, что та была красавицей, умницей и попросту каким-то волшебным существом, почему-то всегда приносила его сердцу успокоение. Как если бы кто нашел ключ к некоему тайнику внутри него, где хранились, спрятанные от всех, даже от него самого – до поры – мысли. И были они таковы: Бриенна и в самом деле всегда была красавицей, и она всегда была достойна самой огромной любви. И – он будто бы успокоился, приняв это за основу своего бытия. Как и то, что более никогда не будет достоин даже произнести ее имя, не говоря уж о том, чтобы запятнать его грязными словами. В этом благоговейном и тихом восторге он, впрочем, прожил недолго. Стала являться Яра и требовать, чтобы он поднимался на палубы и дышал свежим воздухом. Сир Давос ее в этом поддерживал. Опираясь на плечи матросов, Джейме сумел доковылять наверх. Его посадили у носа корабля, и он, словно кот или ребенок, благодарно, бессмысленно и молчаливо таращился вокруг. Корабль стоял недалеко от порта, и ему видны были сады, пышные и пестрые, крыши города, паруса вокруг причалов. Сир Давос принес ему бокал чеканного серебра и откупорил бутылку местного сладкого вина. Теперь они сидели вдвоем, разглядывая безмятежный закатный горизонт. - Почему вы помогаете мне? – спросил Джейме. – Разве я всех вас не оскорбил? - А вы бы предпочли, чтобы мы вас с камнем на шее за борт бы сбросили? - Не знаю. Наверное. Я мало чего достоин так, как смерти, в эти-то дни. И вы все знаете теперь. А леди Грейджой и вовсе зрит в корень. Она верно угадала – мне нынче на все плевать, я только желаю освобождения. Жизнь начала… как-то меня тяготить. Сир Давос фыркнул: - Я вашим палачом не стану, не надейтесь. Некогда я желал убить одну… одного человека, жил этой надеждой. И лишь увидев своими глазами ту смерть, не приложив к ней руки даже – я понял, что палач из меня не выйдет. Я был опечален и… и потрясен. Не хочу множить смерти, пусть и по чьим-то слезным просьбам. - Ладно, - Джейме пожал плечами. – Как вам угодно. Умолять не стану. Все же вы проявили большое великодушие, протянув мне руку помощи. Это я ценю. Не благодарен – но оценить способен. - Я прежде отмечал в вас… Особенно же когда видел, как вы хорошо обращаетесь с леди Бриенной… Но я не думал, что... Вы прежде не были таковы, прежде, вы помните, как мы сидели у огня, перед битвой, и вы… тогда… - Мне стало жаль ее. Вот и все, - холодно перебил Джейме. Молчание. Он вздохнул в раздражении: - Хорошо, признаю, я был… я за нее… я переживал за нее. Мне было мучительно думать, что она вскоре погибнет, не исполнив своей мечты. - Нет. - Нет, не так, - согласился Джейме, отпив золотого вина. – Не так, вы правы. Мне было мучительно думать, что она погибнет. Точка. - Когда мы нашли вас, вы говорили мне, что Бриенна лежит на белом ковре, в море крови. Думаю, это видение посещало вас часто в те часы, словно бы не давало покоя вашей душе, но также держало вас… в живых. Вы хватали меня за руки, все повторяли: она лежит на белом ковре, в лужах крови, прошу, найдите ее, спасите ее… и в вашем голосе был ужас, сир Джейме. И такое… такое бесконечное страдание. И сострадание. Также и огромное сострадание. Оно, быть может, выше вас и больше вас. И вы о нем не знаете, не знаете своей сути. Настала очередь Джейме отмолчаться. Но все же, выпив еще вина, он проговорил: - Хотите сказать, не все во мне потеряно? - Я так не думал о вас, никогда. - Вы слишком добры ко всем, сир Давос. Отчего вы не ожесточились? Судьба вам выпала не из легких. - Я? Зачем мне было ожесточаться? Какой бы мне был толк? Он вздохнул. Говорить со стариком об ожесточении было все равно, что слепому разъяснять, что есть синий цвет или красный. Бесполезно. Бессмысленно. Луковый Рыцарь попросту таких вещей не понимал. - Я полагаю себя пропащим человеком, - сказал он, наконец. – Недостойнейшим, как выразилась наша прекрасная морская леди. Но я зачем-то живу и живу, утратил уже всякое представление, зачем и во имя чего. - Это со всеми случается, - уверил его сир Давос с искренним сочувствием. – Поверьте. Такие разговоры я