Доказательство слов

По извилистой коре поползли лучи. Солнце не грело, поднималось на небо с опозданием, лишь как старинная данность. Будто соблюдало традиции предков. Снега блестели, точно алмазы. Но они обманчивы, стоит прикоснуться — и отнимутся кончики пальцев от холода. Он поджимает их, прячет под одежду и греет о впалый живот, уповая на горячую кровь. Правда, к концу пути и она перестала спасать. Перед глазами всё белыми пятнами расплывалось, он начинал заплетаться в собственных ногах и вздрагивал только от шорохов особенно близко. Его бы воля, упал прямо тут носом в сугроб и можно и умереть под рассветным небом. В принципе, не такой уж и плохой конец. Да и посинел уже весь, на руки смотреть боялся, пальцев ног давно перестал чувствовать. Но остановиться хоть на секунду никто и не думал позволять. Плечи отнимались от тяжести мальчишки, которого он продолжил тащить на своём горбу. Пыхтел, но жаловаться не спешил, даже ругаться не мог на особенно милого во сне демонёнка. Тот ворочался, укатывался в тонкую ткань, заматываясь в тряпичную куклу, а Цинхуа прижимал покрепче к груди и упрямо пробирался дальше. Слабая надежда расцветала постепенно. Помнится, демон обещал, что они передохнут, как только начнёт светать, но всё, что он может рассмотреть вдалеке — это бесконечный лес. Мысли о том, что они заплутали, старается не допускать. Час за часом, колени начинают косить в разные стороны от усталости, кто ж знал, что пробираться сквозь снега будет так сложно, а их заносит всё больше. Он всерьёз начинает опасаться, что когда солнце окончательно поднимется, на виду останется одна макушка, а вот Мобэю хорошо, идёт себе и в ус не дует. Нет, понятное дело, что холод его не колышет, но шагает же он первым, разрыхляя снег. И ничего, ни тени усталости. Робот какой-то. Впрочем, говоря откровенно, Цинхуа бы тоже так хотел, только вот рост говорил, что он перехочет. Может, постоянная работа в три погибели над свитками сказалась, может — недосып или недоедание, но он был даже ниже предыдущего главы. До маленькой зарубки около двери, что служила отметкой роста самого высокого из глав, было в запасе пол головы. Но расти он перестал года три как, так что про эту маленькую цель успел забыть, и напоминанием послужила крепкая спина впереди. Вот у короля с ростом было всё хорошо, даже слишком. Цинхуа точно не прописывал, что он должен быть двухметровым амбалом. Ладно, может быть по царской крови положено, но должна же быть какая-то мера. А это он ещё не коронован. Страшно представить, что вот эта громадина всё ещё растёт. Куда там расти-то? Чтобы небеса подпирать? Да уж, там немножко осталось! Он возмущается молчаливо и про себя смеётся, поражаясь, что до сих пор тихонько шутит сам для себя, несмотря на боль и нечеловеческую усталость. И как только ноги переставляет? На одной силе воли. А идёт ведь на смерть, знает, что на казнь, но дожить до ещё одного рассвета хочется. Оправдать ожидания учеников, они наверняка молят о его благополучии, не имея и малейшего представления, где сейчас бродит несчастная неприкаянная душа. А посреди жуткого леса и искривлённых теней от вековых деревьев умереть совсем не страшно. Но приходится исполнять молитвы, пока он ещё может дышать, пока кровь не вылилась до последней винной капельки, а ноги могут выдержать груз вины, который верным псом вьётся, куда бы не пошёл. Цинхуа тяжело вздыхает и смотрит в даль. Не то чтобы пейзаж сильно поменялся, но надо же себя чем-то занять. Он уже всерьёз подумывает завести беседу с демоном, чтобы не отрубиться от усталости. Часы шли, начал считать до ста про себя. Солнце будто застыло на одном месте, не желая шевелиться, а у него перед глазами плыло. Спустя ещё час пришлось решать простые примеры в уме, чтобы хоть как-то поддерживать себя в сознании, когда понял, что и это не помогает, и он начинает забывать шевелить руками или пальцами ног, то обнажил кинжал и прошёлся им по руке, рану оставил открытой, боль хорошо отрезвляла, а когда начинала проходить, то он давил на руку и возвращал ощущения. Кровь тонкими струйками вилась от сгиба локтя до кисти и капала на снег, оставляя за собой алую дорожку. Заклинатель задумчиво смотрел на неё, отмечая в голове ещё один вариант, как можно вернуться назад, но он был крайне ненадёжным, если