Доказательство слов

В небо огненным драконом Взмыл огней веселых рой, Пляшут стены фанзы-дома, Пляшут звездочки с луной, Императоры и феи; Шелк, нефрит, зеленый блеск… Засыпай, дружок, скорее Под негромкий угля треск.

— Ла-ла-ла, — они пели тихо. Голоса в ночи от всхлипов, от криков и молитв были осипшие, но руки больше не тряслись. Веники сжимали тонкие пальцы, что были белее нефрита, но такой болезненный белоснежный вид никто не полюбит. Они убирались, напевая мелодии колыбельной, греясь в лучах рассвета. Никто из них так и не сомкнул глаз, но разве для пика Ань Дин это не стало нормой? Тени под глазами подтверждали. Яркий, так что боишься поднять глаза, раскалённый огненный шар привычно светился днём, весенние листья мелодично шелестели. Умиротворяюще — сказали бы заклинатели с любого другого пика. И только ученики Цинхуа могли учуять в нежности весны запах свежей крови. Тогда они должны быть напряженны до предела, тревожны и беспокойны? Вовсе нет. Свет для них давно потускнел, а похоронные списки не были новостью. Единственное, что вызывало дрожь по хрупкой спине — это вид главы, который с перевязанными старыми тряпками ступнями сидел подле деревянного гроба и держал в зубах пару гвоздей. Ими он старательно укреплял дерево, позже брал небольшую шкурку и, рвано вздыхая, переползал на другое место, бережно двигая за собой место упокоения души и оставляя кровавую дорожку. Хоть обряды проводи, настолько ровным был круг от крови. А менять промокшие насквозь тряпки учителю и в голову бы не пришло. Так он скорбел в тишине, едва дыша, сколачивая им гробы в ручную по ночам. Но когда всё было закончено, то робко поднимал глаза на старших, с немой просьбой в них. Сам из-за рваных ран на руках не мог положить тела в гробы. Ученики никогда не вмешивались, никогда не спорили и даже не пытались умерить пыл своего главы. Только края их одежд скользили вдоль коридоров, они крались с ведром воды и бинтами, которые вымолили у пика Цянь Цао. Неумело перевязывали ноги и руки лорда, смахивали стружку с ханьфу, под голову всегда клали самое мягкое, что могли отыскать и заботливо укрывали сверху верхними одеждами. Никто бы не осмелился снять собственные одеяния и укрыть ими учителя. На других пиках. Они же прижимались друг к другу в долгих поездках, лишь бы хоть немного согреться, делили скудное постельное бельё на всех и ели из одного котелка подле главы ещё в юношестве. Он вёл их сквозь леса, зная едва ли не наизусть каждую тропинку, так умело обходил или подкупал бандитов, которые обивались по обочинам дорог. Ещё совсем детьми вверяли ему свои жизни, не задумываясь ни на секунду, ступали след в след. Потому сейчас трясущимися руками кутали в одеяла, которые давно утратили своё тепло. Страшно. Страшно осознавать, что, как бы они не старались, не могут дотянуться до Шан Цинхуа. Кажется, вот он: заснул, сидя за столом, уронил кисть на пол, туда где сейчас засохшее пятнышко чернил. Протяни руку и дотронешься. Но он ускользает сквозь рощи бамбука и прячет отблеск глаз среди листьев, скрывает звуки шагов под трели весенних птиц. А они спрашивали, падали ниц, пытаясь заглянуть в глаза, но видели там лишь пустоту и слабую надтреснутую улыбку. Он никогда не расскажет. От того и руки дрожат, болезненно сжимая тонкий ствол деревянного веника. Едва ли ученикам светит узнать даже после смерти смысл тех слёз, что он пролил под луной. Но они понимают всё сами. Знают, что их удел кротко стоять позади и, поджимая губы, молчаливо наблюдать над тем, как ломается позвоночник любимого учителя, как его рвёт кровью. Слабое тельце трясётся в болезненных судорогах, сжимается в комочек, пытаясь спрятаться от лишних глаз и сбежать от мучений. На тёмных досках, забрызганных свежей кровью лежит невоспетый герой. Не