Доказательство слов

Шан Цинхуа медленно открывает глаза и оглядывается. До боли знакомый потолок, он означает, что он на пике Цань Цяо — обитель целителей. Лорд жмурится от прошивающей насквозь боли в теле, и с тяжёлым вздохом садится на застеленной белоснежным бельём кровати. Кажется, ему сломали рёбра, давно он не чувствовал себя настолько непоправимо хреново. Му Цинфан спешит к кровати больного и обеспокоенно заглядывает в глаза. — Шиди, как ты себя чувствуешь? — На редкость отвратительно. — Цинхуа хмурится и бросает взгляд в окно. Сколько же он здесь провалялся? — Я нашёл шиди без сознания около горы Цань Цяо, — хозяин этой самой горы продолжает свой рассказ спустя небольшую паузу. — у шиди сломано несколько рёбер и нога. Обидно, думается Шан Цинхуа, чуть-чуть ведь не дохромал до пика целителей, так бы он немного перевернул их картину мира и показал на собственном примере, что идти со сломанными рёбрами не так уж и невозможно. Он болезненно улыбается. — Спасибо за заботу, шисюн, — сухо говорит раненый и свешивает ноги с постели. — Шиди ещё не восстановился, — строго произносит Му Цинфан, собираясь закинуть своего непутёвого братца по клану обратно на кровать. Цинхуа смотрит устало и качает головой с почти ощутимой моральной болью в глазах, представляя гору свитков на своём столе, скопившихся за столько дней. А, впрочем, сколько? — Шисюн, а сколько я был без сознания? — Три дня прошло после того, как мои ученики нашли шиди. Твою мать. Да Шан Цинхуа победитель по жизни. Он болезненно жмурится и неловко улыбается. Теперь ему ещё больше не хочется возвращаться на свой пик, а тем более в небольшой домик, ставший его импровизированным рабочим кабинетом. — Я не хотел спрашивать об этом, но мне всё же стоит знать, кто так сильно ранил шиди, — улыбка лорда трещит по швам, и он рвано вздыхает. — Это долгая история… — заунывно начинает заклинатель, и прячет взгляд в гуще тёмных волос. Его жизнь держится только на мягкости Му Цинфана, который не особо активно пытается докопаться до причины, почему он регулярно заваливается к нему. Успокоительный настой, который сам Цинхуа для краткости именовал валерьянкой древнего Китая, ещё худо-бедно можно было оправдать тяжёлой работой. Но вот травмы, которые тяжело получить лорду, не отвечающему за охрану земель и не занимающимся истреблением демонов, весьма трудно. Он отлично понимает всё это, и не ходил бы сюда, но всё началось с того, как его нашли лежащим на полу в луже собственной крови. Заклинатель тогда едва выкрутился, сваливая всё на непонятную жидкость, которую ему подлили в чай во время беседы с одним торговцем. Но, кроме его бледных как смерть учеников, никто не стал расследовать это дело: хоть какой-то маленький плюс в его положении. Был бы. Однако это грызло изнутри: простое понимание, что, даже если его убьют прямо в кабинете, только пара приближённых и от того особенно подавленных учеников прольёт слёзы над его гробом. Остальные будут озабочены лишь тем, кому бы передать этот пост, да так, чтобы справлялся не хуже прежнего. Цинхуа не спрашивал, но отчего-то ему кажется, что и позапрошлый глава скончался также, не проронив и звука, в блаженной тишине он покинул мир, не удостоив его и запиской. От того те ученики бледны, потому что понимают всё. Но что в силах детей? Никакие мольбы не помогут перед выдраенными до блеска сапогами гордых лордов. Им чужды подобные проблемы, они лишь плюнут в сторону такого отродья, и скажут, что нечего тосковать по дворовому псу, он ведь был ничейный. Шан Цинхуа смеётся. Толк в этой гордости? Где же их знаменитые трактаты про помощь обездоленным? Ну да, он ведь человек второго сорта и не достоин даже знать подобные вещи. Его удел — деревянный стол, давно погребённый под горами свитков. И одна ошибка может стоить нового выговора, и только посмей заикнуться, что таких отчётов была тысяча, а то и больше. Это ведь твоя работа, а ты безвольный раб, так что обязан выполнить без единой помарки. И в тени отросших волос им разве заметить глубокие синяки под глазами? Глупая безвольная улыбка на потрескавшихся губах его выдаёт. Целитель смотрит долго, вдумчиво и молча уходит. Он не знает, но чувствует. Цинхуа и не смотрит в след, и всё ещё удивляется, откуда в этом человеке столько сочувствия. Он единственный, кто не против потратить на отброса несколько бинтов. Смотрит так же, когда на одном из самых больших собраний на рукавах одежды выступила кровь, его, скрепя сердцем и кидая презрительные взгляды, морща гордый нос от грязной крови, отправили на пик целителей, а он, обезумевший от потока боли, стянул верхние одежды, забыв, что под ними скрываются грязные обрывки ткани, которые он с боем смог достать. Их хотели выбросить, как брак, а ему нужны были тряпки, чтобы хоть как-то затянуть раны и не испачкать свои одежды ещё больше. Му Цинфан смотрел так же. Только рукой махнул, чтобы принесли тёплой воды и бинтов побольше. Его ученики удивлялись: «Неужели в этом никчёмном лорде досталось гордости, чтобы не пойти на наш пик и попросить нормальные бинты? Он ходит, как оборванец!». Он и есть оборванец — мысленно заканчивает за них Цинхуа. Это ведь правда, так к чему её скрывать. И всё же он удивляется, почему такой персонаж, как Шан Цинхуа не удостоился лучшей судьбы. Обычно ведь в подобных произведениях, где главного героя всячески мучает жизнь, бросая из стороны в сторону, он заканчивает гордым королём… Лорд глухо смеётся, закрывая лицо руками. Какой из него король? Вот уж действительно смешная шутка. Вот Мобэй — да, определённо. Такой же прямой, несгибаемый и гордый. Кажется, даже если связать и поставить на колени, то он всё равно сохранит осанку, присущую царским особам. А Цинхуа нет. Он, пусть и не обычный смертный, но от них всё равно мало чем отличается. Нет в нём чувства философии, не умеет рассуждать о высоком, изрекая реку цитат знаменитых авторов. Но он может заполнить ровно тысячу отчётов за одну ночь, может не спать трое суток и всё ещё стоять на двух сломанных ногах. Он давно породнился с тухлым запахом запёкшейся крови и ссадинами по всему телу. Но даже его такого никто не назовёт сильным. Нет, сильный это тот, кто героически сражается с демонами, вот он точно заслуживает звания. А заклинатель, покоящийся под грудой бумаг, пропахший чернилами, намертво сжимающий дешёвую кисть, разве такое бесхребетное существо можно назвать героем? Точно нет. Он поднимается с постели. И старается не вспоминать, за что его в очередной раз избили. Может взглянул не так? Да, наверное…ему не стоит больше поднимать головы, если хочет ходить. Но зато это не руки, и он сможет дальше выполнять свою работу. Самым страшным кошмаром было слечь при болезни, ведь демону чужды человеческие нужды, для него это — неисполнение обязанностей, а за такое следует лишь удар. И алая кровь, что винными струйками будет стекать по острым от истощения скулам, переливаясь в свете луны или солнца, и с тихим методичным звуком разбиваясь о деревянные доски, чтобы потом слиться со своими собратьями в тонкие линии и расплыться по полу, заполняя каждую трещинку. Он разобьёт об эти бруски и свою голову, в бесполезной попытке защититься. И не очень красивое лицо от сломанного носа. Ему почти слышен знакомый хруст костей и крики, которые, казалось, издавал вовсе не он, а кто-то другой. Так отчаянно молил о пощаде, заливался слезами, не замечая их из-за боли. Кто-то другой содрогался в муках