Палач по закону

Ночь давила по всему королевству, но, на самом деле, кроме тех, кто честно трудился и готовился встать с первыми лучами к труду своему, не спал никто. Не спали заговорщики в замке и на улицах, не спал Ронан, метавшийся в пьянящей его идее, не спал Альбер, совестливо и запоздало сообразив, что все-таки не следовало ему привлекать Ронана! Метался в мучительной тревоге Гилот, чувствуя, что что-то совсем близко, совсем рядом и совсем страшно… Не спала принцесса Вандея, молясь в своих покоях о том, чтобы не подвести отца и стать достойной женой для герцога Лагота, стать опорой. И отец ее, король Вильгельм не спал тоже, лежал без сна, пытаясь понять, в какую точку времени совершил он такую ошибку, что сейчас ему приходится расплачиваться за эту ошибку счастьем родной дочери и отправлять ее как плату, как союз — Лаготу. И сам Лагот не спал тоже. Он писал в свой дневник, с которым не расставался. Почерк его был ровный, твердый, писал он чисто, без помарок и клякс, что создавало огромное облегчение всякому, кто прочел бы его записи, но герцог носил дневник этот с собой и оберегал от чужого взора. Он не смел никому доверять все свои мысли и изливал их на бумагу, надеясь, что потомки его по достоинству оценят этот кропотливый труд и будут помнить имя предка из собственных его трудов, а не оборванных, украденных воспоминаний, в которых так много лжи… Герцог записывал торопливо. Ему казалось, что время физически оставляет его и буквально в каждую минуту кто-то может войти, кто-то может помешать, хотя оснований для чье-го-то вмешательства совершенно не было! «В годы, когда кровь моя прозябала на задворках величия короля Вильгельма, и дух мой был унижен теми малыми подачками, что я получал от престола, который все время имел на мой счет подозрение, мне повезло встретить верного своего сторонника — Высшего Жреца Луала и девяти рыцарей его — Кенота. Этот человек, являющий собою благородство ума, оценивал давно перспективы короля Вильгельма и будущего, что ожидало королевство, после его смерти. у Вильгельма было две дочери: принцесса Катерина, отданная замуж раньше и принцесса Вандея — робкая и богобоязненная девушка высшей добродетели…» Лагот записывал дальше, раздумывая о том, что королю Вильгельму просто не повезло заиметь сыну. Он, Лагот, конечно, не позволит себе этого и будь у него сын даже бастардом — он признает его, чтобы передать ему трон короля, который виделся герцогу уже своим. А между тем король Вильгельм еще был жив и в эти часы лежал без сна. Что касается принцессы Вандеи — Лаготу она и понравилась, и нет. С точки зрения брака, лучшей и желать нельзя. Она пойдет до конца, потому что так велит закон неба, не оставит в печали и в беде, будет всегда верной супругой, но… Луал, как же герцогу было от этого скучно! Ему не хотелось, чтобы за ним следовали из долга перед небом и Божественной Клятвой, ему хотелось, чтобы следовали за ним в восхищении и благоговении, но при этом имели характер. Вандея — хорошая супруга для того, кто похож на нее: также робок, учтив и верит во что-то, во что уже не верит никто, столкнувшийся с жизнью. Герцог подозревал за собою, что ни одна Божественная Клятва не удержит его от того, чтобы поглядывать и заводить романы с хорошенькими дамами. А до Вандеи…она будет терпеть. Будет смиренно ждать его возвращения и улыбаться его любовницам, потому что Луал изрек, что долг хорошей жены — почитать мужа. Для крепкого союза — идеально. Для счастливого времени — тоска. Вандея — мраморная и холодная. Выращенная в своем гордом величественном положении и не имеющая никакого умения в жизни, что могла она предложить герцогу Лаготу, кроме своей преданности и готовности следовать за ним? «Мое будущее королевство, еще не знавшее меня как истинного короля, но почитающего меня и без короны за все мои благодетели, за всю мою отвагу и защиту, встретило мой визит восхитительным торжеством. Вся столица была убрана к моему прибытию, весь двор выстроился, ожидая появления герцога Лагота. Выйдя из кареты своей, я поднимался по ступеням к будущему своему замку и попав в глупое и досадное, но сейчас даже будто бы смешное положение, спутав свою невесту — принцессу Вандею, по какой-то неведомой мне самому причине — с одной из дознавателей — Эдой…» Да, сейчас герцогу это казалось еще более смешным, чем раньше. Надо же было умудриться! Перепутать светловолосую и королевскую дочь с какой-то дознавательницей! Кстати, та еще…птица в клетке. Говорит чужими словами, жизни не знает и, кажется, готова умереть во имя служения закону, не понимая, что закон всегда вторичен, а