удостоенный прославленных песен и наград. Изломленный, но все ещё дышащий благодаря одной молитве, которая застыла на бледных губах. Никто кроме него самого не знает, кто причинил столько боли главе пика Ань Дин. А он молчит на все вопросы, лишь грустно улыбаясь, но пока рядом нашлись люди, что, кряхтя, поднимали его под руки с земли и на носилках несли в укромное место, бинтовали, разрывая собственную одежду, и бережно смахивали лихорадочный пот со лба. Порой даже старшие ученики заменяли его самого, судорожно держа кисть, пропахшую любимым зелёным чаем лорда. Они помнили его почерк и, прикрыв глаза, видели образ. Нежный, хрупкий, словно ствол молодого деревца, что обрубили под корень оставив его истекать соком посреди дубов. Их так просто не возьмёшь, куда легче переломить едва зародившийся росток и поспешить всем рассказать, кого вы поломали парой пальцев. Кто мог подумать, что, желая наказать нерадивого главу за невыполненную работу, его босого, в одной порванной больничной рубашке выволокут на главную площадь. На потеху другим главам, что надменно посмеялись, видя его потрёпанный нищенский вид. Они назвали это истинным обличием. И ведь никто не внимал крикам, переходящим в слёзные мольбы, его учеников, что падали перед дорогими нарядами и боялись поднять головы. Но их пинали, как недостойных грязных оборванцев, говорили идти прочь, ведь они всё равно здесь ничего не добьются кроме насмешек. А они всё тянули за края подола, расшитого золотом, и умоляли, пока самые младшие тихо плакали, забившись в угол под упрёки со стороны. Это всё, что оставалось самым низким по статусу, никчёмным ученикам, отродьям всего хребта Цанцюн. Сердца замерли, стоило услышать звериный рык. Он умрёт. Точно ведь погибнет ни за что, такой бесчестной смертью на глазах у его собратьев. И когда, чёрт возьми, они стали такими жестокими людьми? Неужели отъезд Юэ Цинъюаня так сильно обнажил настоящие лица местного сброда? — Тот, кто не сможет выжить в клетке с демоном, не достоин зваться главой одного из пиков! — слышалось ото всюду. Они голосили, как на рынке, рекламируя свой товар. Только сейчас на кону была человеческая жизнь, которую они, легко взмахнув рукой, были готовы отдать в лапы демону. Старшему ученику хотелось кричать, срывая голос. О том, смогут ли все говорившие не спать четвёртые сутки подряд и даже так, сквозь боль и наспех перевязанные раны, улыбаться последним родным людям, смогут ли встать на двух сломанных ногах и скромной походкой скрыться в ночи, зная, что утром никто не спросит о самочувствии, только ткнут носом в пару ошибок и напомнят о его положении? Он смог достичь одного из первых рядов, разорвав правый рукав, поледеневшими руками вцепился в борт импровизированной арены, смотря лишь на одну худенькую фигурку, чью рубаху с оборванным краем трепало на ветру. Цинхуа впервые стоял так прямо, спина ровна, точно прут, волосы вырвал из дешёвой заколки ветер. Она с громким стуком разбилась на кусочки о жёсткий камень настила. Бинты тоже рвутся на нитки, а он и не против смотреть как играются с ними порывы. Ведь сейчас смерть стоит прямо за спиной. Она тоже смотрит, но привычно молчит, пока лишь наблюдая. Заклинатель чувствует, что кто-то прожигает спину глазами, полными слёз, и не может сдержать тяжёлого вздоха. Конечно, он знает кто не может оторвать взгляда от кровавых перевязок на руках и босых ног. Потому оборачивается. И улыбается… Кажется, вокруг всё затихло. Окружающие видели его улыбку лишь изредка, натянутую, расползающуюся по швам. Но такую невинно чистую наблюдают впервые. Он улыбается от всего сердца, открывая душу, как в последний миг, опасаясь, что больше шанса может не представиться. И что-то шепчет. Разбирать приходится по губам: «Не становись главой». Даже в такое время