Доказательство слов

— У-учитель, он действительно… — слёзы слышались в дрожащем голосе. На его плече выживший младший трясётся, лишь бы никто не услышал его рваных всхлипов. Но здесь такие все. Сползают по голым стенам, склоняют молодые головы и еле сдерживают вой. А волком выть очень хочется. Так, чтобы до срыва голоса, до посинения костяшек, до красных глаз и вырванных с корнем прядей. Ветер воет за окном, треплет старые прожжённые шторы. — Да. Учитель…до последнего заботился о нас и даже ушёл, чтобы умереть в одиночестве, — сдержать крик безысходности получалось с трудом, хотелось схватиться за голову и упасть на колени, умоляя всех Богов, чтобы это было ошибкой. — Нет, — тихий, но твёрдый голос заставил всех вздёрнуть подбородок и устремить глаза к старшему ученику. Он стоял ровно, точно его учитель перед диким зверем, лицо такое же белое, но взгляд чёткий. От тела веет холодом вечной мерзлоты. — Что? — глухо, обречённо, но где-то в глубине загорается маленький огонёк надежды. — Нет, учитель жив, — проговорил с нажимом, глядя парой каштанов в самую душу. Страшно перечить. — Но…как? Он просто ушёл? Нет, учитель не мог так сделать! Просто сбежать? Разве это наш учитель? — они начинали сходить с ума в догадках, находясь на грани истерики. — Ты желаешь лучшего для учителя? — глядит, не моргая даже. Под таким взглядом дрожат все. Жёсткий, подмечает каждый лишний вздох, совершенно дикий. В этом он похож на бывшего лорда. — Конечно! — едва не срываясь на крик. Эти слова гулом раздаются в захудалом и опустевшем кабинете. Старший молчит и всё смотрит в глаза. Нет, все внутренности рассматривает, изучает, как любопытный учёный. — Тогда отпусти его. Учитель ушёл по собственной воле, это точно. И он жив, я уверен, — наконец-то перестал поедать заживо взглядом и теперь уставился в одну точку на столе. — Но это лишь догадки, ведь так? — так измученно, но где-то внутри разгорается слабое пламя надежды. — Нет. Если бы учитель ушёл умирать, он бы оставил свой кинжал, — старший ученик указал на пустеющий стол, — так делали все предыдущие главы, разве ты этого не знаешь? — З-знаю, — все потрясённо уставились в указанное место, а после начали лихорадочно осматриваться. И правда, клинка нигде не было видно, они даже кровать перерыли. — Вот видите. Значит, учитель ещё жив, по крайне мере, он шёл не на верную смерть. — А м-мы и не заметили сразу… — Всё же не зря учитель выбрал тебя, шисюн, — в ответ послышался лишь тяжёлый вздох. Должности главы Ань Дин мало кто радовался. Выжившим в походе радовались куда больше, чем месту, в котором ты и умрёшь. Правда, Цинхуа первый, кто просто ушёл. Нет, раньше погибали и в походах, и сбегали, но поверить в то, что их верный учитель сбежал, невозможно. Кто угодно, но не этот слабый человек с выносливым телом и грустной улыбкой, которая украшает израненные губы раз в несколько лет. — Может, он посчитал, что я не умру так рано. Но… Как вы считаете, братья, смогу я взять новых учеников? — как ни посмотри, а в маленькой комнатушке он скорбел больше всех. По своему будущему, но ещё больше по судьбам людей, которых возьмёт на свою душу. Не повезло родиться честным человеком, что не может взмахом руки отправить совсем ещё детей на верную смерть. Он ведь сам там был, чувствовал тот страх. Будучи ещё совсем зелёным пришлось повзрослеть и научиться копать могилы ночами напролёт. Да, поначалу и он плакал тихим вечером, но его успокаивал рассвет, а ветер ласкал нежные черты лица. Тогда ещё никто не знал, что значил печальный взгляд учителя. Они понимали