Доказательство слов

Что-то жёсткое, так что даже спину ломит. Но это к лучшему, если он ощущает пронзающую боль, значит, ещё жив. Кажется, на глаза положили чистый гранит, так что открыть их просто невозможно. Цинхуа спустя пару минут кое-как приоткрывает веки и жмурится от яркого солнечного света, что заполонил всю комнату, оставляя затейливые тени позади шкафов с бесконечными баночками и лекарствами. Знакомый потолок, выбеленные стены и въевшийся запах медикаментов, значит, он на пике целителей, но судя по огромному окну, не в родной комнатушке, что в скромной пристройке, а в основном корпусе. Это странно. С чего вдруг такая забота? Цинхуа почти усмехается, размышляя, не МОРГ ли это по древне-китайски, но он точно может сказать, что описывал его в собственном произведении, как тёмное нелюдимое место, пропахшее кровью и стухшими человеческими органами. Стараясь вызвать у читателя рвотные позывы, он порой углублялся в расписывание объёма кишков на больничном столе или детально прописанное ещё бьющееся сердце в руках главного героя, который постепенно сжимает его, заставляя подопытного выть от боли. Занятно вышло, что ни один читатель не смог проникнуться к нему симпатией. Только оказавшись на месте этой мышки, он может с усмешкой перечеркнуть тот дерьмовый текст и сказать, что вырванное сердце далеко не самое ужасное и едва ли достойно должного сострадания по сравнению с долгими методичными пытками и молчаливым мучителем, который даже не смеётся на его крики, а только смотрит синими глазами прямо в душу и сжирает её заживо, превращая все внутренности в выставку ледяных фигур. Но он сам ещё никогда не сталкивался с этим подвалом, который лёгким взмахом пера окрестил комнатой увечий мёртвых. По правде, после своего пика вряд ли его может впечатлить какое-то убогое подземелье. Разве стены там могут пропитаться вековой кровью и запахом смерти, почуяв которую за километр, все дикие звери обходили стороной? И только вороны, что чернее загробной темноты, слетались покаркать на живых мертвецов, желая вкусить их тела поскорее. Едва ли кто-то переплюнет династию глав, что наглядно демонстрировала лучшие способы самоубийства. Но Цинхуа прикусывает бледные губы, с удивлением обнаруживая аккуратный шов в их уголке. Должно быть порвал от криков, или оборотень погрыз. На ссадины и запёкшуюся кровь даже не обращает внимания, а только грустит, что не смог удостоить ни одного из учеников захоронения, полагающегося достойному заклинателю хребта Цанцюн. Пока младших учеников Цин Цзин покоили в расшитых одеждах под крышками из дорогого красного дерева, его люди лежали в погребальных ямах спина к спине в ободранных одеждах со скромной попыткой на аккуратную причёску покойника. Лорд вздрагивает, похоже он оглох на одно ухо, но руку протянуть, чтобы дотронуться и проверить, не может, потому что чувствует, словно они намертво приклеены к постели. Вдруг он услышал диалог, который отвлёк его от самобичевания. — Будет большой удачей, если он встанет на ноги, — голос Му Цинфана узнаёт сразу. Он кажется расстроенным, если судить по интонации, которую Шан Цинхуа слышит. С ним он всегда какой-то мрачный, так что сам лорд старается не показываться на глаза, только в случаях крайних повреждений, когда он не может сам перемотать их половыми тряпками и, поджимая губы от боли, проходить ещё несколько недель с вывихами обеих ног. Цинхуа приходит босым к подножию гор и поднимает голову, смотря на небо, посчитав его достаточно красивым, чтобы умереть, он рухнет на холодную землю, марая невинную чистоту травы кровью и покоится в шелесте бамбука, пока его не найдут давно привыкшие к подобному ученики пика Цянь Цао. Они перестали удивляться хладному телу лорда после третьего такого раза, а наткнувшись впервые, издавали лишь испуганные крики, так что его с перепугу окрестили обезумевшим мертвецом. — Почему он до сих пор не очнулся? — брови заклинателя поднимаются от удивления, а на губах расползается неумелая усмешка. Ах, если бы этот парень знал, что его родной учитель всё слышит, то обратился бы