настоящий учитель думает о судьбе детей, которых воспитывал и бережно хранил все эти годы. Но всё, что он может, это повернуть голову и, прикрыв глаза, развести руки, пока ловит удивлённые вздохи непонимания от окружающих. Похоже, к его званию самого никчёмного прибавится ещё и гордое прозвище абсолютного безумца. Ему почти не страшно стоять вот так, чувствуя ветер грудью и слыша, как тяжело ступает демон. Только ноги подкашиваются, а в глазах темнеет от предстоящего ужаса. Он хочет принять его, просто не может позволить увидеть любимому всем сердцем ученику, как его учитель погибнет, словно жалкий скот. Все вокруг только на это и надеятся, должно быть планируя его лишь припугнуть, а потом посмеяться с дрожащего комка, но сейчас только хмурятся. Игрушка вдруг отказалась послушно выполнять свою роль, и вместо того, чтобы испуганно убежать к борту, арены делает шаг навстречу. Он безумец и потому что смеётся, смотря своей смерти в глаза. А получеловек напротив на секунду застывает. Бешенство раскалённой лавой переливается в глазах, однако там горит и огонь любопытства. Что за человек, такой беспомощный слабак, будет, смеясь, шагать к нему с голыми руками? Щурится, приподнимаясь на когтистых лапах, задумчиво вглядывается в черты лица. Цинхуа смотрит в янтарные глаза в ответ, стараясь не показать рук, дрожащих от дыхания смерти за спиной. У оборотня на кончиках когтей кое-где всё ещё видна кровь, шерсть чернее могильных плит, порой она смята. Видимо, его накрепко связывали, чтобы не убежал раньше времени. Усмешка заставляет демона застыть. А Шан Цинхуа думает лишь о том, как должно быть расстроит всех присутствующих отсутствием желанного представления. Они так хотели увидеть его трусость во всей красе, а он вдруг усмехается, сам же отлично понимая, что вся его смелость держится на тонкой нити обречённости и адреналина. Ему нечего терять, на нём одни штаны, да рваная рубаха и за душой ничего, кроме любви преданных учеников. А ведь великие главы пиков постарались на славу, даже специально изловили для него такого устрашающего монстра. С подбородка черного зверя медленно стекают капли слюны от голода и запаха свежей крови, нос едва напоминает человеческий, добрая половина лица покрыта угольной шерстью, во рту два острых клыка, ноги скрючены и, лишь присмотревшись, в них можно разглядеть человеческие, просто будто сломанные и покрытые шерстью, руки. Но на них больше просвечивает багровая кожа со ссадинами. Он сидит на настиле по-звериному, одетый лишь в штаны, но они изорваны так сильно, что больше напоминают шорты. Заклинателю смешно с того, что этот волк выглядит почти так же, как он описывал псин, которые сожрали книжную версию Цинхуа, но тогда акцент был лишь на том, какое он беспомощное отродье, что достался обычным собакам. А здесь он даже вырос, раз его удостоили целым диким оборотнем. Цинково-жёлтые глаза с вертикальными зрачками внимательно осматривают его от кончиков пальцев на ногах и до макушки, но это совершенно не помогает разгадать, от чего человек стоит так ровно и едва дыша, но от него веет такой сильной тёмной энергией. — Кто ты? — голос похож на звериный рык, заклинатель вообще удивлён, что он способен говорить. — Шан Цинхуа, — спустя некоторое время отвечает. Пришлось сглотнуть, чтобы не выдать животный страх в голосе, который наверняка бы предательски дрогнул. — Я не спрашивал твоего имени. Я спросил кто ты, — лорду стоит огромных усилий по привычке не отшатнуться, когда морда демона появилась прямо на расстоянии вытянутой руки. Он застывает, видя какое красивое рассветное небо отражается в медовых глазах. — Я человек, — едва хватает выдержки, чтобы прятать бледные трясущиеся пальцы за спиной в крепком замке и не разрывать зрительного контакта, которым его