постепенно, заглядывая украдкой в историю своего пика, окрашенную болью и кровью. Сами страницы пропитались криками. Неокрепшие тела жались друг к другу от страха после прочитанного. Никто не выжил, никто не смог умереть своей смертью. Они будто попали в чистилище, туда, где исход всегда один. И, что хуже, день казни неизвестен до самого конца, остаётся только смотреть неотрывно, как редеют их ряды. Их заменяли другие, такие же нежные, как и старшие поначалу. Новые избранники смотрели со страхом на шрамы, что росписью вились по рукам и ногам. У каждого своя особенная история. Спроси и расскажут, точно бывалые бойцы, а на вопрос про возраст только грустно улыбнутся. Едва за шестнадцать перевалило. Но они отмахиваются от глупых слов поддержки, смешанных с тихим ужасом. Страшно признавать лишь то, что ведь и эти души должны пройти через пытки. И это худшее в должности главы. Молчаливо смотреть, как ещё одно дитя рыдает навзрыд по покойнику, что не удостоился и простенького гроба, а старшие стоят рядом мрачнее, чем обычно, но слёз уже нет. В короткой юности выплакали. Смотреть, как кошмары жизни поедят едва успевшие расправить лепестки цветы, он не хотел, но… Разве кто-то спрашивал? Тела навалились гурьбой, прижимались к окрепшей груди со шрамами и обвивали тонкими соломинками — пальцами. Макушки сверкали в закатных лучах, они все так похожи, точно одно целое. Сплелись в комок человеческих душ и, наконец, зарыдали. Не то от горя, не то от облегчения, там уж и не разобрать было. И старший слился с их криками, с мольбами о безболезненной кончине и тихими просьбами не уходить от них так рано. Пусть ученик, ставший в одну ночь главой, останется здесь хоть на немного дольше чем остальные, пусть сломается не так быстро, пусть сделает на один вдох больше при рассвете, чем прежние лорды. Они молили Богов, чтобы два слабых человека, измученный учитель и ослабший от потери ученик, дожили до тёплого рассвета. Лишь бы израненные тела выдержали ещё одну ночь, лишь бы кошмары отступили, лишь бы мертвецы отпустили их души.

× × ×

В дорогу — живо! Или — в гроб ложись. Да! Выбор небогатый перед нами. Нас обрекли на медленную жизнь — Мы к ней для верности прикованы цепями. — Почему ты поёшь? — а он и позабыл, какой ледяной голос у демона. Забирается с порывистым ветром за шиворот, скользит по голой спине, заставляя подрагивать. — Вам не нравится? — да разве ж перед смертью жёсткие нотки страшны. — Я спросил «почему». — Ну…чтобы поддержать дух, — легко пожимает плечами и смотрит вдаль, на океан снегов, что кажется совсем бесконечным. — Дух? — Да, чтобы было не так трудно идти вперёд, в походах часто поют. Ну или от скуки. — Тебе скучно? — Я сказал это как пример, мой король. Демон затихает, раздумывает над чем-то, но больше ничего не спрашивает, да и Цинхуа петь перестал. Его голос всегда тихий, нежный, как материнская колыбельная штормовой ночью, но охрипший и болезненно сорванный. Пара тощих рук оправляют плащ, подаренный той милой девушкой с постоялого двора, сапоги от неё же. Она так убеждала, почти упрашивала его не ходить, приходилось скомкано улыбаться в ответ. Он бы не ходил никогда, будь у него выбор. Утеплённая ткань скользит по узким плечам, за которыми припорошённый снегом дорожный мешок. Беспокоясь, что вещи испортятся, он замотал его в ещё одну ткань и переложил наверх запасное ханьфу — если вода и протечёт, то промочит одежду, а она и так пожелтевшая от старости, в пятнах и перешитая множество раз. Тяжёлый вздох рассеивается по ветру. Он здесь холодный, воет жутко. Солнце