метель, то всё заметёт в сто слоёв. Верным оставался только с ленточками. Старый, проверенный, им пользовался ещё учитель учителя. Только вот лент было пять, и те слишком дороги, чтобы просто так их растрачивать, поэтому пришлось довериться воле Мобэя, надеясь, что он как-то ориентируется в лесу с деревьями, которые едва ли отличишь друг друга. А может это были галлюцинации Цинхуа. Оказалось, ориентируется. Заклинатель уже подумал, что ему мерещится, но нет, вдалеке показался просвет, с каждым шагом он становился всё больше и больше, и вскоре они вышли к какой-никакой дороге. Её прилично замело за ночь, но даже так были видны деревянные столбы из ели, по цвету очень напоминавшие стволы деревьев из леса, с какими-то засечками и скудные фонари, желтеющие светлячками вдали, этим маленьким признакам чужой жизни Цинхуа был безмерно рад. Едва не плюнул на всё и не побежал на встречу демонам. Шёл на чистом адреналине, у него, кажется, второе дыхание открылось. Сам не понимал, откуда брал силы, так ещё и дополнительный груз тащил. Тот до сих пор мирно сопел ему в основание шеи, и эти милые звуки убаюкивали, заставляли на секунду забыть, что он еле может переставлять ноги, что он бросил своих, что предал собственные обещания, дарованные самым близким за всю жизнь людям. Перечеркнул всё прошлое мановением руки, но робкое хрупкое сердце не могло так просто забыть тяжесть рук, которые оставляли глубокие вмятины в теле и царапали до мяса когда-то давно нежную розоватую кожу. Сейчас он — достояние медицинского искусства, живучий подопытный, на которым испытали каждый яд из коллекции, а он всё цеплялся за тощую ниточку жизни и выживал. Чудом, может так Боги развлекались, терзали человеческую душу, наблюдая, делая ставки, сколько продержится, а он наивно пытался жить, желал чего-то и мечтал перед сном о хорошей жизни в укромном уголке бескрайнего мира. А Боги смеялись. Сплели две жизни смеха ради. И Цинхуа порой казалось, что он слышит истошный крик прошлого владельца тела. Кричал громко, отрывисто и совсем обречённо, точно как в первый день. Тогда он во всех красках ощутил, что такое не жизнь, а выживание. Попал ведь в переломный момент и только годы спустя догадался, что тогда настоящий Цинхуа умер. Нет, не телом — душой. Тот маленький мальчик, который мечтал жить в тихой деревушке на отшибе, жениться на добродушной травнице и прожить счастливую жизнь, зарабатывая охотой. Жестокость людей поставила кровавый крест на этой судьбе, которой сбыться было не суждено. Он услышал тот рык волков, увидел их оскалы в свете луны, которые потом стали привычным делом, что к третьему году главы он перестал удивляться и лишь тянулся правой рукой к рукояти кинжала. А маленький Цинхуа не знал, как бороться, он пугливо кричал, зажимая тоненькими хрупкими ладошками рот, пока впереди вставали старшие, бывалые бойцы, тела — атлас, по которому можно изучать шрамы, которые только можно получить в бою. А глаза…ох, эти глаза смотрели будто через него, не видели ничего, кроме пустоты, которая сгреблась внутри и кричала, умоляя выпустить её. Он не знал, почему они такие, он даже не помнил, что писал про Ань Дин, как место столь жестокое. Кто бы мог подумать, что его забросит именно в тело молодого Цинхуа, судьба действительно задорно смеялась над его никчёмной жизнью, заставляя посмотреть изнутри на дело его рук. Да, это твой роман, вот гляди, что ты сделал со столькими людьми, их имена забудутся через пару секунд после прочтения главы. Они второстепенные, они не важны. Только вот, когда ты дышишь бок о бок одним воздухом, то это вовсе не картонки, а создания из плоти и крови, и он помнит каждого поимённо, ленты или маленькие полудрагоценные заколки бережно хранятся до сих пор. Как так вышло? Как же он смог создать место пыток, как смог забыть кровью исписанные стены, почему не уделил им и строчки, нет, жестокий демон был важнее. Теперь его прошлое казалось смешным. Вот бедняжка, его предали, ах, несчастное создание. Цинхуа глухо смеялся, когда вспоминал, что действительно посчитал это хорошей идеей. Боги творили ужасы куда больше. Нет, даже не Боги. Сами люди. Перед небом они все едины, а вот пока ходят по земле, то вынуждены мириться с несправедливостью, сносить всё, что только вздумается. И они молчат, когда их