испытывали на прочность или попросту игрались. — Но твоя энергия такая тёмная. Ты больше похож на демона, — Цинхуа проиграл, отводя взгляд. Не смог уверенным голосом ответить, что волку это лишь кажется. Он не хуже него знает, что совсем не привиделось. Но разве можно нелюдимому животному объяснить, что он живёт в месте, где умерли все предыдущие главы, вешаясь на некрепких балках, но они выдерживали лишь потому что к тому времени лорды были чудовищно истощены, напоминая скелет обтянутый кожей? Что стены там насквозь пропитались истошными криками безысходности, слезами скорби и запахами погребальных благовоний, да успокоительных трав? По углам валяются оборванные одежды, испачканные в крови и разодранные в тщетной попытке перевязать раны брата по пику. Цинхуа помнил, как падали его ученики подле гробов, как ночами не отходили от них и беспомощно цеплялись за хладные руки трупов, не желая их отпускать в загробный мир. Как порой приходили к нему с последней молитвой и серебряным клинком, доставшимся от далёкого главы. Им он перерезал себе шею, а сейчас его подавали в руки учителя и просили об одном, поднимая красные глаза. Он отказывал из раза в раз. И на память перевязывал волосы белой лентой. Она означала лишь «помогите», и каждый на пике знал это, потому подходил, бережно обнимал за плечи и утешал. Некоторые словами, кто мог — отдавали свою еду с тёплой улыбкой на губах и укрывали ночью вторым одеялом, сами же ютились рядом, гладя по спине, пока его грудь мочили горькими слезами. Часто собирались всей комнатой, даже самые младшие сонно бормотали несчастному слова утешения и, поднимая невинные глаза, вкладывали в руки конфеты, подаренные добрыми людьми в поездках. Они ели их долго, растягивая удовольствие, раскусывали по маленькому кусочку, все делили обычно поровну, украдкой пряча в рукавах или под подушкой. И в долгих пеших походах только мягкое шуршание обёртки от дешёвой сладости утешало. Повзрослевшим их переставали дарить, считая, что теперь они сами в состоянии покупать такие небольшие радости жизни. Но они только прятали за вежливыми улыбками то, что у них никогда не было денег, ни состоятельных родителей, а часто просто родственников. Отбирать у младших — ни у кого не поднялась бы рука, потому они напевали им колыбельные в ночи и помогали прятать у себя конфеты, утешали стихотворениями нараспев, выученными у учителя. Но эта теплота вечернего огня и запаха свежей еды всегда сменялась шорохами диких зверей и рычанием. Родной котелок окрашивался в алый, треск костра нарушался криками невыносимой боли, а глаза, в которых недавно полнилась любовь и доброта, были переполнены испугом, сменявшимся на бесконечную тоску. Те, что распевали сладкие песни и стучали по стволу сваленного накануне дерева, точно барабану, сейчас лежали хладными трупами на изумрудной траве, а над ними убивались совсем молодые парни, заливали кровавыми слезами побелевшие лица тех, кто встал стеной за них и голыми руками сражался за жизни своих шиди. Но возвращаться было нельзя, как и взять тела с собой. Их везли на полуразвалившейся телеге до ближайшего кладбища и с тремором рук после бессонных ночей в пути выкапывали братскую могилу, ведь на отдельные не было сил, на гробы денег, как и на каменные плиты, чтобы хотя бы имена написать. Лишь пару деревянных досок ставили и на них ножами скоблили. Младшим разрешали взять одну вещь с тел погибших на память, чаще всего забирали заколки для волос или ленты. Медальоны брать не смели, предпочитая похоронить с дорогими мёртвому вещами. Шисюны давно не прикасались к трупам, только молчаливо копали, вцепившись до побеления костяшек в железную лопату, завязывали особенно крепкие пучки и прогоняли чёрных воронов. Они надеялись скрыть жестокую правду подольше, убаюкать