на голом полу, постепенно чувствуя мерное дыхание смерти. И этот израненный разбросит руки из последних сил, сжимая костлявыми пальцами мифическое существо, умоляя об одном. Убей. Скорее же, избавь, избавь, избавь. От этой невыносимой для человеческого тела боли и страданий позволь заснуть в своих объятиях на века, забери с собой. Только не бросай здесь, на холодном полу, хлипкое беспомощное тельце, что способно лишь изрекать утробные вскрики и цепляться пальцами, окрасившимися в смородину, за края ровных досок. Она молчала и смотрела, но шептала одно и тоже ему: «Твой час не подошёл». Когда же ты удостоишь меня вечного покоя? Цинхуа оправляет волосы. К чему эти вопросы, если он и так знает ответ. Скоро, стоит подождать ещё несколько месяцев, и он точно останется наедине с голодными псами. Рычащими, из пасти которых наверняка будет стекать слюна предвкушения. Он не будет против, только протянет им хрупкие запястья и улыбнётся небу напоследок. Если сможет увидеть его перед истошными криками. Но тогда всё станет хорошо. Он послужит пищей для животных, они ведь ни в чём неповинны, жаль только, что им достанется тело Цинхуа. Костлявое, наверняка совсем невкусное, сплошные сухожилия, даже мышцами вдоволь не насладишься, что уж говорить о количестве мяса, ну, его отсутствии. Жаль всё-таки собак. Но съеденный ими ведь получил желаемое. Через отгрызенные конечности, багряные капли, впитавшиеся в необработанные грубые камни, и тихую молитву, что шептали бледные губы. Она останется в этих стенах, намертво въестся и будет раздаваться гулом в голой комнате. Его костями станут играться сытые псы, чья чернее ночи шерсть лоснится. Ученики через несколько недель окончательно окрестят мёртвым, но едва ли преуспеют в попытках отыскать тело или хотя бы обрывок одежды своего лорда, чтобы захоронить. Потому в память об учителе закопают его письменные принадлежности и от силы двое останутся на ночь у скромной могилы, на которую бедные дети смогли вымолить деньги. Будут лить слёзы над пустым гробом и поднимать красные глаза на старшего ученика, моля всех божеств, чтобы этот, ещё такой молодой парень, не повторил судьбы предыдущих глав. Те же бледные губы и измученный вид, точная копия своего учителя. Может даже падкие на гнев обозлятся на всех господ, что смотрели на них с поступления, как на никчёмное отродье, возвышенные гордецы, утопающие в свете солнца и отблесках золота. Им же доставались обрывки шёлковых свитков и деревянные мечи. Хотя как раз они истоптали тропинки лесов, уходя далеко с родных земель, для подарка ко дню рождения других лордов. Демон? Сами виноваты, что слабаки и не смогли защититься. Такова их судьба. Не завелось среди них ни одного одарённого, всех алмазов забрали другие, искренне удивляясь, почему крайнему пику не досталось ничего. — Ничего, — вторил Цинхуа. И поднимался каждый раз, стараясь заколоть длинные пряди волос покрепче. Волосы были совсем сухие, рвались так легко и тихо опадали на голый пол. Для полной картины ему не хватало только облысеть, пожалуй. Он пропах кровью, но разве это станет оправданием невыполненной работы? Едва ли. Потому ему нужно лишь затянуть бинты потуже, чтобы заглушить острую боль в ступнях. Должно быть, по ним прошлись сапоги Мобэя. Мужчина смотрит молчаливо в отражение медного щита, служащего здесь зеркалом. Коснёшься одной скулы — достанешь до другой. И как его Му Цинфан ещё за призрака не принял? На живот он не смотрит, знает, что сам отшатнётся от страха. Уж лучше поскорее накинуть верхние одежды, стараясь не замечать череду мелких пятен от чернил и игнорируя выпавшие сухие травы, все ещё сохранившие нежный успокаивающий запах, который на пике витал в воздухе. Спокойный