У медали две стороны

      Может, и правда у человека с росчерком-улыбкой что-то не то и не так тикало в груди. Ну, то есть там не горячее сердце, а бомба с часовым механизмом, вот отсюда и беды с головой. И тут бы сказать что-то философское о золотой середине, но это Готэм, сучки. Умом маньяка не понять, ему нельзя даже поверить.       Тучи набрякли, налились, распухли, вот-вот на город обрушится ливень. Да и к чёрту! Раскатисто и негромко оживало небо, пока где-то далеко, не над головой. Хотелось пить. Прохладный воздух окутывал, заползал под одежду, и вот уже зуб на зуб не попадал. В голове тысячи тысяч мыслей, но ни за одну из них не удавалось ухватиться. И всё же в основном там страх. Всё ещё не верилось в освобождение, как и в то, что жива. Жива!       Беатриче шла по центральной улице, редкие прохожие сновали туда-сюда, город готовился на некоторое время спрятаться в бетонные муравейники, чтобы спастись от капризов природы. Бет сложила руки на груди: съёжившаяся, пытающаяся согреться. В одной руке зажат рыжий парик и чёрная ткань, в другой — очки. У неё ничего не отняли из имеющихся незамысловатых вещей. Шутка ли! Её даже не связали, просто натянули на голову чёрную мешковатую тряпку, воняющую чем-то ужасно сладким и оттого противным, а спустя некоторое время вытолкали из машины. Напоследок Бет услышала визг шин и только потом стянула с головы мешок и позволила себе разрыдаться, но довольно быстро взяла себя в руки. Не время и не место. Сначала выбраться — потом уже и слёзы, и всё остальное.       Живая.       Цельная ли она? Да, именно цельная, а не целая. Во втором она не сомневалась ни на секунду, потому что над Бет не издевались, но за психическое состояние она не ручалась. Её высадили в одном из переулков, при первом беглом осмотре можно сказать, что тут чисто, не пахло канализацией или гниющими отходами. Значит, Бет не в Нерроуз. Сунув под мышку мешок, она вышла из переулка и огляделась. Улица как улица, чуть дальше, на перекрёстке, виднелось высокое здание — местный и широко известный любительский театр. Вокруг вытянулись друг за другом кафешки, в любой момент готовые принять и просто зевак и прохожих, и зрителей.       Кажется, город не умирал в агонии и не стоял на ушах, хотя почти всегда после какой-нибудь выходки Джокера всё вокруг если не тонуло в крови, то точно вот-вот готовилось исчезнуть во мраке и взорваться тысячами криков боли и отчаяния. Раз ничего не горело, не полыхало, не погружалось в огненное марево по имени Джокер, значит, всё более или менее нормально. А если и не нормально, то вроде как спокойно.       Ладно, нельзя стоять на одном месте, это всё-таки Готэм. И Бет шагнула в толпу, потекла по улочке, подхваченная людским потоком.       Можно, конечно, как в фильмах из восьмидесятых-девяностых подойти к кому-нибудь и спросить: уважаемый, какой сегодня день? Типа вчера была пятница, завтра, кажись, суббота, а сегодня-то что? Но лучше не стоит, передвигаться тенью тоже неплохо. Меньше высовываешься — дольше проживёшь.       Над входом одного из торговых центров висели электронные часы, и красным по чёрному красовалось: «09:12». Что ж, утро. Не хорошо и не плохо. Ну как… Бет провела ночь в — предположительно — логове худших из худших головорезов. Она не могла точно ответить, спала ли хоть полчаса за это время, но пока адреналина и стресса хватало, чтобы держаться на ногах и не уснуть где-нибудь на остановке, под бочком у какого-нибудь местного бродяги.       Итак, вот план на ближайший час: добраться до дома — своего второго и нормального дома, а не родительского, и только потом позвонить отцу и выслушать всё, что он о ней думает, а там можно и спать лечь. Всё-таки не привыкать выслушивать о себе всякие непривлекательные вещи, ведь белая ворона — горе в семье.        «Ну да, ну да, пошла я на хер, раз не вписываюсь в чужую картину мира». Вообще-то Бет не из того числа богатеньких детишек, которые типа бунтари за чужой счёт. В данный момент она просто абстрагировалась от страха пережитого, чтобы не сойти с ума. Психика умело ковырялась в другой области, чтобы не превратить Бет в сумасшедшую кошатницу из Симпсонов.       Вскоре она свернула на более тихую улочку, а оттуда перешла к мосту, что вёл в западную часть города. Мимо проносились машины, а Бет переваривала теперь другие мысли: её отпустили, потому что она больше не нужна, сыграла роль заложницы, и всё? Иди и живи, ты ещё так молода? Складно и ладно звучит эта сказка, но уж больно много вопросов, а главный — Джокер. Самый главный и самый значимый трындец. Вот Бет и оглядывалась время от времени, но вроде никто её не палил, не крался на авто. По умолчанию все встретившиеся прохожие — нормальные. На всякий случай всё-таки Бет решила идти и дальше мостом, а там дорогами и дорожками.       Вот только её плану не суждено сбыться.       Вперёд пронёсся чёрный «Порш» и остановился в нескольких метрах. Бет замедлилась, поозиралась, оценивая ситуацию: бежать или ещё нормально? Но решение принять не успела, так как из авто вышел один из отцовских людей, Теодор Харт, заправляющий охранным агенством.       — В машину, мисс Милн, — он открыл заднюю дверь, и Бет возблагодарила всех богов разом за своё спасение.       По дороге Бет успела вздремнуть добрый десяток минут — сказалась относительно бессонная ночь, а когда проснулась, узнала родительский особняк. Бессовестно дорогой и вызывающе огромный.       — А я думала, мы прямиком в полицию…       Мужчина ничего не ответил, как и положено — выглядел хмурым, собранным, всегда ко всему готовым. Особенно для отца. Для Готэма Бенджамин Милн и правда много сделал, он тот самый луч света, которого так не хватало многим. А в тандеме с прокурором Харви Дентом они покоряли всё новые и новые вершины. Брюс Уэйн, любимчик богатеньких сучек, помогал обоим: обеспечивал мэру поддержку избирателей и меценатов, а Денту давал зелёный свет в судопроизводстве. Более или менее город держался на плаву, не утопая в преступлениях.       У ворот стояло несколько машин, будто сегодня сочельник, а не лето в разгаре, и тут уж ясно-понятно, по кому прозвенел колокол.        «Из чего же только сделаны клоуны? Из чего только сделаны клоуны? Из бензина и пороха, из бомб и огня».       Бет вздохнула, прошла через зелёный аккуратно подстриженный сад и остановилась около двери. Раз, два, три, морская фигура, замри. Хорошо бы стать статуей и остаться в саду, никто не будет ругать и отчитывать каменную фигуру. Какой с неё спрос?       С тяжёлым сердцем Бет повернула ручку, чувствуя себя так, будто она не жертва похищения, а глупый подросток, сбежавший из дома и вернувшийся под утро. А ведь она пережила стресс, убедив себя в том, что живой уже никогда не выйдет из логова похитителей. Мысленно попрощалась со всеми любимыми.       В доме тихо. Оказавшись в человеческих условиях, Бет ощутила, насколько неуютно ей было последние часов десять точно. Без ванны, без нормальной кровати, хотя, надо признать, голодом её не морили — два раза ей приносили воду и сэндвичи. И раз Бет до сих пор живая, это хороший знак.       — Мам, пап? — позвала она, пройдя через гостиную.       Из кухни вышла мама и остановилась, прижав руки к груди, лицо её исказила скорбь, а вслед за этим вспыхнула радость, смешанная с рыданиями.       — Беатриче! — закричала она и бросилась обнимать дочь.       Бет прижалась к ней и тоже расплакалась, ощущая себя беззащитной, обессиленной, испуганной. Оказавшись в объятиях любимого человека, сердце дало команду расслабиться и перестать быть сильной. Теперь можно побыть слабой девочкой. Уши не оборваны, зубы на месте, кишки не обмотаны вокруг талии — значит, можно и расслабиться. А вечером залить в себя пол-литра виски и забыться. И спать, спать, спать, потому что можешь.       