слишком нежных от молодости детей своими колыбельными, не рассказывая, что эти песни им пел учитель во время таких же смертей по ночам. Но нельзя было задержаться надолго, нет, нужно скорее идти пыльными дорогами дальше, иначе им не пережить возвращения. По приезде всё равно ударят бледные впалые щёки и заставят опуститься на стёртых в кровь ногах, чтобы просить прощения за задержку. Они все помнят слёзы и крики самого младшего, помнят и истерзанную спину старшего ученика, который закрыл слабое тело ребёнка от хлёстких ударов кнута, помнят его глаза полные слёз, что стали литым стеклом, помнят, как он срывал голос, но куда ярче была алая кровь. Будто до сих пор в ушах гулом раздаётся методичное «кап-кап-кап». Но какое дело высокопоставленным господам до грязных младших учеников? Они стегали не щадя и не видели, как ночью плакало дитя подле кровати старшего, как дрожащими руками он менял бинты и отдавал всю свою еду, умалчивая обо всём, что могло беспокоить. Не вернуть былого, с тех пор последнюю душу разбили на осколки. Цинхуа увидел его втоптанного в грязь, и больше не пел счастливых баллад, а внимательно смотрел в стеклянные глаза, замечал там лишь бесконечную пустоту. Словно в зеркало смотрел, но не протянул руку, только рядом лёг и с печальной улыбкой велел оглядеться. Здесь лежали все. — Оглядись, — всё, что смог рвано прошептать лорд с такой же грустной полуулыбкой, — разве я здесь демон? А оборотень поднял глаза и всмотрелся в лица всех присутствующих. Вон сидели лорды, одеты в шелка, на поясе драгоценный меч, на многих златые доспехи, что призывая к бою блестят в лучах рассветного солнца. Но их взгляды, обращённые на арену, разве сочувствующие? Их поступок благороден? Достоин песен и баллад? А те, что сидят ниже, старшие ученики, которые задирают подбородок выше собственных учителей и глядят так надменно на обделённого всеми талантами несчастного, заслуживают большего? Стоит лишь приглядеться и можно заметить, как бело лицо Му Цинфана и как поджаты губы пары его учеников, они сжимают свои сумки с травами и лекарствами, готовые по первому приказу сорваться с места. А опустив голову пониже, ты увидишь пару тёмных глаз, которые неотрывно наблюдают за двумя силуэтами посередине арены, его руки кажется сейчас сломают деревянный борт, и он ворвётся на поле боя без разрешения, закрывая последнего близкого собой. Он готов. Потому так решительно стоит с ровной спиной, не смея дрогнуть лишний раз. Но…за его спиной те, кто давно понимают судьбу горного лорда. Умрёт на их глазах. Они не плачут больше, только трясутся, как осиновые листья на ветру и боятся отвести взгляда от Цинхуа, а он чувствует их немую поддержку, направленную лишь на одно: «закрой глаза и ступай в праведный огонь смелее воинов». Хотят сжечь, как ведьму, так пусть он погорит разом за все прегрешения, ему не страшен жар. Шан Цинхуа улыбается только небу и наслаждается его видом, будто в последний раз. Нет смысла уже переживать. Он протягивает хрупкие запястья волку, что распахнул шафрановые глаза. Кто бы смог без капли страха, вот так просто принять свою смерть? Не убегать, всё отрицая, не кричать о том, как он молод для загробного мира и какой на самом деле герой и праведник, а просто с лёгкой улыбкой принять происходящее за норму? А он просто понимал, что у него нет шансов. У такого, как Цинхуа, не промелькнула даже мысль о том, что самым хорошим было бы победить противника. Ведь именно этим обычно занимаются на арене? Сражаются. И есть всегда лишь один победитель. Но какой смысл им драться, если и так понятно, кто проиграет? Горному лорду даже в голову не пришла мысль хоть попытаться для приличия. Но самое страшное было в том, что никто не подумал об этом. Такой слабак точно не победит. Но они всё равно были