давно спряталось за облаками, постепенно увядая в закатное зарево. Они шли с самого утра. Стоило достичь невидимой границы мира людей и снежного царства, даже атмосфера потяжелела. Лучи больше не грели, кажется, они здесь лишь как данность, пережиток прошлого. Свет скользил змеями по сугробам, шагали лесами по следам волков. Их лапы почти со стопы Цинхуа. Думать про габариты всего остального не хотелось. Впрочем, бояться ему было нечего. Мобэй вряд ли позволит вот так просто ему умереть, нет, это не в его стиле. Но от жуткого воя тело дрожало, не спрашивая хозяина. Тонкие пальцы нервно скользят по скудной меховой обивке. Предплечья обвивает чёрная ткань, пока обморожения не чувствует, потому ещё активнее работает кистями. Изумрудный плащ извивается от порывов ветра, кажется, ещё секунда и слетит с плеч, исчезнув в кровавом закате. Взгляд лениво перетекает из стороны в сторону. Куда ни глянь, всё кругом белое, что в глазах рябит. Птицы здесь не поют, только рыки диких зверей доносятся из гущи леса. Всё то время, что они идут по волчьим следам, Цинхуа занимал себя рассматриванием деревьев. Они здесь странные: искривлённые стволы, ни намёка на листву, голые ветви, будто специально заточённые на концах, точно штыки, готовые к бою. Заклинатель не может отделаться от ассоциаций со скрюченной от старости старухи. Она манит вглубь и заводит на болото, там и топит с сиплым смехом. Но болота здесь и близко нет, зато потонуть в толще снегов проще простого. Он уже у него везде. Края одежды начинают леденеть. Дело в том, что когда двое путников только взошли на тропинку, Цинхуа не сильно заботился о том, что верхняя одежда промокнет, а стоило. Он редко попадал под снегопад, что уж говорить про такой сильный. Он слепил, сдувал обратно в людской мир, но приходилось шагать вперёд, пробивать себе дорогу. Плащ развевался точно парус. А сейчас постепенно леденел, потому что намок, и капельки воды, растаявшие от тепла человеческого тела, застывали. Заклинатель уже подумывал о том, что к концу пути он превратится в ледяную статую. А конца не видать было. Тропинка следов всё вилась в даль, казалась бескрайней, будто он всю жизнь положит, на то, чтобы дойти до её конца. Хотя, что уж ему причитать, они ведь всего половину суток идут. Жутко всё равно. Тихо так, и только волки воют вдалеке, заставляя поёжиться в сотый раз, оправить куцый мех у тонкой шеи. Один укус, и переломят, вот и спета песенка. Нет, смерти он не боится, но снова попадаться в лапы дикому зверю совсем не хочется. Уж лучше в огонь или живьём в лёд, да хоть под землю, лишь бы не в голодные пасти. Цинхуа мотает головой, старательно отгоняя такие мысли. Думать про гибель под покошенными деревьями, конечно, логично, но совсем не весело. Удивительно, как на людей давит гнетущая атмосфера. Он шёл туда же, но в деревнях шагалось куда легче, там были живые люди, тёплые лучи, можно было смеяться с солнечных зайчиков и задорно качать головой, чтобы пушистые пряди щекотали впалые скулы. А сейчас они надёжно спрятаны под капюшоном в непривычно огромном пучке. Это единственное, что согревает сердце под слоями одежды, как и воспоминания о потрясающих на вкус баоцзы. Несколько штук всё ещё покоятся в мешке до лучших времён. Эх, хотелось бы ему идти сейчас хоть с одним из его учеников, они наверняка убиваются над смертью учителя. Или всё же старший догадался, что Цинхуа оставил знак. Да, он уходил по собственной воле, но если бы признал, что на смерть, то не смог бы простить себя. Пусть лучше он прославится беженцем, чем очередным