слышал и от вашего брата. И от… многих. И сам к таким мыслям склонялся… порой. В трудные времена. - Что-то у меня они очень уж трудные. - Ничего, - ласково проговорил старик. – Мы долго будем в пути, и… вот увидите, вы совершенно поправитесь. Море вернет вам веру в себя. - Да? – Джейме скептически поднял бровь. - Всегда возвращает, - сказал сир Давос с непрошибаемой убежденностью. Хотя этот его оптимизм порой Джейме и смешил, а порой и бесил, но разговоры со стариком ему со временем начали нравиться. Он понял, почему Тирион так дорожил этой дружбой. Сир Давос был, хоть и простоват, но рассудителен, справедлив, спокоен: и уперто верил во все хорошее. Вера эта ничем особенным не была подкреплена, просто была у него, такая же неизменная, как его кружком подстриженная седая борода. В конце концов запасы борского были так обширны, вечера в заливе Шепотов так теплы и тихи, что язык у Джейме совсем развязался. Он рассказал Луковому Рыцарю все – все, что он таил в себе и от себя. О том, как любил ее, как отказывался отпускать, как все это время разрывался между нею и сестрой, и понял все, лишь когда стало слишком поздно. Как ненавидел, он тоже рассказал. Как пытался вернуть себе сына, причинив им обоим столько страданий, и как заставил ее бежать в далекие края, края, откуда она больше не вернется – потому что она не просто ушла к чужим людям, а породнилась там с другим мужчиной. С этим проклятым рыжебородым мужиком, иначе говоря. Сир Давос при этих его словах поморщился, но ничего не сказал. Когда подошли к Пайку, чтобы выгрузить часть команды и взять новых людей, в основном, корабельщиков, он уже добрался в своих излияниях до заветного. До Артура. Этот мальчик бередил в его душе самые страшные раны, и они не заживали, а только становились все глубже, сказал Джейме. Судьба его сына была так несправедлива, и он сам приложил к тому руку, оттолкнул его, отвратил от себя, бесповоротно, безжалостно. Но, проклятье, как же ему не хватало его, словно солнца – цветку или дождя – траве. Сир Давос слушал сочувственно, однако теперь еще больше молчал. Не возражал ни единому слову. Да, все верно, словно бы говорило его молчание. Ты поступил гадко и подло. Ты предал его, ты оставил его, ты едва не погубил его. Все это Луковый Рыцарь выслушивал – и только покорно кивал. Джейме злился, спорил сам с собою, возражал и тотчас придумывал ответы на эти возражения. О видении, которое являлось, покуда Джейме был в горячечном бреду, он так и не смог вспомнить. Где-то оно потерялось, в лабиринтах его памяти, или, точнее сказать, беспамятства. Он был этому рад. Видеть Бриенну в лужах крови не то, чтобы способствовало бы душевному равновесию. Он всегда был уж слишком чувствителен к ее несчастьям, по крайней мере, если не прилагал к ним руку сам. А если прилагал – то его чувствительность оборачивалась какой-то звериной яростью, и, в своей необъятной ненависти к себе, он ненавидел и ее, и весь белый свет. Ланнистер, сказала ему леди Грейджой. До конца и во всем. И Бриенна к нему больше не приходила. Может быть, она перестала являться потому, что, наконец, обрела покой и счастье, сытое счастье замужества. А он с этим примирился. Санса Старк сказала ему, что она ждет ребенка. Наверное, это ее заполнило, она больше и не вспоминала никогда о нем, о Джейме. Хорошо бы, думал он, вот так было бы лучше всего. Ему становилось так больно от этой мысли, но и до странности приятно, ведь это стало бы последним пределом – и окончанием всего. Для него окончится весь мир, но и пускай: ежели для нее с этим все только начнется. В другие дни он продолжал на нее злиться. Что это за мать, отдала своего ребенка в сыновья чужому мужику? Может, потому что выбора не было, тут же отзывался он, ты так не думал? Выбор у нее был, могла бы и не соглашаться. Там, в Винтерфелле, поначалу, во всяком случае, она этого рыжебородого вообще побаивалась и обходила десятой дорогой. Что с ней такого случилось, зачем она за это чучело пошла? Может быть, с ней случился ты, Ланнистер. Может быть. Скорее всего. Мы