и умиротворяющий. Его пик пропах болью задолго до того, как он сам стал лордом. Потому все избегали той скудной горы, от которой веяло не величием, а стенаниями умирающих вместе с главой учеников. Заживо гнили, давно прогорев внутри. Но мольбы живых трупов, брошенные рваным шёпотом, никто не услышит, только отмахнутся рукавами с элегантной золотой вышивкой. Так же как и сейчас отворачивались от него, стоило ступить за порог маленькой комнатки, в которой он так привык волком выть от безысходности. Он особенный, раз на лорда смели презрительно смотреть младшие ученики. Что хуже, он сам не смел поднять головы, боясь получить удар от особенно горделивых. Предпочитает тенью скользить по коридорам, наизусть зная, где стоит выйти, чтобы скрыться в целебных травах и раствориться во мраке ночи. Он не боится тьмы, это она разливается по его венам, давно заполнив всё тело. Стекает алой кровью по ногам, пропитывает бинты и его самого, насквозь сгнившего. Но сколько не кричи — никто не придёт, только прикрикнут, чтобы не бушевал. Родился дворовым псом, так и умрёшь. Цинхуа спешит, скользя среди бамбука, прячется в их листьях, бесстыдно убегая от ядовитых речей, что гулом отдавались в голове. Он давно признал, что никчёмный слабак, так к чему каждый раз напоминать ему об этом? Зачем носом тыкать бездомную собаку в грязь, будто она сама не видит, что вокруг. Но стоит ей самой подползти к ногам и умоляюще поднять морду, как лишь ударят сапогом, прогоняя. Она ведь грязная, дворовая, она никому не нужна. Больно всё равно. Она ведь не глупая, в другой раз уже не пойдёт к людям, не начнёт ластиться к рукам, а только будет рычать, если к ней приблизятся. У неё есть клыки и когти, а что Шан Цинхуа? Его коготки давно обрубили об ледяные скалы и завязали рот тряпками, лишь бы не показался агрессивным. Да и он сам не помнит, как был вольным, как был горд собой. Будто родился в этих стенах, где его с рождения окрестили отродьем, и убили бы, да только сжалились над уродом. Но что там? Под слоями пыли и грязи. Что будет, если развязать собачонке руки и взглянуть на него, отмыв под родниковой водой? Но разве кто-то заглянет ему в глаза просто так? Никто уж и не помнит, какого они цвета были, и как лучились в самом начале. Сейчас там лишь топь. В них даже родные ученики боятся смотреть, страшатся утонуть, хотя как ни греби, всё равно они в одной лодке. Их жаль. Это единственное, что не даёт Цинхуа шагнуть в петлю. Он до дрожи боится, что может случиться с теми неповинными детьми, которые смотрят так же, как он глядел широко распахнутыми на труп предыдущего главы. А он был так мягок с ним, так ласково гладил по голове в далёком детстве и благодарил за чай. Заклинатель уверен в одном: он думал так же, и заботился о мальчике из жалости, зная, что ждёт старшего ученика. Цинхуа обнимает себя руками, застывая в бамбуковой роще, и сползает вниз по крепкому стволу одного из растений. Он сам отлично знает, что парень, так полюбившийся ему на отборе в ученики, сгорит точно также. И самое страшное, что это понимают все на его пике. Но разве возможно в один миг прервать эту злосчастную цепочку лишь взмахом руки? Она длилась годами, въелась в их души медленно, разъедая их изнутри под презрительные взгляды со стороны. Он смеётся, обхватив голову руками. Не хочет видеть с небес повешенный труп любимца, не хочет наблюдать как на него кричат, как его самого бьют за мелкую помарку, не хочет, чтобы он, как и его учитель склонил голову к земле, не смея больше её поднять. Он помнит, как юноша тянул руки к небесам, как смотрел из-под пышных ресниц и горячим шёпотом вопрошал, возможно ли дотянуться до звёзд. — У тебя получится, — шептал учитель в ответ, но