наверняка со всей вежливостью, но, улавливая отзвуки нервных шагов, понимает, что ему давно не до почитания. Конечно, любой будет нервничать, если его близкий человек лежит без сознания на грани смерти, а лучший целитель в округе только качает головой и хмуро говорит, что хорошо будет, если несчастный вообще выживет. Мерные постукивания кованых каблуков на сапогах убаюкивают его, не давая вновь провалиться в блаженный сон. Ведь только там Цинхуа не чувствует пронзающей всё тело острой боли, словно его решетят заточенными лезвиями из чистой стали, и может не беспокоиться о соблюдении правил, о собственном внешнем виде и жизни, на худой конец. Там не нужно думать, когда бы выкроить пару часов на сон или когда успеть перекусить раз в трое суток. Там нет страха избиений и смерти. Только гробовая тишина. — Трудно сказать. Тело лорда Шан Цинхуа в ужасном состоянии, но он может сам не желать просыпаться, — голос Му Цинфана не позволяет упасть в обморок и будит своей мрачностью, даже не думая скрывать жестокую истину от будущего главы Ань Дин. А он похоже, всё же решил присесть, чтобы не свалиться на колени. Может, от истощения, после намотанных им кругов. Может, ноги подкосились от животного страха за учителя. А Цинхуа почти смеётся. Когда он подставлял тонкие запястья на растерзание волку, то не боялся боли, и даже когда из последних сил, держась в сознании лишь на адреналине, ни на секунду не сомневался в своём решении. Только вот сейчас…прочувствовав агонию, когда его грызли заживо, как рвали мясо на хрупких костях, как их ломало, так что даже кричать он не мог, ведь из груди выбило весь кислород, это не казалось тем правильным и благородным решением. Он, должно быть, головой ударился, раз решил поставить в одном предложении «благородный» и «Шан Цинхуа». Это определённо антонимы. Да и он сам никак не тянет на великого мученика, что с милой улыбкой может вынести и огонь и пытки. Нет, он всё ещё лишь жалкий смертник, который боится ожогов и переломов. Какой же абсурдный мир родился в его руках, раз здесь инстинкты самосохранения окрестили человеческой слабостью. Но, может, это просто Цинхуа не достиг заклинательского мастерства и проблема только в этом. Лорд обрывает свои мысли тяжёлым вздохом и откидывает голову на нежные подушки, слыша как хрустят позвонки шеи. Его волосы рассыпаны по белоснежной постели, но они ужасны, тонкие и всегда выпадают после особенно долгих голодовок и избиений. Как и острые скулы, о которые уже можно порезаться, совершенно неприятны на взгляд. Потому надежды стать любовником кого-то более удачного по жизни запахли пеплом после первого взгляда в зеркало, ещё в детстве. Правда, тогда он не выглядел настолько отвратительно, и грудная клетка не выступала, а через живот нельзя было достать до спины, но даже в то время он мог с грустной улыбкой осознать, что пусть и не уродец, но не привлекательный совсем. Особенно на фоне идеальных красавцев, то с нежностью лотосов, то с аурой великого бога войны. Он же ни рыба ни мясо. И как тогда в бесконечной тьме, что переливается на свету кроваво-винным, отыскать силы на существование? За что ему тут хвататься? За лицо, которое давно признали непримечательным? За никчёмное тело, на которое подуешь — оно развалится переломанными и выпотрошенными конечностями? За пост никудышного главы, которого не уважают даже младшие ученики других пиков? За те стены родного корпуса, в которых может литься только кровь, отсвечивая рубинами, и разносятся крики отчаяния последних близких родственников погибших, что убиваются над обрывком ткани одежды? Там все уцелевшие подушки пахнут солью отчаянно скрываемых слёз, они помнят всхлипы совсем ещё детей и белые ленты в волосах, которыми они так старательно перевязывали раны после ударов от старших с других гор, но оплакивали вовсе не свои увечья, а лишь украденные конфеты, которые хранили до возвращения, специально, чтобы робко предложить учителю, чьи глаза потускнели много лет назад, а под ними синеют моря, так что и не разберёшь где там фингалы, а где отсутствие сна. А стоит ли?