мертвецом. Жить с верой в то, что где-то в далёких землях любимый учитель счастлив, куда лучше, чем необратимо похоронить его в своём сердце. Мнение остальных лордов всё равно не изменится, подумаешь, прибавится ещё одно постыдное прозвище. Он давно их коллекционирует. Единственное, о чём сожалеет, так это то, что он уготовил свою судьбу для старшего ученика. Сам ведь избрал именно его, обучал всему, едва сдерживая горькую исповедь. Но мальчик понял всё, не зря выбор пал именно на эту детскую голову. Прочёл ещё совсем молодым свитки с историей, Цинхуа их не прятал, но, завидев фигурку ученика, сгорбившегося над ними, тяжелого вздоха сдержать не смог. Он тогда испугался, что его заругают, только вот учитель присел рядом и сам всё рассказал. И про кинжал и про самоубийства. Мальчишка слушал, потрясённо поджав губы. «Учитель, а почему Вам никто не поможет?» — этот вопрос застал врасплох. Он не знал ответа, правда не знал. Только смотрел в стену и лишь грустно улыбнулся, качая головой: «Такова наша судьба». Не мог же Цинхуа признать, что их, должно быть, прокляли с рождения. Без шанса на хоть каплю счастья, они — будто простые солдаты на войне — пушечное мясо, да и только. И прибывают всё новые и новые, меняются лица и возраст, но итог у всех один. Рык. Пробегается по венам, душит без прикосновений, заставляет сердце пропустить удар. Такой громкий нарушает мрачную тишину леса. Цинхуа вскидывает голову от огромных следов тяжёлых лап, смотрит в узкие зрачки янтарных глаз. Лениво, устало скользит взглядом по желтеющим клыкам, с которых капает свежая кровь, она разбивается о снег, расплывается разводами винных ручейков. Они не тронут, он знает. Бояться нечего, стоя позади демона. Знает, да…но руки за хрупкой спиной дрожат, ноги грозятся подкоситься окончательно. Там ноют едва зажившие раны, вскрываются шрамы, бурлит непослушная кровь. Они помнят каждый укус клыков цвета нежной осенней листвы, каждый хруст хрящей, то как рвали мышцы, как хрумкали обломками костей. Вой гудит в ушах, хочется сжаться в комочек и закрыть их, точно ребёнок при очередной ссоре родителей. Лишь бы не слышать как скрипит снег под лапами, как скалятся волки. Они подступают, окружают, рычат предупреждающе, готовые кинуться, стоит только вздохнуть громче обычного, а он уже и не дышит вовсе. Кто-то кричит. Может быть, даже он. Но, приложив два пальца к глотке, вибраций не чувствуется. Нет, не он. Взгляд мечется между кончиками ушей, они белёсые, обманчиво мягкие. Точно. Кровь. Совсем ещё свежая, значит, они уже загрызли кого-то? Неужто не насмерть? Такой же упёртый, как и Цинхуа? Смотрит на пару извилистых рожек, совсем ещё маленьких. Демонёнок. На вид лет двенадцати, а может и меньше. Жмётся к тёмной коре старого дерева, будто пытается слиться с извилистыми ветвями. Тонкие ручки повисли беспомощными, по ним следы спелой смородины, будто он давил её, чтобы сделать варенье. Порванная рубаха свисает с плеча бесполезной тряпицей, на бёдрах такие же рваные штаны, а ноги и вовсе босы. И как он ещё не заработал обморожение? Ах, да. Губы кусает от боли, маленькие алые капельки выступили на нижней, хватается за израненную руку, поджимает коленки к груди, будто это поможет защититься. Волосы повисли спутанными мокрыми прядями, они только мешали, липли к грязным щекам. Но смотрел он так…так знакомо. Цинхуа мало что помнит. Только что-то тёплое и мокрое на правой руке попало немного и на щеку, а потом вдруг обдало холодом, но какое-то живое создание прижалось к груди, и стало спокойней. Оно вертелось пугливо, вжималось