тыкают в их беспомощность. Молчаливо соглашаются, утаивая, что крепче, что сильнее. Не зря плечи в рубцах, не зря могут стоять на вывихнутых ногах, не просто так могут беззаботно выпить яд. От рождения у них не был такой взгляд. Но до этого богатеям дела не было, они отказывались воспринимать, что бедняки могут быть сильнее их, даже если родились в хлеву. Только какой ценой… пальцы сжимают самый примитивный металл, репутация заработана лишь среди своих путём пересчёта количества шрамов. Но если сравнить его ученика лет так двенадцати и чужого, то они разнятся до безумия. Тот получил первые шрамы от острых клыков, за ночь научился перевязке, скорому выкапыванию могильных ям и захоронению, и постепенно познавал мир, в который попал, запоминал, какие травы могут продлить жизни, какие корешки и ягоды можно есть, а какие ядовиты, учился торговаться и ходить до ломоты в ногах, собирать вещи за считанные секунды и просыпаться от любого слишком громкого шороха, сносил наказания без единого слова и умел за ночь рассортировать сотни бумаг для учителя. Его взгляд мрачнел постепенно, пока душа мальчишки ещё не знала всех ужасов и не знакома с настоящими боевыми трофеями. А что другой ученик? Он только-только учится бою, тренируется на площади с братьями, смеётся за ужином и ложиться спать со спокойной душой, он светится детской наивностью и теплотой. Пока его далёкий собрат по клану заучивает лес и впервые подпевает около костра, мальчишка мечтает о любви красавицы и беззаботно спит на занятиях. Один пол, один возраст, один клан, но какая разная судьба. Даже ученики пика Бай Чжань не смогут потягаться в количестве шрамов с его учениками. Последними выжившими Ань Дин. Остались только сильнейшие, тех, кого помиловали Боги и позволили научиться выживанию прежде, чем волки успели перегрызть нежную шею. Бедные дети с мрачной судьбой и потерянным взглядом вынуждены хоронить близких друг за другом. Почему никто не видит? Почему они не хотят даже взглянуть в их сторону? Хоть единожды украдкой посмотрели бы на израненные души и прошептали бы одними губами пару слов утешения… Поэтому он здесь, тонет в снегах, лишь бы младший не кричал в агонии обречённости около его хладного тела. А старший бы смотрел. Просто смотрел. Так пусто и холодно, точно глубокая ледяная пещера, так что там даже воздух спёртый и ему также сжимает невидимая тень горло. Он не верит, будто вся жизнь в камере пыток, которую они по случайности прозвали своим домом, это какая-то иллюзия. Но боль чистая, первородная, она жестока, заставляет распахнуть глаза и посмотреть на синие губы и бледную кожу, особенно острые скулы, которые покоятся на дешёвой обивке гроба. Вот он, твой любимый и родной учитель — протяни руку да коснись подушечками пальцев впалой щеки, погладь на последок. Не волнуйся, мальчик, через несколько лет и ты будешь также лежать, изменится только смертельное ранение и лица тех, кто тихонько плачет над крышкой деревянного гроба. Их судьба всегда будет одной — смерть. Успей попрощаться с родными, пока они живы, милый мальчик, ты ведь можешь опоздать и никакие письма не помогут. Подготовь для них заранее ямы и таблички из камня, улови момент и навести в ночи это небольшое кладбище на заднем дворе, оно здесь — тихое напоминание, что умереть «дома» — сущая удача, о которой можно только молиться. Они всегда убирают её с рассветом, бережно протирают каждое выскобленное имя и отдают честь погибшим, шёпотом обещая, что скоро навестят их в мире ином. Если бы они слышали, смерть за спинами глухо смеялась бы. Знают и ждут. Не торопят, пусть. Они терпеливые, сами дождутся своей очереди. Всегда ведь есть заточенный клинок под рукой. Его можно подать учителю вместе с белой лентой или уединиться в кладовке, черканув кровью на стенке прощание. Столько вариантов, столько перспектив. Цинхуа помнит всё это, он не простил себя, это давно написано лезвием на сердце, которое зачем-то бьётся до сих пор. Но потому приходится переставлять тяжелеющие с каждым лишним вздохом ноги. Перед глазами пятнами чернеют какие-то дома, он помнит лишь отдалённо чьи-то голоса, полуиспуганные вскрики и твёрдую поверхность под подошвой сапогов. Он слышит треск огня и падает где-то рядом с ним, лишь бы было тепло, можно и заживо сгореть, это не так важно.