× × ×

— Учитель, но сегодня ведь пятнадцатый день от новолуния, — скромно напомнил один из младших учеников, указывая кончиком пальца на дату вверху пожелтевшего свитка, на котором едва засохли чернила, так что он боится ненароком смазать их. Но отлично знает, что лорд не станет ругаться, а только тяжело вздохнёт и перепишет всё от начала до конца, только вот это подействовало по-другому. Он от чистой души не хотел, чтобы его ученики чувствовали вину за подобные пустяки, а они же наоборот, насмотревшись на главу, что благодаря силе воли держит кисть ровно, до дрожи боялись прибавить ему работы и сами же накладывали на себя побольше, лишь бы выкроить свободный час, а если везло, то и целых два на сон для Цинхуа. — Разве я не вернулся к работе 5 дней назад? — он напряжённо хмурится, но не успевает это обдумать, как на него выливают ушат холодной воды одной лишь фразой. — Учитель…прошло уже два месяца, — парнишка привычно робок с ним, пока осторожно подбирает тряпку со стола и бережно стирает чернила, не успевшие въесться до конца. И пока он корпит над датой, лорд становится с каждой секундой всё бледнее. Два месяца…два…месяца… Взгляд испуганно метнулся к единственному уцелевшему лунному календарю, тот показал 15 день от новолуния, не подозревая, что всего через несколько месяцев должна была состоятся знаменательная дата. Да. Смерть книжного Шан Цинхуа. А это значит и его собственная. — Как Ваши ноги? — парень поднял сочувствующий взгляд, удивляясь бледности учителя, списав на недостаток питания и освещение. А заклинатель до белизны сжал подол одеяний, убаюкивая себя хрустом засушенных трав в складках. — Я могу ходить, — выдавить из себя полуулыбку не вышло, он быстро отказался от этого, наблюдая, как младший пугается состояния учителя только больше, но кивает, будто и вправду поверил. Конечно, нет. Цинхуа всегда твердил на протяжении многих лет работы: «у меня всё в порядке». Кто теперь узнает, когда всё пошло под откос, раз сквозь десятилетия эта фраза въелась клеймом в кожу. Он никому не расскажет, особенно ученикам, о том, как кричит ночами от мучительной боли, метаясь по холодному полу в жгучей агонии и марает наполовину сгнившие от сырости доски. Стоит ли ему в подробностях описывать, как он скулит, стоит ступить на кое-как сросшиеся кости? Ходить по ножам для него пустой звук, а вот наблюдать, как суставы разъедает лекарство, что должно восстановить мышцы и сухожилия — жестокая реальность. Не лучше ли было умереть ещё тогда? Тогда бы он не испытывал себя на прочность каждый день, не старался бы выбить ещё несколько часов, чтобы успеть вздохнуть поглубже и снова зарыться в горы бумаг, что с каждым повторным взглядом только увеличивались, хотя он работал четвёртые сутки подряд без сна и намёка на минутку отдыха. Углы сглаживались галлюцинациями, так что он пару раз падал, запинаясь об пороги, которые казались абсолютно круглыми. Или стол, который он чуть не обрушил. На грохот и вскрик прилетела пара учеников, которые, заметив помутневший от ужаса взгляд учителя, усадили его на кровать и почти насильно напоили снотворным, запасы которого переполняли склады, но всё равно приходилось ходить к Цань Цяо на вторую неделю месяца. Цинхуа начал путать дни, всё чаще ошибаясь в датах, после крайне удивляясь поставленным исправлениям. Он по привычке спал на письменных принадлежностях и свитках, но дольше трёх часов ещё никогда, только под действием снотворного. Напуганные состоянием учителя, ученики начали раз в десять дней так укладывать его на часов семь, а сами, пользуясь свободным кабинетом, кусали губы белее жемчуга, усыпанные алыми ссадинами, но брались за кисти и приступали к работе. Они даже ходили на поклон к Му Цинфану с робким вопросом, не повредил ли глава Ань Дин голову случаем, ведь он уже в пятый раз видел знакомых голодных псов, и с каждым днём они