расстроены отсутствием желанного представления. На удивление всем глава пика Ань Дин беззаботно протянул тонкие запястья к пасти монстра, не колеблясь ни секунды. Становилось понятно, что даже его ученики с самого начала догадались, как поступит их учитель. Всё-таки недели, проведённые бок о бок в странствиях, давали о себе знать. А демон колебался, он смотрел на руки жадно, мечтая, как вцепится в них острыми клыками и выпьёт всю кровь до последней капли, а затем блаженно будет обгладывать переломанные кости. Он не знал, как стоит поступить, ведь ему не дали никаких указаний кроме брошенного с отвращением: «нападай на человека, которого увидишь». Он отлично знал, что не сможет сбежать, а если оступится, его просто убьют. Не хотелось допустить ошибку. Но человеческая кожа такая нежная, что он не удержался и потянулся к ней. По морде стекали струйки слюны, а огненные глаза полыхали животным голодом. Цинхуа бы закрыть глаза и забыться, сжав зубы покрепче, чтобы не издать крика смеси страха и адской боли. Но почему-то его так расстроило, что он умрёт именно здесь, именно под этим божественно прекрасным небом, окрашенным в алое пламя. Неужели за всё время, за жертвы, за часы, проведённые у стола за бесконечными отчётами или в дорогах лишь с походным мешком за спиной, он не заслужил более красивую смерть? На худой конец хотя бы безболезненную… Злость разливалась по венам стремительно, захватывая и подчиняя себе каждую клеточку тела давно обречённого на смерть. Но душа была против. Раз ему нечего терять, то он хотя бы раз попытается поднять голову и взглянуть в глаза своему страху. Сам ведь наизусть помнил демонов, описанных собственным пером, хоть в последний миг он использует это знание. Руки действовали сами по себе, сжавшись на обнажённом горле волка, сомкнулись железными объятиями, желая услышать заветный хруст, который обозначал бы его выигрыш. Но во вторую кисть впились острые клыки. Из-за обострённого гнева он на удивление не замечал прошившей боли, это только послужило мотивацией крепче сжать пальцы. Вздохи удивления пронеслись по рядам заклинателей, но лишь на секунду. Шан Цинхуа кажется забыл своё место, и за это его стоит наказать. Руки были его достоянием, ведь он мог сутками писать бесконечные отчёты, но это лишь выносливость, а никак не сила. Противопоставлять подобное дикому голодному зверю попросту было глупо. Крик всё-таки слетел с побелевших губ, и заклинатель упал на землю, под смешки окружающих. Предсмертный порыв был тщетным, а больше в себе сил сопротивляться он не нашёл, чувствуя лишь острую боль, которая стучала молотком в висках. Лорды с надменностью наблюдали за искажённым выражением лица, только глаза он не жмурил, а смотрел сквозь пелену слёз на встающее солнце и жалел, что не сможет встретить закат. Он не чувствовал привычный пронизывающий холод земли и впившиеся в него взгляды, только методичные пытки; медленное поедание заживо. Хотелось кричать от обжигающих ощущений, но сил не хватало даже на это, не то что на попытки отбиться. Цинхуа потратил многие дни на то, чтобы смириться со своей участью, привыкнуть к отсчитыванию дней до своей смерти, он отчаянно пытался готовить себя к такому концу. Но на деле это не было похоже на описание из книги. Слова, которые призваны вызвать страх в читателе хорошо работали, только вот в реальности подобные страдания невозможно обрисовать. Да и яркие эпитеты не шли в голову, кроме как сравнение с расчленением живьём. И то, там блаженная смерть наступает куда быстрее. Но…на его счастье мозг не выдержал подобное количество мук и медленно начал отключаться. Потому он не видел мимолётные обрывки малахитовых одежд. А его ученики встали грудью, как клялись этой ночью, пусть дрожа и дыша рвано, но руки были тверды, хоть и