× × ×

Под головой лежит что-то мягкое. Цинхуа ворочается и отчаянно пытается сфокусировать взгляд, он так вымотался, что только через несколько секунд смог разобрать примерные очертания комнаты. Кажется, он лежит на полу, на чем-то мягком, тянется кончиками пальцев к подкладке и убеждается. Сено. А на нём какая-то ткань, которая уже слегка слезла с копны и теперь соломинки щекочут его кожу. Тепло. Перед глазами вырисовывается печь, от неё веет жаром и он осторожно подползает ближе по деревянным доскам, тянет к ней не до конца оттаявшие пальцы и судорожно выдыхает. Постепенно тело отогревается, он кутается в ханьфу, и с задумчивостью смотрит на свежие бинты на левой руке. Только спустя несколько минут тщательных попыток вспомнить досконально, что произошло, он припоминает: чтобы не отключиться, поранил себя. В снегах, от радости он и позабыл про раненное предплечье, впрочем, порезы были неглубокие — заживут за два-три дня. От скуки начинает рассматривать окружение. Крепкие, совсем немного прогнившие от сырости доски, около выбеленной печи стоят инструменты и глиняные горшки в рядок от самого маленького до большего. Спустя около получаса он до конца приходит в себя и может двигаться всем телом, только недавно осознал, что лодыжки голые, благо, сапоги стоят рядом и страх медленно утихает. Всё, кроме маленького демонёнка, на месте. Да, дорожный мешок валяется подле сапог. Цинхуа лениво переворачивается на спину и смотрит в унылый пустующий потолок, впрочем, чему тут удивляться, они ведь не в замке, люстре тут неоткуда взяться. Движение привлекает внимание, и он слышит, но по большей части чувствует, вибрацию досок. Чей-то отрывистый спешный топот, над головой нависают и, улавливая ответный взгляд, широко улыбаются. А вот и мальчишка нашёлся. — Как Вы себя чувствуете, господин? — вопрошает с материнской заботой и плюхается на голый пол рядом. Его руки теперь добротно перевязаны, как и левая ступня. Волосы распушились, наверное, высохли в тепле или успели их промыть, что более вероятно. Зато теперь он походит на козлёнка с забавным рожками, что вьются к вершине изящными завитками. — Жив, дышу даже, — Цинхуа усмехается и смотрит в тёмно-сапфировые глаза, протягивает слабую руку и треплет по-отцовски. Он ничуть на жалеет, что спас мальчугана. Тот озорно улыбается и ластиться, как щенок, к руке. — Это хорошо? — слегка озадаченно интересуется, мило склоняя голову на бок в раздумьях. — Конечно, — легко соглашается и приподнимается на локте, осматривается уже получше и кроме демонёнка замечает идеальную королевскую осанку. Мобэй восседает на почётном кресле и смотрит на него, не отрываясь, изучает зорким взглядом, впивается, когда заклинатель слегка морщит нос от боли в ногах. Они ноют после долгой дороги и потому вставать совсем не хочется. Цинхуа продолжает свой обзор дома. Похоже, он расположился подле печи, недалеко от дубового обеденного стола. Около него валяются самодельные подушки. Он кое-как садится и смотрит чётко назад. Там входная дверь, даже с виду кажется тяжёлой, около неё множество ботинок, жёстких, чёрных и явно поношенных, так что носы стёрты, на импровизированных крючках висят плащи разных размеров. Видно, здесь живёт семья. Окна намертво закрыты, по стенкам идёт резьба, следуя за ней, он натыкается на укромный уголок отдыха и детской одновременно, там одна большая подушка, ткань отливает простенькой вышивкой в свете пламени, на ней одиноко лежит пара игрушек вырезанных из дерева. Наверное, там раньше ютился Лан Цин. Что ж, для него и такие игрушки были в новинку. Около стоит тумба со всякими безделушками и дверь, куда менее крепкая, чем входная, в кладовую. Около стоит топор, слегка заржавевший с краёв. Просто, как и ожидалось от северных демонов. — Голоден? — за третий день в пути Цинхуа успел привыкнуть к тембру его голоса, иногда он казался даже приятным, если не вспоминать, что демон порой произносил бархатисто. Но сейчас там мерещится даже забота, какая-то голая, неправильная и совершенно инородная. Просто привиделось в отблеске бушующих океанов. — А есть что-то для меня? — подчинённый смотрит в ответ, научился, свыкся и теперь не так дрожит при встрече взглядов. Мобэй в ответ размеренно кивает и поднимается. Цинхуа