в рёбра и, кажется, содрогалось во всхлипах. Но с ним на руках было теплее, он гладил по волосам, прочёсывал пальцами шевелюру и снова трепал её, и так по кругу. Он смотрит на двух убитых волков почти с удивлением, распахивает глаза и хлопает редкими ресницами. Порванный рукав обдаёт холодом. Рука на удивление не пострадала, только ткань порвалась и испачкалась в крови диких зверей. Щека тоже цела, там были лишь разводы, пришлось утереться, чтобы не запачкать воротник. Цинхуа испуганно моргнул. Ах, в его руке всё ещё кинжал, лезвие блестит в лучах холодного солнца, с него опадают винные капли. Ножны марать не хотелось. Он присел на корточки и спустил дитя на снег, тот вздрогнул, распахнул глазницы и уставился на него морями, точно у короля. Но они спокойнее, тише, мягче, теплее. Касается макушки чистой ладонью, успокаивает по-матерински. Пальцы по рукоять короткого меча опускает в снег, возит по долгу, отмывая. Холод заставляет руку неметь, но он терпелив. Вытаскивает уже мокрую, обтирает о грудь, убирает оружие на своё законное место. Рукав теперь наверняка застынет в лёд, но разве это будет стоить детской жизни? Цинхуа смотрит на демонёнка задумчиво. Не полез бы, если бы не эти грустные глаза. Он так похож на младшего, те же волосы, то же слабое тело, даже крик схожий. Нервно облизывает губы и оправляет окоченевшими пальцами капюшон. Он не думал, инстинкты сделали всё за него, душа учителя выла внутри. Оставил, предал судьбе со связанными за спиной руками, с самого начала ведь вёл на огонь пепелища, знал ведь. Почему тогда выбрал следующего? Почему учил, почему брал новых? Вина душила, поедала медленно, наслаждаясь изысканным гнилым блюдом. Смерть смотрела молчаливо. Она заберёт и его, пусть, но потом придёт лучшей подругой к ученикам, обнимет за шею, расцелует, как дражайших любовников, и поведёт за собой, словно дорогих гостей. Они познакомились ещё в юности, возлюбленные с раннего детства. Танцует вечерами под треск костра, играют на жизнь, даже не пытаются обмануть, все карты раскрыты с самого начала. У них нет и шанса обыграть. А что надежда? Ах, это слово давно забыто. Оно где-то в далёких древних трактатах. Не на кого им надеяться. Учитель может скончаться в любую секунду, братья не вернутся из похода или уснут и больше не проснутся прямо за письменным столом. Пнули однажды бренное тело одного. Брезгливо господа ругались на безалаберность, а его шиди бледнели. Пятый день голодовки плохо сказывался, о скулы скоро можно будет порезаться. По рукам следы от жёсткого кнута, на спину боялись взглянуть, а в соломенных прядях белеет лента. Старая традиция. Эту ленту ему оставили посмертно. Родственников у него не было, похоронили в маленьком гробу, там до сих пор стоит обветшалая деревянная досочка с наполовину стёршимися иероглифами. Ему повезло. Повезло так умереть, в тишине упокоиться подле родного пика. И это самое страшное, что есть на Ань Дин. Благодарность за безболезненную смерть. Все ведь молят о долгой и счастливой жизни, о красавице жене и милых детках. И только они смиренно просят богов снизойти до быстрой кончины для их никчёмных душ. Лучше даже если их тело послужит щитом для братьев, не страшно, что они не переродятся. Зато единственные близкие люди, что стали роднее матери, проживут ещё немного, увидят ещё один рассвет. Они всегда ему радовались, даже если за ночь не сомкнули глаз, это значило, что ещё один день мучений начался, но в то же время их товарищи дожили до этого дня. И всё же, как он смог найти любимого младшего в паре только распускавшихся