становились всё реалистичнее. Прятались по углам, которые он начинал не замечать, и теперь едва ли может нормально ориентироваться в ставшим родным кабинете. Но самое страшное случилось после месяца реабилитации. Цинхуа смог почувствовать запах привычных двух псин и даже дотронуться до них. На кончиках дрожащих пальцев он чётко ощутил гладкую шерсть, но сразу свалился в обморок и после не тянул руки к оскаленным пастям, что часто грызли его шкафы и ножки стола, а порой и его самого. Отзывалась невыносимая боль в ногах. Шан Цинхуа предпочитал об этом молчать, но безумие учителя тяжело было не замечать, наблюдая, как он дотрагивается до воздуха и смотрит так задумчиво. А порой и шепчет что-то бессвязное в забытье, пока его связывают по рукам, чтобы тот случайно не поранил сам себя. Связывают, как сумасшедшего, родные ученики. Но однажды он взглянул на своё отражение, и душераздирающий крик звоном отозвался в фарфоровых кружках с давно остывшим чаем, дрожью прошёлся по гниющим доскам и достал даже до каменной кладки, которую старательно подметали младшие, нашёптывая молитвы. Сбежались все. Пока заклинатель с ужасом смотрел на себя в разбитом зеркале. Там он стоял с наполовину оторванной головой, что свисала к шее, держась на одной шейной мышце. Бурая кровь тонкими струйками стекала с оборванных сосудов, а хрящи скручивались на конце, морщась, желтея, словно старое забытое яблоко. Глаза же закатились от страданий, смешанных с агонией, и стали сплошным белёсым пятном, на которое отбрасывали тени редкие ресницы. Губы были разорваны с левого края, так что по челюсти также текла винная жидкость. Единственное, что осталось относительно целым — это нос с небольшой горбинкой, и то, подранный у крыльев, обнажая слизистые внутренности. Но самое жуткое ждало вверху, там была вмятина черепа, такая, что трещины дошли до висков, а мышцы на них были разорваны и болтались бесполезной тряпицей. Будто его вбили в камень и осталась продранная выбоина с кулак. Волосы были наполовину выдраны с корнем. Пара испачканных в крови прядей свисала к узким плечам, одно из которых обнажало голую кость с почти ровной трещиной поперёк. Он узнал отражение. Это был Шан Цинхуа, бесславно погибший, растерзанный заживо. Его за ненадобностью толкнули на костёр и даже не оглянулись посмотреть, как он, запрокинув голову к небу, от души закричит от страха, но даже этот предсмертный вой заглушат рыки оголодавших псов. Он видит в коротких минутах сна их глаза с поплывшими от запаха свежего мяса зрачками, чувствует, как подбираются к нему, как обгладывают обнажённые ступни и хрупкие кисти рук, но стоит открыть глаза, как прямо перед ним возникала морда волка, и он мог чувствовать запах собственной крови и обрывков сосудов вперемешку с обломками костей, и то, как на левый уголок губ падает капелька слюны жуткого голода. Он начал бояться смежить веки хоть на минуту, но, что хуже, перестал узнавать родные лица вокруг. Они отчаянно взывали к нему, к израненной душе, и молили вернуться, обнимали в ночи и тянули рукава к себе, задыхаясь, пели колыбельные, что напевал им он сам у костра. А сейчас отшатывался от любимого ученика и так часто кричал, так рвал на себе волосы, что ему начали связывать руки всё чаще и уводили в комнату, где стены завешаны одеялами, а на полу сплошь нежные подушки, от которых все ещё несёт кровью и слезами. Ученики выполняли сначала одну четвёртую работу главы, пока он ещё видел лишь смутные галлюцинации и мог назвать всех по именам, но постепенно дошли до половины. Они упорно отказывались признавать. Их учитель сошёл с ума. А Цинхуа шугался теней и ночной тьмы, хотя раньше был с ней единым, сейчас же бежал от самого себя. Его душа рвалась из неродного тела и отказывалась его признавать, как своё собственное. Нет! Ему это просто привиделось, он не знает никаких псов, не знает что