сонливо наблюдает за ним, по большей части, ориентируясь на звук. Всё же тяжёлые шаги и мелодичный звон аквамаринов он узнает когда и где угодно. Ещё чуть-чуть и заснул бы прямо так, но прикосновение жёстких ледяных пальцев заставляет очнуться от дремоты и болезненно дёрнуться. Он протягивает пару баоцзы и суёт их в ладони, чтобы не успели замёрзнуть от холода его кожи. Мышонок оживает мгновенно, перехватывает еду, на которую готов молиться, и подползает на коленях поближе к печи, греет пищу об жар, исходящий от пламени, Лан Цин подтягивается тоже. — Тебе не жарко? — Цинхуа силиться вспомнить прописывал ли уязвимость снежных демонов от огня, может там он был какой-то особенный, вроде созданного с помощью духовных сил. Теперь он корит себя за то, что сотни страниц уделил сношению главного героя с очередной красавицей и куче сладких описаний, но совсем забыл хорошо прописать одну из сюжетных линий. И вот расплачивается теперь. — Нет, я не растаю, — демонёнок усмехается, почти пытается засмеяться, но с непривычки выходит жалко. Ладонь мужчины опускает на тёмную макушку и поддерживающе треплет. Всё же он очень похож на младшего, тот же грустный боязливый взгляд и даже кисти рук такие же тощие, слабые соломинки — ноги. Подует сильный ветер, да и унесёт мальчишку. Цинхуа прижимает это маленькое создание к тщедушной груди, с материнской заботой гладит по голове и в тишине слышен лишь треск пламени, да вой ветра за окном. Он поджимает ноги под себя, неспешно откусывает от баоцзы по маленькому кусочку, смакует их на языке, пытаясь растянуть короткий миг уютного счастья. Сейчас они могли бы сойти за семью. Не самую счастливую, но явно любящую. За несчастного отца и сына, попавших в лапы к демонам, и сейчас они ютятся у печи, скромно прижимаясь друг к другу, чтобы согреться, кутаются в тонкие тряпки и молчаливо ждут своей участи. Да, в чём-то их судьбы похожи. Оба готовы к смерти в любой момент, оба не цепляются за жизнь и так просто к этому относятся, будто обсуждают погоду, а не молят о безболезненной кончине. Может, Боги снизойдут до пары душ и подарят им хороший конец на грубых тёмных досках, в тепле и мрачном уюте. Они собираются в молчаливой спешке, Цинхуа давно доел и ему даже дали жестяной стакан с ледяной водой, которую он подолгу согревал об жар огня. А то ещё и горло заболит, тогда он совсем станет не ходячим. Мобэй смотрит задумчиво на то, как тонкие пальцы накрепко шнуруют сапоги и заматывают мальчишку подле в три слоя одежды. Ботинок у него не было, семья выделила только большие, видимо остались после младшего сына, но и таким оказались безмерно рады. Цинхуа нарвал бинтов и подложил в носок, чтобы не сильно слетали, а сами ступни забинтовал, так было и теплее и сапоги сидели лучше. Он сам сменил перевязки, пользуясь возможностью. Нанёс лечебный травы на порезы и растяжения и покрепче перетянул, надеясь, что дотянет до следующего перевала. Вскоре, ближе к ночи вернулся глава семьи, как понял заклинатель. Демон протянул ему кожаные ремни с железными заклёпками на бёдра. Цинхуа посмотрел ошарашенно, но увидел кивок Мобэя и не стал противиться. Получить удар по голове не хотелось. Послушно закрепил и походил из стороны в сторону, силясь привыкнуть к новой части гардероба, после тот же мужчина подал перчатки с мехом, вот это был дар Богов. Заклинатель просиял и благодарно поклонился, ловя удивлённый взгляд. Должно быть про него подумали, как служащего единственного наследника и потому относились с почтением, несмотря на человеческую сущность. Что ж, это было не так уж и плохо. Какого же было его удивление, когда, выйдя, он увидел двух огромных волков, раза в два больше тех, которых он встречал в лесу. Их пасти накрепко перевязаны импровизированными намордниками из грубой тёмно-коричневой кожи. На спине по седлу, явно списанного с конского, только без стремян, зато подпруга заметно шире. Видно, бег волка куда более подвижный, чем у лошадей. На шее ошейник с железной вставкой. Демон молчаливо кивнул Цинхуа на одного из них и осторожно подтолкнул, мол, залезай. Лан Цин стоял рядом, распахнув рот так же широко, как и заклинатель. Но от толчка они оба пришли в себя и поспешили к указанному животному. Первым полез старший, без