васильков? Нет, лучше было не лезть. Теперь он может и руки лишиться из-за обморожения, волки бы его всё равно не тронули, стой он в сторонке. И куда теперь девать этого ребёнка? Цинхуа хмурится, склоняет голову к плечу, так что половину лица закрывает мех капюшона. Как ему не знать, что всех не спасти? Сохранить бы хрупкую ниточку жизни близких, что уж говорить о незнакомцах. Но не бросать же демонёнка посреди холодного леса. Он ломался, поджимал губы в тонкую линию. На него смотрели почти умоляюще. Чёрт, а он ведь почти голый, вся одежда порвана в хлам, да и его руки…мужчина рвано вздохнул. Ладно, чем чёрт не шутит. Стянул с плеч дорожный мешок, наспех перемотал бинтами руки, чтобы не так пачкали и мочили одежду. Демонёнок был готов расплакаться. А бывший лорд кутал его в старое ханьфу, так было бы ему теплее и удобнее держать тканевый живой кулёк. Мальчишка быстро притих, прижимаясь к меху на шее спасителя. — Зачем он тебе? — Мобэй подал признаки жизни и Цинхуа наконец обернулся к нему. На снегу было видно много следов, похоже волки разбегались кто куда от страха перед аурой демона. Что ж, ничего удивительного. — Я сам его понесу, он не помешает, — его смерили строгим взглядом, но против не высказались, значит, давали молчаливое согласие на вольность. А он спешил подобрать мешок со снега и накинуть его на узкие плечи, пальцы тут же спрятал под одежды, болезненно дёргаясь от слишком холодных прикосновений к животу. Так и пошёл дальше, постепенно отогреваясь и уже не так гневаясь на демонёнка. Благо, он не доставлял проблем. Сидел тихо, закутанный по глаза, и шевелился лишь чтобы тело совсем не затекло. Спустя около часа Цинхуа даже ему обрадовался. Поговорить, чтобы хоть как-то сгладить гробовую тишину, нарушаемую лишь воем ветра, хотелось, но с королём особо не побеседуешь, а вот с новообретённым спутником — вполне. — Как тебя хоть звать? — опустил голову, чтобы снова заглянуть в пару аквамаринов, лишь по ним можно было понять, что это невинный ребёнок, впервые испытавший такое потрясение. — У меня нет имени, господин, — голос охрипший, наверное, от криков, а может, на морозе простудился. Если, конечно, демоны севера вообще могут простудиться. — Как же? Разве твои родители не дали тебе имя? — ответом стало покачивание верхушкой кулька. — Матушка умерла при родах, а отца я в глаза не знаю. Я дворовый был. — И что, лю, — он вовремя прервался и сделал вид, что подавился приступом кашля, — демоны не дали тебе кличку? — Разве что рогатый, господин. — М, ну раз так я дам тебе имя, — Цинхуа в задумчивости склонил голову вниз, старательно рассматривая следы от сапог Мобэя по которым ступал. Он даже поймал его взгляд, но тот снова ничего не сказал, просто смотрел неотрывно и по обыкновению молчаливо, — будешь Лан Цин. — Это…что это значит? — Твоё имя? — Да. — Аквамарин. Это такой минерал, ну, то есть камень. — Драгоценный? — глаза демонёнка грозились вылезти из орбит от удивления. — Да, вроде того, — Цинхуа неопределённо пожал плечами, перехватывая мальчишку в другую руку, чтобы они так сильно не уставали от тяжёлого груза. — Я похож на драгоценный камень? — для него это оказалось таким важным, что он смотрел во все глаза, ловя каждый вздох спасителя. — Твои глаза. — Глаза? — взгляд всё же отвёл и теперь посмотрел на темнеющее небо. — Да. — Они такие красивые? — снова вернулся к лицезрению впалых скул мужчины, которого чуть ли не поедал заживо одними только глазами. — У всех разное понятие красоты. Они просто похожи на этот камень, — не желая сильно потакать