держались все, ожидая гибели. Единственное их преимущество было в безбашенстве и количестве, потому они задавили опьянённого своей добычей оборотня телами. Из глаз невольно текли слёзы, знали, что первые, кто понёсся в бой, уже мертвы, но придётся использовать их как щит, иначе обречены будут все остальные. Волк издавал хрипы, всё-таки выдержать вес стольких пусть ещё детей было довольно тяжело. А они колотили голыми руками что было сил, грызли заживо, рвали шерсть во все стороны, брыкались и давили-давили-давили. Пока из его пасти не полилась рекой грязная кровь, а их самих не растащили в стороны, разрывая одежду окончательно. По инерции многие, словно одичавшие, кусались и вырывались, но крепкой хватке закалённых в бесконечных сражениях заклинателей было все равно. Только вид знакомых хладных тел и горного лорда, на которого теперь невозможно было смотреть, отрезвлял. Человеческая жизнь хрупка, потому самому младшему из них хватило пару сильных укусов в хрупкую шею, чтобы оборвать её нить. Другим досталось острыми когтями, которые прошлись прямо по нежному молодому сердцу. В тёмных волосах одного всё ещё виднелась белая лента, теперь окрасившаяся в рубин. А учитель, что повязал её, сейчас лежал на голом настиле неподалёку, но даже старший ученик боялся взглянуть на него украдкой. Он сам был ранен, оба изумрудных рукава порваны и медленно пропитываются свежей кровью. Первым ринулся в бой в попытке защитить собратьев, отлично понимая, что крепче остальных. Их держали крепко и связывали руки верёвками, как бешенным животным, хотя никто уже не мог сопротивляться. Мало того, что они были истерзаны демоном, но давно породнившиеся с болью, юные заклинатели забыли о ней вовсе. Только медленное осознание давило. Опоздали. В воздухе витал едкий запах кровавой рвоты, гноя и свежего мяса, так что все окружающие в отвращении закрывали платками носы и только один человек, лицом белее нефрита, смог подойти к горному лорду. Это был Му Цинфан. Он сорвался с места ровно тогда, когда к адептам Цинхуа подбежали, но потребовалось несколько драгоценных секунд, чтобы он смог дойти до живого мертвеца. Сейчас, смотря на обглоданное в области ступней, так что проглядывают перегрызенные мышцы и даже белеет кость, на бёдра, на которых следы от когтей. Они разорвали одежду в миг и хорошо прошлись по коже, оставляя рваные раны за собой, так что с краёв пожелтевшей кожи стекают ручейки тёмно-бордовой венозной крови, на грудь, что исполосили клыки, вгрызаясь в острые ключицы, узкие плечи и нежную беззащитную шею, становилось сразу понятно одно. Мёртв. На нём висела обрывками одежда, а целой кожи не найти, куда не глянь, то кровоподтёки или гной незаживших старых ран. Но руки целителя всё равно потянулись к прокушенной шее, они не тряслись, нет, дрожало всё остальное. Всё, кроме Цинхуа. Но стоило коснуться порванной артерии, с которой стекали почерневшие винные капли, как он застыл. Это невозможно. Это точно невозможно, но…сердце никчёмного главы слабо билось из-под двух сломанных рёбер. Похоже, он действительно не человек. А может…люди сделали из него такого. — Дышит, — голос сорвался в конце на шёпот, Му Цинфан не привык делать поспешные выводы, но если бы он не сказал этого, ученики его собрата по пику точно попадали бы в обморок. Но они и так упали, только на колени, с руками, связанными за хрупкой спиной, и разрыдались. Им было всё равно — изобьют, убьют ли их, да хоть заживо сожгут, плевать. Их учитель жив, и этого достаточно, чтобы поверить во всевышнего, что снизошёл до их маленького счастья. Глупый смех смешивался с горечью. Ещё совсем дети испытали сегодня так много, пока их с отвращением пинали и прикрикивали, чтобы скорее заткнулись. В этот раз господ останавливали адепты Цань Цяо, они были белы, так