поддержки в виде стремян было непривычно и тяжеловато, но стоило возникнуть заминке, как он почувствовал пару крепких ладоней, которые подхватили, его как пушинку и посадили в седло. Цинхуа и ахнуть не успел. Конечно, там стоял Мобэй и смотрел своими невозможными глазами прямо в душу, разглядывал, как музейный экспонат. — Сможешь ехать? — Смогу. Будто у него был выбор. Но этот вопрос задел что-то внутри, заставив зашевелиться давно умершие чувства. Они там, под столетним слоем пепла изжившей счастье души. Демон больше не говорил ничего, красноречиво глянул на тех, кто видимо и снарядил для них волков, и те испарились в момент, откланявшись. Цинхуа протянул ладонь в перчатке, цвета крепкого кофе, Лан Цину. Тот ухватился за неё и подтянулся с лёгкостью, цепляясь за переднюю луку. Сел впереди и что было сил вцепился маленькими пальчиками в ошейник, заклинатель последовал его примеру, не хотелось бы свалиться в сугроб на галопе по-волчьи. Им пришлось слегка согнуться, чтобы было удобнее держаться, к тому же так он на всякий случай придавил к шкуре, что отливала в лучах закатного солнца драгоценными камнями, будто белизна горела алым, но это лишь игра света. Пока Цинхуа отвлёкся на это завораживающее зрелище, тело под ним резко зашевелилось и поднялось на лапы. Он так и не понял, как Мобэй смог им приказать, должно быть животные почувствовали доминантную натуру и подчинились. Его ровная спина — сразу видно безупречное воспитание наследника, он не держался ни за что и выглядел крайне скучающим, только ногами сжал тело волка, заставляя его ускориться. Цинхуа вот всерьёз начинал бояться, что слетит, как бы не сжимал кожаное седло между ног. А демон гнал нещадно, протоптанная телегами дорога вилась под ногами, ветер срывал капюшон с мехом, он сорвал белоснежную ленту с пушистых волос и в конец растрепал их, заставив змеями развиваться по потокам порывистого вихря. Цинхуа даже перестал чувствовать холод, он отпустил кожаный ошейник, который до красных полос резал руки и подставился под хлёсткий ветер, который завывал где-то в далеке. Свободный, не знает приюта, не ведает конца пути. Впереди одинокие дома и простор, снежный океан вечной мерзлоты. Щёки краснели на морозе, но глаза сияли. Безумие — да. Зато почему-то так хорошо, что он поднимает руки и смеётся, так страшно, как перед резким спуском на американских горках. О да, он чувствует себя так же. Лан Цин смеётся и даже отпускается. Пара идиотов смеются в такт, а слёзы застывают идентичными льдинками. Так мало надо неприкаянной душе. Покажи свободу, и она влюбится. Всем сердцем полюбит.

× × ×

Они скачут уже где-то четыре часа, Цинхуа свыкся с ощущениями и сейчас уже был в капюшоне, который придерживал одной рукой, второй всегда успевал схватиться за ошейник, когда волк прыгал через овраги. Он был послушным, не взбрыкивался, когда наездник давил ногами, призывая ускориться, чтобы нагнать Мобэя. Тот не нагибался даже, когда они прыгали через широкую и жуткую расщелину, сидел в седле всё также идеально ровно и в ус не дул. Только иногда оглядывался назад, когда Цинхуа начинал сильно отставать, благо волк был не глупый, старался держаться примерно наравне со своим собратом. Теперь вопрос о росте отпал сам собой. Видимо, здесь это было скорее необходимостью, чем прихотью, хотя, насколько он успел заметить, Мобэй немного выше даже демона, которого он принял за главу семейства. Всё-таки наверное гены царской крови. Он ловит взгляд и почему-то улыбается, смотря в моря, шторма которых боится больше смерти. Так по-глупому. Проходит ещё время и дорога становится всё более необъезженной, но волков это ничуть не смущает, они поддерживают темп и до заката добираются до ещё одного поселения. Цинхуа успел заметить, что здесь нет единой власти, все живут как придётся и по законам, которые сами изберут. Дом строят сами для себя, да и отношения в семьях довольно натянутые. Жёсткий патриархат — так бы он описал это. Девушек, совсем ещё молоденьких на вид, могли бить прямо на улице и ни у кого мускул не дёрнется. Здесь был точно первобытный мир, где властвует исключительно сила. Цинхуа болезненно дёрнулся, смотря на каменные построения. Они бездушные, голые и жуткие. В таких воет ветер и вырывает ставни с