скрывал глаза в тени, ведь знал, что наивное детское чутье почувствует его сладкую ложь. Но он бы всё отдал лишь бы снова увидеть этот блеск в глазах хоть одного парня на своём пике. Новых он давно не брал, качая головой на предложения. Уж лучше им всем сгореть вместе, держась за руки, не таща за собой новые невинные души… Безумное глупое желание бьётся в груди. Если ж умирать, так с музыкой? Ему уже никакие пытки не страшны, от того так печально улыбается губами с засохшей кровью в уголках. Почему бы не поджечь это проклятое здание и не посмеяться напоследок, смотря как волнуются все вокруг, а все они тихо запоют в горящем здании. Но Цинхуа знает, что он не сможет так сделать. Ведь последним его желанием было бы защитить учеников. Понадобится — закроет своим телом и не дрогнет ни от огня, ни от звона мечей. Пусть. Пусть хоть раздробят и зажарят заживо, не страшно, лишь бы не тронули его сыновей, только бы они положились на свои быстрые ноги и успели скрыться в пылу огня. Может там, далеко-далеко, где гуляют восточные ветра они найдут капельку любви мира. А он рвано прошепчет им колыбельную напоследок, умоляя об одном: забудьте меня, как страшный сон. А может ему стоит вернуться к своим первым мыслям? Тогда он так злился на несправедливость, так хотел отомстить, рассказать всему миру о том, какой он на самом деле герой. Лишь улыбнуться на вопросы о том, почему поставки прекратились. Он правда хотел посмотреть на их лица. Они могли кричать и бить его, но этот гнев был бы сладок, словно мёд. «Раз я такой никчёмный, так для уважаемых господ заняться логистикой будет проще простого» — он тоже так умеет, лить ядом, что накапливал годами. Цинхуа бы лишь посмеялся. И чем ему можно угрожать? У него за душой-то ничего нет. Хотите — выгоняйте, он выйдёт, хлопнув дверью, и не раскроет того, как мечтал сбежать из места, пропахшего гнилью живых мертвецов и болью их стенаний. Лишь посмотрит в эти глаза, вскинув подбородок, как в детстве, смотря в безоблачное небо. В них будет негодование, а в его — лишь безграничное удовлетворение. Никому на его пике не страшна смерть. Все господа так кичатся своей смелостью в боях, но кто из них смог бы молчаливо смотреть на сломанные ноги лорда, которые он наспех замотал грязным тряпьём и знать, что ничего другого предложить не в силах. Это самая жуткая пытка: бессильно наблюдать за тем, как прежде горевший своим делом человек медленно теряет эту искру в глазах и тухнет, как свечка. А они боятся поднять глаза и увидеть в них даже не желание мести, а лишь застывшие стеклянные омуты, в которые заглянуть невозможно, там ведь кромешная тьма. А он и не поднимает головы, стараясь не пугать хотя бы своих. Но выбора нет. Всё это — глупые мечты, на исполнение которых ни времени, ни сил. Он должен подняться, оправить растрепавшуюся причёску и пойти дальше на двух сломанных ногах. Ведь никому нет дела до его психологических проблем, отчёты должны быть сданы вовремя и не дай Бог что-то в них не сойдётся или на краю меча найдут трещинку. Должен…да…ему нужно идти… Боль в ступнях острая, он со смешком вспоминает сказку про русалочку, сейчас понимает лучше авторов, что такое идти по ножам не шелохнувшись. Оставляя аккуратную дорожку из алого вина за собой. Его снова станут ругать за то, что испачкал травы своей грязной кровью, но это будет потом. За своей походкой он даже не замечает притаившегося демона. Должно быть, сбежал с пика Бай Чжань. Тот демонёнок смотрит так удивлённо, раздумывая, что, должно быть, на этом хрупком человеке какое-то проклятье раз он ступает, не пошатнувшись, но оставляет за собой горькую кровь. И почему от него несёт такой тёмной Ци, будто он чернее его самого? Шан Цинхуа не