же как их глава, но защищали тех, кого привыкли презирать. Им хватило всего одного раза. Все здесь видели, как спокойно ученики Цинхуа отнеслись к смертям братьев. Только вот одни окрестили их бездушными безумцами, не ценившими жизни, а другие, чья голова ещё оставалась на плечах, в ясном сознании, понимали, почему они так смотрят на трупы. Привыкли. Мало кто сообщал о потерях пика Ань Дин, но это тяжело было скрывать, потому что Цинхуа больше не брал учеников, а их ряды заметно уменьшались после очередного странствия. Выживали либо самые удачливые, коих там не было, либо старшаки, что уже привыкли и выучились рыть погребальные ямы за ночь, пока другие разделывали тела диких зверей. Жаль лишь, что обычно те, у кого ещё была семья в лице хотя бы сестры, брата, не проживали дальше второго-третьего похода. Их тяготило ощущение обречённости, пугали смерти и рыки зверей, дезориентация от страха. Секунда могла стоить жизни, а они проигрывали её, боясь, что не увидят больше родных. Цинхуа всеми силами берёг таких, подолгу просил уйти с его пика, куда угодно, только не к нему, но полюбившие учителя всем сердцем дети упрямо мотали головами и смело поднимали сверкающие уверенностью глаза. Конечно удивлялись, когда все советовали проститься с семьёй перед походом, но на вопросы старшие молчали и качали головами, зная, что не прожить им долго в жестокой игре на выживание. Тем, кому нечего было терять, шли на смерть лёгкой походкой. У них не было крыльев, чтобы летать, а так даже лучше, ведь их не окропят алой кровью. Но им показалось лишь на миг, привиделось, будто учитель взлетел. Всего пару секунд он смог доминировать над демоном, сжимая железными пальцами его горло и только тогда его глаза сверкнули алым пламенем рассвета. Он боролся. Сражался за жизнь всеми силами. Как ни крути, всё-таки люди ценят свою жизнь превыше всего, да? «Нет», — ответят все его ученики. Цинхуа боялся своей смерти, это правда, но едва ли он смог бы подняться на подобном страхе. Фантом, что звал его в загробный мир, давно стал лучшим другом, разве он стал бы ему противиться? Нет, точно нет. Почему он тогда вдруг решил попытаться? Если бы продолжил лежать, то что бы стало с его последними близкими людьми? Мобэй вполне мог так разозлиться из-за смерти, пусть и непутёвого, но шпиона, на которого можно было срываться в лёгкую, да к тому же получать некоторые полезные сведения, что превратит пик, так и не ставший родным, в галерею ледяных фигур. И это допустят все лорды, он знал. Разве что обидятся, будто их честь опорочили и может даже соберут отряд, дабы очистить своё имя гордого хребта Цанцюн. Только вот они пойдут отвоёвывать свою честь, а вовсе не мстить за столькие смерти невинных. Их не воспоют в молитвах при храме, не удостоят могильных плит и ритуальных денег. Разве это не ужасающая участь, быть погребённым во льдах под вековым слоем снега? А что если старший ученик, вопреки его последним словам, станет главой? А он станет, если учитель умрёт. И тогда он бессильно будет наблюдать за тем, как тускнеет его взгляд и как опускаются, казавшиеся раньше сильными, руки. Как его медленно будет ломать, пока по приказу придётся подписывать бумаги об отправке доставки. Пустяковое дело, подпиши да забудь, но иероглифы выходят рваными, потому что он лучше всех знает диких зверей и демонов на севере. Найдут — разорвут на части весь отряд и косточки не отставят на похороны. Его голова опустится, подобно учительской до того момента, пока он не оглядится вокруг и найдёт рядом с собой только свежие трупы, кричащие от вечных мук и умоляюще добить их острым клинком. Под эти звуки он не раздумывая шагнет в добротно связанную петлю, переброшенную через крепкую балку. И круговорот продолжится. Значит…умирать ему никак нельзя.