это за отражение…точно…не знает…не…знает… Он бежал. Бежал через бамбуковые рощи и вокруг виднелись только реки крови и сожженные обрубки, да горы трупов и своих и чужих. Их пробитые головы клевали чёрные вороны, что так любили кружить над его пиком и заглядываться на него самого, будто подбирая себе пищу по красивее. Вокруг пахло гарью, пеплом поникших душ и гнилью. А он ходил среди сборищ хладных тел и вглядывался в лица. Вот лежит самый младший с горы Ань Дин, а по соседству единственный наследник с закатившимися перед смертью глазами, на которые уже нацелились трупные черви. Это лишь сон. Он рвёт волосы, так что пряди ускользают с тонких пальцев на голый пол, что весь испачкан в крови, а поднимешь взгляд, там будут написаны кровью последние слова каждого из предыдущих глав. Но они едины: Наконец-то. Может, лорды единственные, кто стал счастлив в этих стенах, а сейчас зовут и Цинхуа за собой, убеждая, что лучше уж самому, чем снова посмотреть в дикие глаза зверя, который собирается тебя сожрать. Потому нынешний глава боится опускать взгляд, когда особенно сильно болят ноги. Он знает, что увидит там пасть, которая сомкнулась на лодыжке и со счастливым хрустом вгрызается в неё. Он поднимает взгляд на балки и замечает там лишь окровавленные тела, колышущиеся на ветру. На их шеях ровные петли, а черты лица давно стерлись, но глаза благородно закрыты. Такие же верёвки лежат на складе, Цинхуа знает. И от того боится, смотря на труп в углу, который медленно поедают муравьи. Кожа с лица давно слезла, оставляя только голый череп за собой, на глаза и смотреть страшно, там ведь ползают склизкие черви, обгладывая их изнутри. Запах гнили преследует его на каждом шагу, но Цинхуа больше не оборачивается, только выпрямляет спину и ускоряет шаг, зная, что за ним идут давно погребённые под снегами братья. Да, это была их первая встреча с Мобэем. Их шеи перерезаны, тела белее чистейших снегов, а руки испачканы в крови. Они обнимают его по ночам и шепчут обледеневшими губами, о том, как хорошо там…там, в загробном мире, где все едины перед ликом смерти. Она же сама тише всех, и ещё никогда не говорила с ним, только наблюдает за тем, как Шан Цинхуа грызут псы ночами, как он заходится криком, умоляя отпустить и отталкивая когда-то родного учителя, который сейчас стоит с крепкой петлёй на шее и выпавшими на пол глазами, а голос у него тот же, ласковый и добрый, хоть и охрипший, а заглянёшь в рот, закричишь громче — языка давно нет. Он старается убежать от них, пинается и толкается, даже однажды схватился за нож, но быстро потерял сознание. Видимо не успел, подумалось Цинхуа, однако он очнулся в ставшей родной белой комнате с мягкими стенами и полом. Добрые ученики, чьи лица он забыл, распахнутыми от страха шепчут одно: Смерть не торопи. А ему хочется поскорее, ведь чувствует лишь то, как неумолимо течёт время, как оно ускользает сквозь сомкнутые намертво пальцы. А календарь, который он разорвал на части, напоминает о дате смерти. Ещё немного, и его закуют по рукам и ногам, и в чём был, толкнут в глубокий колодец, где стены из безукоризненно гладкого камня, так что даже шанса вылезти нет. Он будет лежать с руками и ногами в кандалах, слыша как из тьмы выходит пара диких зверей. Они такие родные, он помнит их шерсть на ощупь и желтоватые клыки на своих ступнях. Помнит запах гнили из пасти, в которую с готовностью положит тонкую шею и усмехнётся алому небу с языками пламени. Цинхуа уверен, что станет не первым таким погибшим не по своей воле. Было много глав на страницах исторических книг, кто умирал в поездках, но как не смейся, строки не изменятся и все покажут одно: съедены волками. Он пойдёт по стопам предков, сложив руки в скромной мольбе несуществующим богам, которые давно мертвы и не услышат его рваных слов. И посмотрит на лики убийц, которым со спокойной душой сможет