не выбираем, кого любить. Но мы вправе выбрать, кого – однажды - совсем разлюбим. Оба они выбрали разлюбить Ланнистеров: он – сестру, а Бриенна – его самого, Джейме. По крайней мере, мрачно шутил он, когда, приняв на грудь подогретого арборского вина, сообщал это сиру Давосу, у нас с нею осталось нечто общее. Посреди первых зимних морозов, когда корабли шли через мягкие сгустки ледяной шуги, ему приснился Артур. Это был теплый сон, солнечный, яркий. Его сын стоял посреди весеннего леса, стоял в вышитой рубашке и закатанных до щиколоток штанишках из серого холста, ноги его были босы. Он обернулся, увидел Джейме и улыбнулся: широко, лукаво, насмешливо и все же странно нежно. Волосы его ветер подкидывал вверх и отпускал, свет пронизывал их. Они сверкали ланнистерским золотом. Он вновь повернулся к Джейме спиной – и побежал. Джейме бросился следом, но Артур удирал во все лопатки, быстрый, неуловимый, белая рубашка мелькает среди белых берез, и все дальше, и дальше, и дальше. И вдруг из-под ног у Джейме выпорхнул сгусток серебряного пламени, метнулся вперед, за мальчиком. Он увидел, что это белый лис, хромавший на переднюю лапу. Больше он не мог ничего толком разглядеть. Этот лис, весьма маленький, может, вовсе какой-то лисенок, помчался впереди него, но бежал куда медленнее, чем Артур. Джейме нагнал его, наклонился и подхватил с ярко-зеленой травы. Лисенок дрожал и скалился, его гримаса походила на робкую ухмылку. Он был горячим, мокрым, от него пахло медом и мокрой травой. Тут Джейме увидел, что у зверька нет передней лапки. Ему стало жаль его. И отчего-то – себя самого. Он остановился. И Артур остановился, вновь обернулся. Он помедлил немного – и, развернувшись, с неохотой, осторожно, медленно пошел к Джейме. Когда Артур был в нескольких шагах от него, сердце у Джейме бешено заколотилось, казалось, что, во сне или наяву, оно вот-вот разорвется от волнения и счастья. И тогда он проснулся. Они прошли Каменный берег, и вдруг, однажды, сидя на опутанной туманом палубе, сир Давос тихо заметил: - Мы пойдем за провизией и железным деревом к северу. Зайдем на Медвежий остров, а потом, на берегу Ледяного залива, нас ждут племена одичалых, чтобы продать нам мясо, шкуры и запасы закаленной древесины. Потом вернемся на мыс Морского Дракона, чтобы продолжить строительство. Работы будет много, и для вас найдется. Везде пригодится ваш острый ум. Вы сметливы, откровенны и честны. Это важно. Джейме покосился на него. Он сидел, закутавшись в теплый плащ из волчьих шкур, который сир Давос, неизменно хозяйственный и толковый, по пути в северные воды для него раздобыл. - Что вы желаете сказать? Что не отдадите меня на этот ваш пресловутый суд? Я же во всем признался. - Ежели захотите, так явитесь с повинной сами. Король будет вас ждать, я думаю. Он всегда ждет и знает, кому приходит время… - Глупость. Вы так в него верите, прямо как дети – в волшебную сказку! - Я имел возможность убедиться… - Вы очень доверчивы для своих лет, - горько заметил Джейме. – Вас это как-то раз уже подвело, со Станнисом. - Возможно, - сухо отозвался сир Давос. Джейме почувствовал укол вины. - Вы не просто так мне о Медвежьем острове сказали. - Нет. - Ну, так и что же? Старик сидел, задумчиво глядя перед собой. - Нет, в самом деле, - не унимался Джейме. – Вы же не хотите прогнать меня?! - Я хотел бы, чтобы вы к нам вернулись. - Вернулся?.. - Вам не приходило в голову, сир Джейме, что было бы правильно отыскать их и попросить прощения за все то… все, что вы… мне говорили о них… и о вас… о ваших поступках… о том, как вы… - Старик беспокойно зашевелился. - Разумеется, я не стал бы. Я больше не нужен им, и ни к чему Бриенну тревожить. Я больше не нужен ни им, ни себе. И вам ни на что не сгожусь, если уж начистоту. - Отчего же? Сир Джейме? - Почему вы так зовете меня? Разве ваш любимый Король не приказал вам всем более меня рыцарем не называть? - Это вас злит? - Скорее, веселит, сир Давос. - Это вызывает у вас обиду. Однако я не с целью задеть так говорю. После вашего рассказа о детях