демонёнку, уклончиво ответил Цинхуа, отвлекаясь на широкие плечи короля, который казалось специально замедлил шаг, чтобы расслышать их диалог на грани шёпота и хрипа. — Но ведь он драгоценный! — упрямо твердил мальчишка. — Ты думаешь все драгоценные камни красивые? — этот вопрос заставил призадуматься до закушенной нижней губы, на которой только начали обсыхать капельки крови. — А разве не так? — Это так, конечно. Но одни ценнее, другие нет. Одни красивее для определённого человека, для другого они сущее уродство. Понимаешь? — Так же как с лицом? — Да, точно так же, — демонёнок кивнул сам себе и затих на какое-то время, но не успел Цинхуа полуприкрыть глаза от усталости и уйти в свои мысли, как слишком активный для раненого вновь подал голос. — А для господина этот камень красивый? — мужчина уставился в распахнутые глаза. Умеет же новый спутник заставить его тщательно подумать над ответом. Он в камнях-то не особо разбирается. Видел их только когда доставлял мечи или украшения к празднику. У него даже кинжал обыкновенный, пара завитков металла и всё, зато служит стольким поколениям и всё ещё не ржавеет. Может, дело в заботе, потому что если потеряешь остроту лезвия, то смерть уже дышит тебе в затылок и медленно обвивает цепкими руками шею. А может, просто мастер попался добротный, тут уже и до истоков не докопаешься. — Да…нравится, — Цинхуа отвечал медленно, с паузой, всё ещё раздумывая в процессе. У Мобэя были такие же глаза, два бушующих океана и, положа руку на сердце, он мог признать, что они прекрасны. Как его создатель и как просто человек красивое видеть умел, но только не в те моменты, когда эти глаза смотрят на него, прожигают, испытывают, заставляют трястись от воспоминаний острой боли. Будто дрессирует. Жёстко, без капли любви. Зрачки узкие, отчуждённые, будто не от мира сего. Да он сам, словно божество снизошедшее до никчёмных смертных, от того и смотрит, как на грязь у сапог, такую можно растоптать и не заметить. Пара оборванных криков жалких людишек не стоит и упоминания. Он ведь король, ему можно всё. Только рукой махни и слуги сделают всё, чтобы сохранить и свои жизни, разменяют их у смерти на парочку несчастных. Цинхуа едва заметно усмехается. И его жизнь станет монетой в царских руках. Он — дешёвка. Работорговец на такого даже бы не взглянул, сгодится разве что для чёрной работы где-нибудь в захолустье, подальше от людских глаз. Первое время он грустил и злился на такую судьбу, омывал её горькими слезами, а сейчас смотрит пустым взглядом в тёмное небо и покрепче прижимает дитя к груди. За тихими разговорами они и не заметили, как сгустились сумерки, а лес и не собирался заканчиваться. Впереди маячит знакомый плащ и только по белёсому меху он отличает очертания демона от непроглядной тьмы. Шаг прибавляет, боится отстать и затеряться среди кривых деревьев. Они скрипят, шумят голыми ветвями, будто манят в чащу. Демонёнок в руках тоже жмётся ближе, тонкими ручками обвивает тельце, кончиком носа утыкается в ткань ханьфу, от которого пахнет чаем и целебными травами. Мерные покачивания руки, на которой сидит, убаюкивают, глаза начинают слипаться от усталости, ветер гудит где-то вдалеке, срывает капюшон со спасителя, тот оправляет его тонкими пальцами, кутается в куцый мех, будто это поможет ему согреться, прячет кисть в рукав, смотрит на крепкую спину и ступает след в след. Малыш заснул, вот уже второй час посапывает в его плечо, Цинхуа гладит кулёк окоченевшими пальцами и всё чаще меняет руки, они начинают замерзать куда быстрее. Ночь сгущает краски. Страшно. Но