протянуть запястья, чтобы ускорить свои пытки и поскорее присоединиться к тем, кто так отчаянно зовёт его к себе в ночи. Он обезумел от страха. Но в белой комнате нет ножей, хотя такие нежные стены были испачканы в его собственной крови. Он не знал, когда она там появилась, но вывел ровным почерком: Помогите. Ведь ещё немного и они его загрызут, утянут, заберут в стальные объятиях, из которых не выбраться. И стоит закрыть глаза, как он больше не сможет взглянуть на небо и насладиться солнечными лучами по утру. Только протухшие хладные тела вокруг. От сладких конфет, которые прятали ученики в рукавах, остались рваные раны, а фантики, всё ещё сохранившие запах приторного молока, окропила бурая кровь. Но его вдруг выпустили. За то время, что он провёл наедине с собой в запертой комнатушке, где стены обвешаны пуховыми одеялами, а на полу лежат покровом подушки, которые он изрядно потрепал, пока метался от страха связанный по рукам и ногам, Цинхуа отвык от человеческих лиц. Увидеть родных людей так и не вышло. Это было их незавидное будущее. Вместо зрачков открытые кровавые глазницы, а рот изгибался в устрашающей улыбке, стоило им заговорить, до лорда донёсся знакомый запах гниющей плоти. Зато с рук сняли верёвки, и он смог взглянуть на кисти, на которых красными полосами были следы заключения. Цинхуа снова ступил на ровные доски и даже смог немного пройтись по ним, прежде чем ухватиться за стену, с распахнутыми в немом крике глазами. Больно. Чертовски больно. Он уже и позабыл какого это, ходить с кое-как сросшимися костями, которые ему стабильно ломали раз в месяц, словно по острым ножам, и смотреть на полуискусственную плоть на икрах, что так и не прижившись до конца, вела извечную войну с его собственными клетками, а он молчаливо наблюдал, как они истребляют друг друга, и напевал колыбельные сам себе, убаюкивая несчастную душу. То ли свою, то ли Шан Цинхуа. Его бы он тоже не отказался приласкать в тёплых объятиях. Оказавшись на месте такого презираемого всеми живыми существами человека легко было понять, что все его красноречивые слова о трусости — глупая ложь. Стоя в одной рваной рубахе перед оборотнем крупнее тебя раз в пять, кто бы из хвалённых воинов не напугался? Неужели каждый смог бы сохранить идеальную царскую осанку и принять зверя грудью? А он принял. Но смог лишь раз. Когда маленький ребёнок обжигался об яркие языке пламени, он больше их не трогал. Испытав агонию поедания заживо, никто больше в жизни не сможет решиться на такое. Да, на берегу ему было легче рассуждать об уготованной судьбе, легко было сохранять здравый рассудок. А как быть, когда повсюду мерещатся трупы, когда их запах впитался тебе под кожу и расползся, заражая каждую клеточку? Он, наверное, единственный сумасшедший, который с безбашенной улыбкой смог это признать. И это было забавно, но смех со стороны выглядел довольно жутко. Цинхуа прошёлся босым, больше не так опасаясь стальных лезвий, которые решетили его стопы при каждом шаге. Он обошёл всё здание и мог, не раздумывая, протянуть руки к псам, они грызли его, чавкали голодно и счастливо, а лорд был не против подкормить собственной плотью единственных компаньонов. Но шагал дальше, торопясь обойти всё здание, помахать рукой на прощание бывшему главе, поклониться повешенным на складах и проститься с рощами бамбука, красоту которых ещё хранил в груди. Но больше всего ему хотелось вернуться к себе, в кабинет, в котором он провёл большую часть жизни. Там он и собирался перерезать тонкое горло. Однако все зеркала на пике разбиты ещё месяц назад, а взглянуть на себя в последний раз хотелось. Потому Цинхуа стащил из барака одно и едва ли помнил, как дотащил его, на пару с заледеневшими собратьями по клану. Они были всё в той же одежде, которая хранилась у него на верхней полке самого пыльного шкафа. Перевязанная покойной белой лентой, рядом