Но счастье оборвалось так же резко, как и началось: вслед за мамой из кухни вышел отец, а за ним — Брюс Уэйн, один из вечных спутников и компаньонов. Мэр стоял хмурый, лоб стянули глубокие морщины, а под глазами залегли чёрные тени. И глаза красные, как у матери: у неё от слёз, а у него от бессонницы. Мама быстро вытерла лицо и встрепенулась.       — Надо отвезти Беатриче в больницу!       Отец так же хмуро посмотрел на неё и кивнул.       — Не стоит, со мной всё хорошо, — устало отмахнулась Бет. Меньше всего сейчас ей хотелось переживать чьи-то чужие прикосновения, пусть и из лучших побуждений, даже если это будут врачи.       — Мать права, — отец сунул руки в карманы. Дома это означало, что он пресекал все назревающие и действующие споры.       Бет вздохнула.       — Он меня не насиловал, не бил и не резал. Вот, даже трусы на месте.       Она отвернула край джинсов и продемонстрировала нижнее бельё.       — Кто? О ком ты? — всплеснула руками мама.       — Джокер, — она протянула ей чёрный мешок.       Повисло долгое молчание, после которого мама пошатнулась и прислонилась к стене, отец тоже выглядел ошарашенным, только мистер Уэйн нашёл в себе силы заговорить:       — О чём ты?       — О похищении, — неуверенно ответила Бет. — А вы о чём? На банк напал Джокер…       — А сразу после него, полицейские даже передохнуть не успели, на банк напала другая банда. Почти всех их успели схватить, только главарь да ещё пару человек сбежали. Мы думали, они тебя похитили, — упавшим голосом объяснила мама и после снова заплакала.       — Беатриче. Что за выдумки? — жёстко спросил отец.       Чудненько. Теперь она не жертва, а обвиняемая.        «Язык мой — враг мой», — вздохнула Бет, чувствуя, как к горлу подступает тяжёлый ком. Пережитая ночь, когда она боялась за свою жизнь, снова всплыла в памяти. Это была действительно страшная ночь, чуть не ставшая последней.       Уэйн посмотрел на мэра и попросил у Бет мешок, а после осмотрел его. Вывернул . Внутри нашёлся кусочек фиолетовой ткани, пришитый неаккуратными стежками. Порывшись в кармане, Брюс достал ключ, подцепил нитку и порвал, а после отодрал кусок ткани. На пол что-то упало. Мистер Уэйн наклонился и поднял карту, перевернул её картинкой вверх, и все увидели её. Его. На карте изображён пляшущий клоун, а сбоку тянулась чёрная надпись: Джокер.       — Ерунда какая-то, — раздражённо фыркнул отец.       — А полиция? Вы обращались в полицию? — забеспокоилась Бет.       — Конечно, но кое-что, — отец сверлил дочь недовольным взглядом, — пришлось замять.       Уэйн положил ему на плечо руку и поторопился предостеречь:       — Удвойте охрану. Прошу, выслушайте. Вашу дочь отпустили не из добрых побуждений, а чтобы проследить за ней. Теперь Джокер знает, что это дом мэра, а вы и ваша семья в опасности.       Мама вышла вперёд, выглядела она обеспокоенной, и её можно понять.       — Я подготовлю твою комнату.       Бет согласно кивнула, так как понимала, что опасность и правда не простой звук. Но когда вмешался отец, у неё едва не ушла почва из-под ног.       — Сейчас же позвони хозяйке своей халупы и скажи, что больше ты там не живёшь.       Она замотала головой, не веря своим ушам.       — Хватит. Наигралась. Я долго это терпел, пора уже взяться за голову.       — Мне не десять лет. И я сама оплачиваю квартиру. И работаю!       Бет чувствовала, что ещё чуть-чуть, и этот день станет последней каплей. Она либо разревётся у всех на глазах, либо взорвётся от переполняющих её эмоций.       — Кстати, о работе. Из своей богодельни ты тоже уйдёшь.       Бет отшатнулась. Остаться на несколько дней в отчем доме — без проблем, это здравая мысль, но бросить всё и вернуться туда, откуда мечтала сбежать из-под гнёта, — уже чересчур.       