он упрямо шагает вперёд, едва не утыкаясь в лопатки его короля, так близко подошёл. Волки завыли на выплывшую из-за облаков огромную луну. Бедный напуганный мышонок не замечает корней под ногами, летит на снег и лёд, но пара крепких рук не позволяет прорыть носом траншею. Они обхватывают поперёк туловища и суют куда-то под плащ. Там тепло. Цинхуа потрясённо смотрит на мягкую чёрную ткань, которая стекает по плечу, у шеи снова оказывается мех, он такой мягкий, щекочет впалые скулы и греет. Но лишь спустя несколько секунд он очень отчётливо чувствует крепкую руку на плече. Ладонь больше в полтора раза, тяжёлая и холодная. Но она прижимает к такому же ледяному телу, и укрывает плащом. Дальше они идут единым целым, Цинхуа первое время едва дышит и боится шевельнуться лишний раз, путается в собственных ногах, отчаянно пытается не запнуться об снега и подстроиться под ритм широких шагов. Поднимает голову, глядит ошарашенно, но на него не смотрят, а с роста мышонка видно только точёный подбородок и острую скулу, да тёмные волосы, которые спадают на спину и растекаются реками тьмы, сливаются с лесом. Он не знает, почему не противится. Да, этими руками ему пару месяцев назад ломали кости, оставляли кровавым месивом на голом полу, а теперь она просто лежит на плечевом суставе. Кажется, вот одно сжатие — и болезненно хрустнет, заставит согнуться пополам от боли и закричать, срывая слабый голос. Но Мобэй ничего не делает, даже не дышит, кажется. Просто прижимает его к груди мёртвой хваткой, неприятно, что приходится жаться комком к демону, который нещадно его избивал. Цинхуа не понимает мотивов, не может разгадать значение взглядов. Боится, что заболеет? И когда это стало проблемой для бесчувственного короля? Почему не воспротивился тому, что он взял с собой демонёнка? Пары слов хватило, чтобы его убедить? Бред. Он попал в какую-то параллельную вселенную, где Мобэй резко стал к нему добр и заботлив? Да нет, он скорее свихнулся окончательно. Может, уже лежит полутрупом где-то в снегах, и это всё ему видится предсмертным сновидением. Но почему тогда он ощущает всю тяжесть руки на своём плече? Да и холод тела тоже. — Мой король… — Что? — даже не смотрит, губы едва шевелятся, они такие бледные, посиневшие. Цинхуа правда не знает с чего ему так хочется их отогреть. — Долго нам ещё идти? — первое, что приходит в голову, но звучит достаточно весомо, чтобы потревожить короля. Похоже, он в хорошем расположении духа. Может это у него просто такое странное проявление настроения? Не понятно, правда, с чего оно стало благодушным, но бывший лорд не то чтобы сильно против таких перемен. — Ещё сутки. — Пойдём без остановок? — Ты устал? — он опускает голову, смотрит прямо в пару распахнутых от удивления глаз. Отчуждённо, будто ему и дела нет до ответа, но что-то там, на глубине моря не даёт смолчать. — Немного… — К рассвету будем в деревне, там остановимся, — взгляд отрывает неохотно, устремляет его снова на снега. Цинхуа не знает, как он здесь вообще ориентируется, деревья кажутся одинаковыми, что уж говорить об антураже. Ни единственной тропинки, только волчьи следы. — Хорошо, — кивает размеренно, утыкается носом в глубины меха и прикрывает глаза. Ему так приятно, так тепло. Почему-то сильные руки пугают уже не так сильно, да и Мобэй не обещает глазами жестокую расправу, разговор успокоил, кровь, разогреваясь перспективой дожить до рассвета, забурчала, начиная отогревать окоченелые руки. Тепло разливается где-то в груди, там, под рёбрами, прячется нежное сердце. Но всего лишь на секунду…