лежал оберег от предыдущего лорда и несколько памятных вещей старших братьев. Цинхуа с детства рос на смертях и по юности ему ещё позволяли забирать по вещи с тел погибших, а после он сам перестал, пугаясь количества, которое собиралось и неумолимо заполняло маленькую полку в общей раздевалке. На ослабших руках он смог кое-как его повесить и уже почти схватился за книгу, чтобы вновь его разбить, ужасаясь отражения, но привычная мантра молитвы за спиной смогла утихомирить его предсмертный пыл. Конечно, он узнал голос погибшего много лет назад шисюна и то, что он молился за него, придавало сил. Шан Цинхуа из зеркала смотрел тоже печально и казался даже сочувствующим, но в белизне белков невозможно было рассмотреть чётче. Он плакал кровавыми слезами, что струились по впалым щекам и перетекали с острых скул на перегрызенную шею, где у краёв виднелись следы клыков, и будто тянулся к нему, пытаясь то ли задушить, то ли утянуть за собой. — Не волнуйся, я скоро приду к тебе, — охрипшим голосом прошептал Цинхуа, и даже ободряюще кивнул, так что отражение ответило тем же и руки убрало, немо давая согласия. Уж лучше это сделаю я. Быстро и безболезненно. Да, он сделает именно так. Собственным руками. Так будет лучше. Цинхуа осторожно тянется побелевшими пальцами с ярко выраженными костяшками к элегантным железным ножницам. Их рукоять украшена завитками и наполовину стёршейся от старости изображением нежных роз. Конечно, они не такие красивые, какие он однажды доставлял на гору Цин Цзин, в них нет ни чистого серебра, ни инкрустированных драгоценных камней. И потому они идеально подходят для такого никчёмного главы, как Шан Цинхуа, да и два тонких острых лезвия, которые он старательно чистит, заточены добротно. Лорд прикрывает глаза на секунду и всё-таки прикасается к шёлковому свитку, уготованному для Юэ Цинъяаня, а затем берёт в руки и держит вертикально его родную кисть, в руках с которой проводил ночи напролёт, встречал тёплый рассвет и дрожал зимними ночами. Иероглифы выходят рваными и совсем уж прерывистыми, но он выводит на шёлке последнее произведение каллиграфии в своей жизни. Простите. Аккуратный пустой круг в конце будто ставит точку не то что в карьере, а во всей жизни. Благо, эту нить смог оборвать он сам, и даже кровь, стекающая с запястья, не страшна. Обычные чернила не подошли бы для такого важного письма, пусть оно и краткое, но алый цвет переливается в огненном закате до безумия красиво. Цинхуа поднимает голову к солнцу, но уже не может ощутить его тепла и от того, грустно улыбаясь, подносит окровавленные ножницы к тонкой шее. Он стоит ровно, прямо, как в тот день, перед диким зверем, готовым сожрать его в один миг, переломив шею. Но боги смиловались и позволили вдохнуть терпкий запах весны ещё раз, однако теперь пришёл неумолимый час расплаты. И даже смерть, что дышит в затылок, совсем не пугает. Она может легко выжечь все его волосы и кожу на хрупком черепе за пару секунд, но разве такое испугает лорда Ань Дин? Нет, он сможет её опередить. Сможет с лёгкостью безумца обыграть на чужом поле, ведь только в змеиной изворотливости он силён. Лорд собственными руками напечатал огромный абзац о том, какой же отвратно склизкий Шан Цинхуа, чтобы вызвать одну эмоцию: рвотный позыв. А сейчас он просто собирался воспользоваться своей безбашенностью напоследок. Ему нечего бояться. За душой ничего, потому и сможет взять за руку подругу смерть, не боясь увидеть слёзы близких и услышать их утробные крики отчаяния. Нет, он шёл к ним, к своей семье, ступая среди фантомов трупов предков и рыков псов по заточенным ножам на кромках которых виднелась свежая бурая кровь. Тонкие пальцы сжались вокруг ажурной рукояти ножниц, а Цинхуа смотрел в зеркало, боясь моргнуть лишний раз. Ещё один шаг и он коснётся шеи, и тогда…лорд улыбнулся Шан Цинхуа в медном зеркале. Я иду. Чик.