Мама, оплот поддержки, тоже как с луны свалилась, и Бет осталась один на один с человеком, который звался её отцом.       Он, понятно, и слышать ничего не хотел, мама приняла его сторону, а Уэйн наблюдал за семейной перебранкой. Бет закатила глаза. Не хватало ещё и правда возвращаться в этот дом, чтобы сидеть тут, как птица в золотой клетке.       — Я устала, — Бет вздохнула, — и хочу в душ. Так и быть, сегодня переночую у вас, всё равно дома холодильник пуст, а завтра…       — Завтра? — ужаснулась мама. — Милая, неизвестно, что этот псих с тобой сделал!       Ну вот, и маму потеряли. Здравый смысл уехал из этого дома вместе с кукухой Джокера.       Бет недовольно задрала футболку и, убедившись, что мама и папа внимательно наблюдают за выходкой дочери, потянула её наверх и стянула через голову. Оглядев себя, она расстегнула пуговицу на джинсах, потянула бегунок молнии вниз и собиралась уже приспустить их, как мама поторопилась остановить её. Бет недовольно фыркнула и обернулась вокруг себя. Приподняла руки и резко опустила их на бёдра.       Конечно, этот спектакль для отца. Он всегда искал повод, чтобы перекрыть все пути и выходы, не выпустить дочь за пределы этого чудовищного дома, в котором Бет чувствовала себя арестанткой.       Может быть, родители ожидали увидеть изуродованное молодое тело под футболкой, такое же искалеченное, как душа Джокера, но на Бет ни пятнышка, ни синяка. Разве что тень вчерашнего дня и пережитой ночи, тяжёлой морально и физически. Бет не любила столь гротескную и драматическую театральность, она нарочно не смотрела на Уэйна, потому что стоять полуголой девицей перед мужчиной — такое себе удовольствие. Словно она продавала себя, демонстрировала. Это злило. Бет колотило, то и дело её прошибал озноб, руки дрожали, пальцы немели. Бет судорожно сглотнула — во рту сухо — и зашипела:       — Ну? Видите? Ни царапины! Меня не резали, не били, даже не морили голодом. Мистер Уэйн, — она обратилась к миллиардеру, и он кивнул, — будете моим свидетелем. Я цела и невредима. Я. Просто. Хочу. Спать.       Ничего хорошего и ничего… хорошего. Её жизнь похожа на телевидение, такое же лживое и вычурное, слишком прилизанное: на пятом федеральном канале передают новости Готэма — как всё плохо, на седьмом — нет, что вы, Готэм процветает! На восьмом канале мэра не любят, на девятом — мэра любят, на десятом — любят только мэра. Жизнь Бет крутится только вокруг слова «мэр», как бы она ни пыталась сбежать, куда бы ни пряталась.       — Беатриче, — Уэйн спокойно показал мэру ладонь, призывая того успокоиться, — в словах твоего отца есть здравый смысл: опасно сейчас передвигаться по городу. Стоит прислушаться к своей семье.       Вы посмотрите на него! Но вместо злости Бет испытала недоумение, и она решила поделиться очевидными мыслями. Она вложила в голос всю усталость, весь свой имеющийся цинизм, чтобы достучаться до людей. Безопасность. Безопасность? Сомнительное слово.       — И что дальше? Ну утроите вы охрану, поставите патруль через каждый метр. И? Это остановит Джокера, если он вдруг решит сюда нагрянуть? Когда последний раз полиция смогла его остановить? Поэтому оставьте в покое меня, мою квартиру и мою работу. Пожа-алуйста.       Этот дом высасывал её, как коробку с соком. Бет тут задыхалась. Она никогда не чувствовала себя девушкой из высшего общества: так уж получилось, что эта стезя обошла её стороной. По стечению обстоятельств. Она любила своё имя — Беатриче, но, боги, как же она ненавидела, когда его произносил отец! Она любила маму, любила сестру, но не терпела присутствие тирана, поэтому бежала. От него. От себя. Ото всех них.       Бет уже ступила на лестницу, чтобы подняться наверх в свою комнату и отдохнуть, обдумать произошедшее, запереться в душевой кабине и стоять там. Под струйками воды. Может быть, она будет плакать. Или смеяться. Или вспоминать. Мама вышла вперёд, теребя в руках телефон, вынутый из кармана домашней дорогой кашемировой кофты.       — Беатриче…       Когда отец оговорил её, мама попросила дать ей шанс поговорить с дочерью. Не дождавшись разрешения, она снова обратилась к Бет.       — Давай обратимся к доктору. Ты пережила кошмар. Ты здорова, я в этом не сомневаюсь! Но я не хочу, чтобы произошедшее мучило тебя, преследовало во сне и наяву. Пожалуйста. Если доктор скажет, что всё хорошо, мы с папой дадим своё согласие, чтобы ты поехала к себе, — мама взяла отца за руку и сжала его пальцы. Он нахмурился, сунул вторую руку в карман пиджака и недовольно кивнул.       А потом мама клялась и божилась, что доктор не просто специалист, а находка! И что он спас их с папой брак, а мистер Уэйн, узнав о ком идёт речь, замолвил за него слово. Ведь Рейчел Доуз работала с ним, всегда прибегала к его мастерству, когда тот или иной пациент требовал особого рассмотрения дела.       Бет сдалась. Против троих она оказалась бессильна, и если отцу она бы ещё могла противостоять, то на просьбу мамы не смогла плюнуть. Плюнуть и растереть — только не по отношению к маме. На мнение Брюса Бет посмотрела сквозь пальцы, как, впрочем, и на любого другого компаньона отца.       Она стояла в дорого и со вкусом обставленном кабинете, рассматривая убранство и дивясь ему. Аскетично, но крышесносяще дорого. Каждая вещь кричала о том, сколько бабла в неё вбухали. Огромные витражные окна — во всю стену, завешаны длинными бежевыми шторами. По сторонам висели картины, с одной стороны — зимний лес, всё белым бело, только деревья чёрными безжизненными полосками выбивались из общего фона, с другой — «Влюблённые» Рене Магритта.       Прежде чем подойти к дивану и сесть, Бет встала у шкафа, заполненного книгами. Само собой, в основном по психологии и нейропсихологии, но немало книг по химии. А у неё вот дома Оруэлл и Брэдбери, ещё всё собрание сочинений Маркеса. Где-то лежал Кастанеда, но до него, впрочем, Бет так и не добралась как следует, потому что уже на второй странице хотелось пойти и напиться вдрызг. Как так и почему — кто ж его знает. Может, причина тому дон Румата. Стоп. Это из Стругацких.       — Чудненько, — Бет выдохнула через рот. — Как мне к вам обращаться? Знаю, что мама зовёт вас Джонатан.       Её раздражало, что из привычной жизни её втиснули на какое-то чаепитие к Шляпнику, хотя ничего сумасшедшего вокруг не наблюдалось. Модерн не модерн, но обычная среда обитания психиатра для обеспеченных готэмцев. Ну мамочка! Ну удружила!       Доктор указал на диван у стены, сел в кресло напротив и ответил Бет, когда она плюхнулась на место.       — Доктор Крейн, Беатриче.       — Чудненько, — снова пожаловалась она, на этот раз белому потолку. — Сколько мы тут с вами будем сидеть?       Он наблюдал за ней, собранный, аристократично сдержанный. Перед ним на столе лежали блокнот и ручка.       — Два часа, — спокойно ответил он и проследил за реакцией Бет.       — С ума сойти!       Она всплеснула руками.       — У вас тут вроде крепкая люстра, доктор. Может, я сразу повешусь на ней? Что думаете?       Она невесело хохотнула и уткнулась в ладони.       Это всё… Вся ситуация… Это же пошлятина! Штамп! Избитый приём! Бет как-то слишком нервно и быстро схватила со стола пачку сигарет — мама много раз говорила, что её чудо-доктор не курит, значит, забыл кто-то из прошлых посетителей. Ну и плевать. Чирк. Огонёк весело заплясал, бумага обуглилась, табак зашуршал в капле оранжевого пламени, и Бет откинулась на спинку дивана. Пф-ф-ф. Струя белого дыма ворвалась в комнату.       — Тебя мучает пережитая ночь, Беатриче?       Доктор указал на стоящую пепельницу, потом снова перевёл взгляд голубых — синих, ледяных, ужасно холодных — глаз на Бет. Чуть качнул головой, едва заметно. На носу дорогущие — а как же иначе — очки.       — Меня ничего не мучает, доктор Крейн. Это моему отцу всё не живётся спокойно.       В кабинет вошла девушка в халате медсестры, она молча поставила на стол поднос с фарфоровым чайником и двумя кружками. На салфетке лежали две серебряные ложки, а сахарные кубики сложены в небольшую кокосовую пиалу. Щипчики лежали рядом. Девушка разлила чай по чашкам, затем так же молча вышла из кабинета.       Бет предпочла бы кофе со сливками — гулять так гулять, за всё ж заплачено, но наглеть не стала. Не докурив сигарету, она неаккуратно, шмыгая носом, затушила её о дно стеклянной пепельницы. Последняя струйка дыма поднялась над столом и рассеялась в воздухе. Бет взяла кружку, повертела её в руках, понюхала чай. Вздохнула и сделала несколько быстрых глотков.       — Чувствую себя обезьянкой в зоопарке, — буркнула Бет и поставила кружку обратно на поднос.       — Но ведь ты не обезьянка в зоопарке, — доктор пожал плечами.       Бет посмотрела на него, ожидая увидеть улыбку на гладко выбритом лице, но доктор сидел всё такой же непроницаемый и внимательный.       Бет потёрла глаза.       — Вы знали, что у моей матери две дочери? — обречённо спросила Бет.       Мужчина кивнул и развёл руками.       — Да, она упоминала о тебе.       — Упоминала… — фыркнула Бет. — Моя мать алкоголичка, отец — любимчик жителей и диктатор в стенах родного дома, а моя сестра — его главная фишка.       — А ты? — ухватился доктор за ниточку.       — А я… Я не входила в их планы, — Бет взъерошила светлые волосы. — У меня была ещё одна сестра.       Бет выдержала паузу, выкапывая из сундуков воспоминаний события прошедшей давности. Она не собиралась плакать, но чтобы отвлечься и чем-нибудь занять руки, взяла салфетку и намотала её на указательный палец правой руки.       — Когда мне было четыре или пять, Офелия умерла. Рак.       И всё же Бет подняла глаза к потолку, забегала по нему глазами, снова выжидая, на этот раз — когда отступят слёзы.       — Я не помню ни её, ни маму, зато я помню, как их всё время не было дома. Больница за больницей. Химия за химией. Одно, другое, третье. Офелия не выкарабкалась. Я жила у тёти в Нью-Йорке, а Гвиневра — в Готэме с родителями. Она как раз пошла в первый класс, вот родители и решили, что образование прежде всего. Когда мы узнали о смерти Офелии, я думала, мама или папа приедут за мной. Но они не приехали. Ни через полгода. Ни через год. Только посылали чеки. А когда я закончила среднюю школу, — Бет говорила холодно, без теплоты в голосе, но с сожалением, — отец вспомнил, что он — отец.       Бет пожала плечами.       — И забрал меня в Готэм.       Она вытерла лицо ладонями и шумно выдохнула.       — К тому времени о Гвиневре знал весь город, она была надеждой семьи, а меня окунули во всё это светское болото и заставили делать вид, что всё нормально. Я простила Салли… то есть маму, — Бет кашлянула и искоса посмотрела на доктора.       Он слушал, а когда поймал её осторожный взгляд, одобрительно кивнул.       — Ой… Да не о чем больше рассказывать! — Бет отмахнулась и вытянула из пачки новую сигарету. — Пережила. Не маленькая. Ну и… это как-нибудь тоже переживу, да.       На этот раз Бет обратилась к сигарете. Затем посмотрела на доктора, указала на него этой самой сигаретой и как бы между делом спросила:       — Ну а вы как?       И сжала губы, чувствуя себя глупо, но в то же время ситуация её забавляла.       — Почему ты переводишь разговор на меня?       Наконец-то он улыбнулся, но как-то снисходительно, что ли.       — Потому что у меня типичная ситуация для рядового американца. Доктор Крейн, — Бет зевнула, — давайте сделаем вид, что всё хорошо. Сколько у нас осталось?       Она отодвинула манжету и посмотрела на часы.       — О, ещё полтора часа. Мне не нужен психиатр.       — А что тебе нужно? — заинтересованно спросил мужчина.       — Сон. Последние пару дней я мечтаю только о нём. Можно я тут у вас посплю, — она похлопала по дивану, — а родителям вы скажете, что всё норм?       Голова кружилась, хотелось уже растянуться на мягком диване, подложить под голову руку и закрыть глаза. И спать. Какое сладкое слово. Какое манящее. Тягучее. Доктор Крейн улыбается, и улыбка его такая же ледяная, как и взгляд. Он подаётся вперёд, вглядывается в Бет и кивает.       — Конечно, Беатриче, ложись.        «Ложись». Слово мягко растекается по комнате, рассеивается, будто сигаретный дым, и Бет следит за ним, пока дымка окончательно не пропадает. Веки тяжёлые. Бет кажется, что её глаза — и вообще вся она — из глины. Тяжёлая, красная глина, сырая. «Ложись». Почти как приказ. И она ложится. Подсовывает руку под голову и уже не следит за комнатой.        «Ложись». Откуда-то из темноты.       — Ложись! Да что б тебя… Ёб твою мать!       Кричит Шейн, и он зол, очень зол, но не на себя и не на неё, не на Бет, а на этих гнилых утырков, что наваливаются всей гурьбой на и без того хлипкую дверь.       Бет пригнулась и закрыла голову руками, а когда поднялась, после оглушительного выстрела в сторону окна, увидела, что гады ползучие лезли и в окно. Вот ведь твари!       — Уж прости, милая… — Шейн снова налегает на дверь, замок вот-вот сорвётся. — Что… без манерностей, но у меня тут… сама видишь…       Он тяжело дышит, силы на исходе. Пистолет один на двоих, патроны вот-вот тоже закончатся, но пока у них с Шейном есть топоры, они ещё повоюют.       — Дочка мэра, да? — вытерев пот со лба, спросил Шейн.       — Ага, — ответила Бет, взвешивая в руках топор.       Наконец Шейн подал сигнал, отошёл от двери, и они с Бет одновременно добрались до лестницы. На втором этаже люк в полу — такая уж задумка бывших хозяев, и как знать, может, как раз кого-то из них сегодня убили второй раз. Шейн захлопнул за собой люк, и они с Бет задвинули на него тяжёлый комод.       — Ну, — мужчина облокотился о комод, — и какового это быть дочкой мэра? Расскажешь?       Бет, тоже уставшая, весело хохотнула и показала топор, щурясь.       — Нормально.       — Что он тебя назвал таким странным именем? Беатриче.       Бет сняла со плеч рюкзак и нашла там бутылку минералки. Отпив, передала её Шейну.       — Это мамины проделки. Она любительница Данте, Шекспира и всяких преданий. Но зови меня Бет, лады? А то пока выговариваешь, тебя мертвяки быстрее сожрут.       Они засмеялись.       — Ладно, Бет, — вернув ей бутылку, Шейн проверил патроны в пистолете, цокнул и убрал пистолет в кобуру, — план такой…       В этот момент раздался звон стекла, из соседней комнаты вывалилось омерзительное грязно-коричновое тело. Тварь протянула руки к Шейну, и он едва успел увернуться от мёртвой хватки.       — Шейн! — закричала Бет, когда увидела, как из разбитого стеклянно проёма выходит ещё одно тело, такое же тошнотворное, в гнилых лохмотьях и с разорванным горлом.       — Шейн! — вскрикнула Бет и вскочила. Оглянулась. Вспомнив сон, тут же стала кого-то искать в комнате, скользнула взглядом мимо доктора Крейна, стоящего у стола.       — Выспалась? — он смотрел на неё испытующе, словно изучал.       — А сколько времени? — Бет тяжело дышала, словно и правда только что воевала с зомбяками.       Доктор посмотрел на часы над входной дверью.       — До конца сеанса ещё пять минут.       — Ладно, док, — Бет похлопала себя по карманам, но, ничего не найдя, поднялась с дивана. — Спасибо за… отдых. Напишите в справке… или что там у вас, что я здорова, что моя голова в порядке и в докторе не нуждается. А… и спасибо ещё раз за отдых.       В дверях её окликнул доктор Крейн, и Бет обернулась. Он держал в руках чашку, помешал ложечкой чай и прищурился.       — Я бы хотел ещё провести один сеанс.