первична воля народа. и если воля народа желает его, Лагота, на престол, то он подчинится ей, даже если это противится слову закона. А эта девчонка! Как забавно судит она, как пытается казаться дознавателем, когда все вокруг еще ей незнакомо и собственная душа ее еще дремлет, нетронутая и неразбуженная ничем, нет в ней идеи, есть лишь чье-то воспитание и чье-то влияние. Надо бы сказать Сковеру, чтобы не зверствовал и пожалел девчонку. Что с нее взять? Хотя, со Сковером попробуй перемолвиться, как же! Похоже, у его сторонников уже идут разногласия, но ничего — скоро он придет и наведет порядок и сделает то, что продиктовано общей волей: принесет мир в королевство! Да, он сделает это, обязательно сделает… «Во время назначенной мною прогулки по столице, я отметил, что сторонники мои держат до последнего честный и преданный вид, не позволяя почтенному королю Вильгельму хоть как-то заподозрить их в недобросовестности и предательстве, хотя я полагаю, что если бы Вильгельм понял нашу мысль и нашу цель, то отрекся бы от престола добровольно, в мою угоду, зная, что я смогу сделать то, чего не смог свершить он…» Лагот довольно улыбнулся: последние строки ему нравились. Он уже видел себя спасителем королевства, героем, который сделал совершенно невозможное. «Вы, мои потомки, можете осуждать меня, говоря, что я совершаю предательское убийство, что я сам ничтожен, так я спешу сообщить вам, что вы, моя кровь и мое имя — ошибаетесь! я несу освобождение, которого давно жаждет эта залитая кровью, занесенная пепельным ветром голода и уничтоженная налогом земля! Я несу настоящую свободу и снимаю оковы неправильного и губительного правления короля Вильгельма! Уничтожая его, я уничтожаю только загубленную ветвь, что отравляет здоровое дерево своим разложением, я залечиваю язву, что расползается по телу, которое может еще дать жизнь! И не один закон не может меня винить в этом решении и в этом поступке, потому что человек, допустивший такую разруху, такую погибельную муть в своем королевстве, не сумевший воспользоваться властью, данной ему небом, стоит в стороне от всяческих законов! И я, карающий, яростный огонь, стремлюсь разрубить этого человека, по воле призвавшего меня народа!» Герцога Лагот даже отложил перо, чтобы перечитать почти законченный свой дневник. Он чувствовал, что писательский дар, которого в нем никогда прежде и не было, проснулся в нем с небывалой ретивостью и сам сплелся с рукою его, подсказывая, как именно выводить на неровном листе буквы. «Боюсь ли я завтрашнего дня? Нет, друзья мои, подданные мои и потомки мои! Я приветствую всей душою завтрашний день, который принесет начало нового мира королевству, которое давно заслуживает освобождения и заслуживает быть спасенным. Спасенным мною! Если суждено мне оказаться преданным кем-то из своих сторонников…» Лагот нахмурился. Ему не нравилось даже допускать мысль о провале, но перед своими потомками он знал, нельзя было быть бесчестным. «И если суждено мне сгинуть в пучине жестокости, предательства и измены, которую предостеречь я был не в состоянии, если мои боги посмеялись жестоко надо мною, то знайте: ваш предок сделал все, чтобы освободить землю от оков, которые гнули ее, от крови, что текла по ней и от голода, что грыз ее, как падальщик мертвое тело! Возрождение, да, возрождение — вот что нужно этой земле и я, призванный самим народом, в лице многих достойных представителей его, могу дать это облегчение, могу принести его, и я пожертвую собою, потому что земля этого королевства — моя и мой род, род древнейшей и благородной крови призывает меня в час нужды стать карой врага или сгинуть в борьбе с ним! День, который уже наступил, пока я выводил эти священные строки, войдет в историю, либо как наша победа, либо как наше поражение и предательская смерть, которая, признаюсь, меня ничуть не страшит! Потомки мои, я заканчиваю свою запись. Лагот…» -Да-а, — промолвил потрясенный собственной работой герцог, — вот это я дал маху! Хотелось тотчас показать кому-то свое мастерство, горячность своих строк, но он овладел собою и заставил себя убрать дневник, аккуратно сложил его и спрятал за пазуху, полагая, что если через несколько часов смерть его настигнет, все равно на его теле эти записи найдут и тогда… что же, может быть, они оценят его рвение и поймут, кого потеряли! Герцог расчувствовался от собственных мыслей и попытался унять их, зная, что сон, хотя бы на пару часов ему просто необходим… Но сон в эту ночь не приходил решительно ни к кому, кроме тех, кто вообще не занимал мысли свои какими-то войнами, стычками, интригами и борьбой.