там, в Красных Горах… Я все думал об этом. Леди Грейджой совсем не права, полагая, что вы там… поступили так… из чистой гордыни или желая себе смерти. Вас пытали так страшно. Никто бы на эти пытки по своей воле не пошел. - Да я же объяснял вам. Мне не повезло в тот день. - Я решил, что вы не… разочаровались в себе настолько. Простите, если был неправ. Старик поднялся, откланялся и ушел. Джейме остался в недоумении. Обычно сир Давос не прерывал беседу столь невежливо. Просить прощения, подумал он. Надо же, что выдумал. Луковый Рыцарь порой был уж слишком простодушен. Попросить прощения! О боги! Да кого я вообще слушаю! Прошло несколько дней, и зарядили снегопады, море подкидывало их и швыряло, грозясь разбить корабли о заледеневшие скалы. Но капитаны леди Грейджой были весьма ловки и умелы, и они пробивались все дальше и дальше к северу – огромная флотилия, растянутая, если обернуться, до самого горизонта. Попросить прощения, думал Джейме, просыпаясь от страшной качки. Хватаясь за стены, он пробирался к столу, завтракал и торопливо выползал на палубы, чтобы хоть чем-то помогать умиравшим от усталости матросам. Прощения! Да и у кого! Да этот рыжий ублюдок его проткнет копьем, едва он приблизится к Бриенне. Ну, я бы уж точно так и поступил. Будь Бриенна моей женой… И он все крутил и крутил в голове эти мысли, одну за одной. Час за часом и день за днем. Он думал о словах сира Давоса под роскошными коврами из зеленого и розового света, что расстилались в тихом ночном небе. Глядя, как качаются эти завесы, он представлял, что Бриенна в этот миг тоже поднимает лицо и видит их, и Артур видит, и он думал – вот мы все вместе смотрим на это. Это его согревало, несмотря на лютую стужу. Потом стало теплеть, лед на берегах начал таять, образуя огромные пещеры и лабиринты. В них стоял оглушительный звон капели и рокот стекающих в море ручьев. - Я куплю для вас коня, - сказал сир Давос. – Вам будет нетрудно добраться, в тех землях теперь тихо, все боятся Тормунда и Сноу. - Я-то ведь тоже должен бояться. - Вы не таковы. - Ладно. Допустим. И сир Давос в самом деле приобрел для него неплохую лошадку, выторговал ее у одичалых, ее довезли до последней остановки, запрягли – и, вместе с нею, Джейме тоже сошел на берег. - Что, Ланнистер, - напутствовала его Яра, - совесть все же пробудилась? - Откуда бы, - в тон ей отозвался он. – Просто желаю сдохнуть. Не вы ли в свое время так и заметили? - Не вздумай, - она похлопала лошадь по шее и рассмеялась. – Не вздумай сдохнуть. Тебе еще перед советом отвечать. Такое веселье я пропускать не хочу. Хоть ты и омерзительный наглец, а все же твои речи порой меня смешили. Слышишь меня? Возвращайся. Вернись к нам с миром в душе: и оставайся, если захочешь. Твой меч и твой умишко, и хитрость - все сгодится. - И мои наглые речи? - Куда без них, - хохотнула Яра, а потом отвернулась и зашагала своей размашистой, матросской к застывшим под весенним дождиком кораблям. Сир Давос суетился вокруг Джейме, проверяя его провизию, ремни на сумках и крепость упряжи. - Оставьте, - Джейме поморщился. – Вы и так многое сделали. Идите с нею, становится холодно. Сир Давос, да послушайте же меня хоть раз. Вы промокнете. - Возвращайтесь, - почти умоляюще сказал старик. – Вернитесь с миром, я верю, что все станет отныне хорошо. И для них, сир Джейме. И для вас… станет легче. Вы перестанете терзаться. Пусть они избрали другую жизнь, и пусть так и останется, но… Им тоже будет легче, если они будут знать, что вы раскаялись и более не причините им зла. Все можно исправить, пока мы живы. Все. Только если мертвы, нельзя. На это напутствие, искреннее, хотя и весьма косноязычное, Джейме кивнул: и больше ничего отвечать не стал. Отъехал от пристани и направил лошадь к востоку. Дождь вскоре прекратился, таявшие сугробы оледенели: в сумерках ударил крепкий морозец. Он оглянулся, когда тропа забралась на утес. Корабли неподвижно стояли на темной воде, а затем на них загорелись огоньки, и они начали разворачивать паруса, чтобы встать под быстрый весенний ветер.