корнем, пока на кого-то кричат и валят слабое тело в снег. В этот раз мальчишку — из обрывков слов он может разобрать, что тот чем-то болен и потому его выгоняют в снега. Кровь течёт со слабых рук, пока тощее тело содрогается в молебных всхлипах. Заклинатель старается не смотреть. Он молчит. Да, теперь ему понятно, почему Мобэй ведёт себя так. Он сильнее намного, его нельзя ослушаться, остаётся только беспрекословно подчиняться, а в случае бунта итог простой: вправит мозги тяжёлой рукой. Понять можно, но о прощении никто не говорил. Просто так забыть годы избиений? Цинхуа может быть и сумасшедший, но пока что сознание не изжил настолько сильно. Пара отдалённо заботливых жестов не может исправить ситуацию, он даже смотрит так…отчуждённо. Будто куда-то сквозь. И это не пустой взгляд, что он обычно ловил у учеников после похода, это было тотальное неприятие жизни. Ему просто всё равно. Эта догадка заставляет дрогнуть и украдкой взглянуть ещё раз. Но внутри демона явно что-то трепыхалось. Цинхуа не знал, чем смог его заинтересовать, но теперь не отрицал это внимание. Оно было особенным, каким-то сдавленным и инородным, совершенно неправильным. Но сделать с этим ничего было нельзя. Да и спросить тоже. Мобэй вряд ли знаком с азами психологии. Да он даже слова такого не знает. Всё-таки этот мир остро нуждался в пике психологов. Цинхуа тяжело вздыхает и пытается отвлечься от навязчивых мыслей, от того, почему демон вдруг стал таким странным. Может, у него случилось что-то? Нет, не может быть. Основной сюжет он своими руками прописывал, и про ледяного короля помнит всё достаточно отчётливо, чтобы ничего важного не упустить. Переломного быть не должно, тогда какого сейчас происходит? То он подсадит его в седло, то спросит про голод. Откуда неприспособленный к человеческой жизни демон вообще узнал про голод? И почему помогает? Спрашивает же, укрывает своим плащом, кутает в него, как несмышлёное дитя. Цинхуа мотает головой и пытается всмотреться в округу, они скачут по каменной дороге, им иногда встречаются покосившиеся дома и захудалые фонари, даже небольшая ферма. Но жизнью здесь явно не пахнет. Демоны молчаливо кланяются, когда замечают некоронованного Мобэя. А заклинатель кусает нижнюю губу, это тоже странное чувство, быть под защитой кого-то. Всю сознательную жизнь он был сам не свой и только изредка мог льнуть к учителю, в поисках успокоения. А сейчас демоны и к нему относятся необычайно почтительно. Никто в жизни не кланялся перед ним, поэтому Цинхуа старается не смотреть в их стороны и впивается взглядом в белёсую шерсть, цепляется за неё пальцами, спрятанными в перчатках. Эти демоны они…вот бы он смог им помочь…

× × ×

Холодно. Дворец действительно из чистого льда, сияет драгоценными алмазами на рассвете, отливает всеми цветами радуги и кажется волшебным замком из детских мультфильмов. Цинхуа шатается, когда ступает на снега, пара рук услужливо поддерживает. Бёдра болят после стольких часов непрерывной езды, он отбил себе уже всё что только мог и стёр тоже, синяки наверняка долго не сойдут. Лан Цин берётся за его руку и трясёт, призывая вернуться в мир. Цинхуа кое-как встаёт ровно, холодные ладони покидают плечи, но он чувствует его дыхание затылком. Почему-то становится так жутко, однако на периферии сознания испугаться он не успевает. Тут уже ничего не попишешь, прибыли на место казни, осталось протянуть запястья для жёстких верёвок и нежную шею для желтоватых клыков. Ничего, скоро он ощутит их в полной мере. Ах, дойти бы только и успеть помолиться, чтобы мальчишка подле него не разделил с ним участь. Пожил бы ещё немного. Может вырос бы в статного красавца, а на Цинхуа давно можно поставить жирный крест. Не знает куда идёт, просто переставляет тяжёлые сапоги вслед за Мобэем. Тот проводит в какую-то комнату, всё вокруг — сплошь лёд. Дрожь накатывается сама собой, а он падает носом в какую-то ткань, это вроде кровать. Знакомый голос говорит что-то. Не долго. Понимает, что Цинхуа теряет сознание и замолкает. По звону аметистов понятно, что вышел и прикрыл за собой дверь. Он не успевает заметить, ледяная ли она. Перед глазами темнеет, только подставил руку под голову. Шан Цинхуа проваливается в усталый сон под ноющую ломоту бедёр.