реагирует даже, когда прямо перед ним встаёт уродливое существо, что приходится ему по пояс. Крючковатые рога, лицо совсем ребёнка, а сзади пушистый хвостик. Чем-то он напоминает козлёнка, только шёрстка странного багряно-серого цвета и покрывает не всё тело, чередуясь с окровавленными участками чешуек. Демонёнок смотрит вверх удивлённо, задирая голову. — Ты странный, — выдаёт он наконец, отходя на пару шагов, чтобы получше рассмотреть заклинателя. — Ты тоже, — отвечает мужчина в бирюзовых одеждах и окидывает козлёнка взглядом в ответ. На нём рваная рубаха, что в некоторых местах окрасилась в алый и полушорты-полуштаны порванные до самых бедёр. — Но я то демон, а вот ты — человек, так почему ты такой тёмный? — козлёнок с крайне задумчивым видом обходит его вокруг, будто это поможет как-то разгадать тайну незнакомца. — Потому что я с пика Ань Дин, — лаконично говорит мужчина, чуть прикрыв глаза от усталости. — У вас там все такие? — демонёнок поражённо задирает подбородок, пытаясь заглянуть в глаза новому знакомому. — Все, — он молчит какое-то время, прежде чем ответить. Но новых учеников не было так давно, что он уже и забыл, как выглядят счастливые люди, ну или бывшие люди. — А почему не схватишь меня и не отдашь тем варварам? — умный козлёнок глядит пытливо, ища подвох в опустевших глазах напротив и сам невольно отшатывается, стоит поймать их взгляд. Унылый настолько, что кажется, сейчас весь бамбук в округе сгниёт от него одного. — Не смогу, я ранен, — ухмылка касается уголков губ. Ученики с пика бойцов действительно похожи на варваров иногда, но в лицо им это может сказать только безрассудный ребёнок. — Вот как. Тогда ты просто отпустишь меня? — Да, — улыбка вышла такой тоскливой, что маленький козлёнок невольно отшатнулся. Цинхуа больше не проронил ни слова и только продолжил идти, в след ему смотрел демон. С восхищением. Он не понимал ничего в людях и уважал только силу, но встретившийся ему мужчина, имени которого он забыл спросить, точно был очень сильным. Ведь он весь в ранах, а шёл так спокойно и ни разу не обронил и вздоха. Но тот, чьи тонкие волосы струились по плечам не оглянулся, не успел заметить взгляд демона. В голове билась лишь одна мысль: хоть бы дойти.

× × ×

Он прошёл уже много, по дороге снял сапоги, босиком идти было немного приятнее, режущую боль унимал холод земли. Бамбуковую рощу он успел покинуть, и сейчас шёл по навесному деревянному мосту, что мерно поскрипывал под его весом. Но стоило ступить ногами в рваных бинтах, что пропитались его кровью, как его остановил испуганный вскрик: — А-а-а! В темноте он выглядел как призрак. Бескровное лицо белее молока, острые выпирающие скулы, впавшие щеки и глаза. Одежды трепал ночной ветер, он стоял на траве, испачканной собственной кровью, босыми ногами. А глаза отливали в свете луны самой преисподней. Так они были черны и глубоки, что, казалось, затянут в водоворот. Вот от такого страшного мужчины и отшатнулись трое младших учеников. Даже во тьме можно было узнать их по белым одеждам с дорогой серебряной вышивкой, должно быть с пика Бай Чжань. — Ч-что вы делаете ночью на мосту?! — заговорил тот, кто сам пугливо закричал, а теперь отчаянно пытался восстановить репутацию в глазах сверстников смелыми разговорами. Отлично ведь знает, что Цинхуа не сможет ему ничего сделать. Ничего кроме взгляда, наполненного унынием и болью до самого края, что почти разливается. — Иду на свой пик, — назвать то здание домом он не может, лишь украдкой мечтает, чтобы в один день его сожгли дотла, а он смог бы хоть с небес понаблюдать за этим и послать пару благословений тому, кто наконец поджёг исчадие ада. — Ночью?! — заклинатель слышит нотки возмущения и негодования в голосе, но он, кажется, сейчас свалится на траву от усталости, потому сил нет на злость, что на него смеет так смотреть младший ученик. — Ночью, — голова падает к плечу, а голос почти скатывается в хриплый шёпот. Ему долго не отвечают, но стоит опустить глаза, и в тусклом свете фонарей они замечают кровь. — Почему здесь кровь? — тот парнишка вскидывает голову и поднимает фонарь выше, вглядываясь в лицо лорда. — Потому что я ранен, — Цинхуа так измотан, что даже его глаза отказались жмуриться от непривычно яркого света после ночной тьмы. Этот диалог такой тягучий, что он уже делает шаг в сторону от раздражающих объектов, как его останавливают вопросом. — Вас демон ранил? — Да. Он получает смешки в ответ. Они закономерно решают, что это их потерянный полукозлёнок так навредил никчёмному Шан Цинхуа. А он не спешит разубеждать в этом, по сути ведь не соврал, его так ранил действительно демон, только раз в сто сильнее мелкого демонёнка. Шелест листвы и шорох травы дарят спокойствие пустынной душе. Лорд уходит быстрее, чем ученики успевают спохватиться. Они совершенно забыли спросить, где он повстречался с разыскиваемым. А заклинателя уже и след простыл, даже кровавая дорожка будто специально обрывается около родника. Цинхуа же молчаливо смотрит в небо опустевшими глазами и ступает осторожно по сухой траве, он уже не чувствует боли, так забылся от ночной красоты. Ему бы очень хотелось остаться здесь навечно, стать лесным духом и жить тихо, прячась от лучей солнца в глубине чащи. Но как ни крути, нужно вернуться с рассветом, чтобы снова начать работать. Может даже стоит ускориться, он и так идёт уже шесть часов. Вот уже знакомая гора и каменная кладка, тишина убаюкивает его больную душу, заставляя почувствовать себя спокойно на пару мгновений. В реальность возвращают испуганные вскрики и зажженные факелы. Ученики высыпали на всех уровнях горы. Испуганные, подбегают к лорду, заключая его в кольцо, и наперебой вопрошают, всё ли в порядке и где он был все эти дни. Но взгляд выцепляет до боли знакомую, бледнее всех фигуру, чьи узкие плечи болезненно дрожат, и юноша не выдерживает, кидаясь к ногам учителя, сжимает их руками и жмётся глупой псиной к хозяину. Цинхуа опускает руку на его голову, гладит долго, вдумчиво, пока все вокруг замолкают. В их глазах стоят слёзы. — Бедные дети… — срывается с губ само по себе, он тянет к ним слабые руки, а они падают на колени, разбивают фонари о землю и жмутся к нему, трутся щекой о пятна крови на одеждах и шепчут так рвано, что они ни за что не отдадут своего главу никому. Встанут живой стеной, станут щитом, не колыхнувшись, и закроют глаза, защищая того, кто был за них всегда, тот кто сам получал удары вместо них, и не страшась смотрел в глаза любым демонам, закрывая собой. Он дрожал от боли — да, он пугался замахов, но вливался в землю, рвано шепча молитвы, не за себя, за своих учеников. Цинхуа заплакал. Волком взвыл под луной, падая на колени, на осколки фонарей, на потухшие древка факелов среди его же крови, но никто здесь не боялся пораниться. Только замёрзнуть, потому он тянулся хрупкими руками к самым дальним, к парням, едва достигшим 13 лет и прижимал их к своей груди. Баюкал, словно маленьких детей, так что их молитва взлетела к небесам. Чьи-то голоса обрывались, но их тут же подхватывали другие, они могли петь некрасиво, не попадать в ноты, но звуки нежной мелодии слились воедино в сердце каждого. Пусть в ночи холодно, она укроет их больные души, скроет раны в блаженной темноте и подхватит молитву, в которую вложены все оставшиеся силы. Пусть они умрут с рассветом, это всё не страшно, только если рядом будет самый сильный человек, что им только встречался — Шан Цинхуа.