× × ×

Руки. Холодные. Незнакомые. Трогают бока, скользят к ногам, бьют на отмашь по лицу, заставляя откашляться и рваным вздохом захлебнуться воздухом. Глаза распахиваются и он видит ледяной потолок, который расплывается спросонья. Около кто-то глухо усмехается. — Очнулся. Он не знает его, это не Мобэй, это точно не мог быть он. Цинхуа даже в бреду не ошибётся. Прав. Демон смотрит в глаза и смеётся одними губами. Взгляд такой же холодный, как и стенка, к которой его приковали. Он слышит шаги, там ещё двое, они подходят медленно, будто растягивая удовольствие. Глаза у всех одинаковые. Демоны смотрят с усмешкой, такой отвратительной, что тянет блевать. Пленник запоздало дёргается и осознает, что его буквально приморозили к стенке. Такой лёд просто так не разобьёшь, а он понимает, что даже если вырвется отсюда и из дворца, то куда пойдёт? Дороги обратно не знал, и как волку приказать отвести его тоже. Да и ни еды, ни денег у него с собой не было. Если не убьют стражники, то он попросту замёрзнет насмерть. Поэтому после одного рывка сопротивляться перестаёт и только голову опускает. Волосы щекочут щёки, это вызывает обречённый смешок. Зачем было давать это ощущение защиты? Чтобы потом громче смеяться с его никчёмности? Смейся же. Одежду рвут с противным треском, грудь обжигает ледяной воздух. Впалый живот поджимается ещё сильнее, а по оголённому телу проводят рукой с острыми когтями, будто специально для него заточил, как оружие к битве. Он как в воду глядел. Живот царапают, оставляя собой змейку крови, она неспешно скользит вниз, обтекая худощавое тело. На живот жмут, насмешливо хмыкают и давят рукой, заставляя поджать его ещё сильнее, чуть ли не внутренние органы втянуть в позвоночник. Страшно, как-то совсем уныло. Цинхуа забывает дрожать и, кажется, демонов это раздражает, поэтому одежду рвут и дальше. В темноте шрамы не так видно, когтями проходятся и там, но это уже и не больно почти. Он привык. Одежда спадает на лёд ошмётками, он болезненно поджимает пальцы на ногах, бинты тоже вскрыли. Пахнет гнилью потревоженных ран и трупами. Хватают за волосы, тянут вниз, руки опадают, слышится треск. Заставляют встать коленями на голый пол, как собаку. С бедёр спадают обрывки ткани. Это его не первый раз, но присутствие троих слегка пугает, хотя, сейчас ему уже почти всё равно. Умрёт ведь, а что до этого, не так уж и важно. Только бы поскорее отключиться снова. Его ноги разводят, снова хватают за волосы и заставляют уткнуться в промежность. Он не разбирает чья она, но пахнет противно, правда его никто не спрашивал. Сзади бьют по заднице наотмашь, все ноги уже в кровавых подтёках от когтей, бока болезненно сдавливает третий и вырисовывает что-то на спине. — Лижи, — приказывают жёстко, хлёстко. Обычное насилие во всей своей красе. Ничего необычного. И это самое страшное в том, что привычно. Цинхуа не особо осознаёт происходящее, он будто абстрагировался от жутких действий. Царапины тоже помогают, из-за боли он мало что чувствует. Только то, что мокро, и демоны ругаются на отсутствие его возбуждения. Его бьют головой об лёд, так что искры из глаз летят, а по лбу теперь винными капельками сочится кровь. Вот бы ещё раз так приложили, и тогда он бы точно отключился. А там уже не так важно, что они сделают с его телом. Цинхуа продолжает никак не реагировать. Даже на слова о готовности распороть брюхо прямо сейчас и выпустить кишки. Он только готов закивать на это предложение. Скончается побыстрее от болевого шока. А если нет, то от внутреннего кровотечения. Всё одно. Кажется, он всё же отключился на какое-то время. Может снова ударили? Или от истощения? Цинхуа не спешит разбираться, вокруг происходит что-то странное. Он отчётливо слышит детский пронзительный крик и холод льда, на котором лежит всем телом. Дёргается. Руки даже двигаются, а вот ноги не особо, он кое-как дотягивает пальцами до низа. Пачкается в огромной луже крови и молчаливо смотрит на испачканные пальцы. Ну, он такого и ждал. Удивительно, что ещё дышит. А точнее жаль. На щеку брызнуло что-то тёплое. Свежая кровь? Кто-то кричит, нет, даже рычит, проклинает и вырывается, но это сопротивление быстро поутихает. Он телом чувствует вибрации, кто-то упал на пол рядом. Потом ещё и ещё. А затем шаги и…звон аметистов. Цинхуа слабо улыбается. Пара крепких ладоней поднимают его со льда и заворачивают в тряпичный кулёк. Нос щекочет белёсый мех, он напоминает о свободолюбивом волке и бесконечном снежном просторе. Тело качается в такт шагам, его несут на руках, голова свешивается с руки, как будто у марионетки отрезали ниточки и она разваливается по частям. — Он мой, — голос ясный и холодный. Вот от такого он содрогается. Однако слышит чей-то пораженный детский шёпот: У демонов так принято любить.