— Ты понимаешь что-то в политике? — Мобэй склоняет голову набок, как большой кот. Цинхуа дорого стоит сдержать усмешку, но продолжает он с совершенно непроницаемым лицом.
— Нет, — легко, как шелест листьев по весне. — но я понимаю в логистике.
Касается широкого плеча невесомо и склоняется ближе, так что непослушные пряди спадают на свитки, благо, чернила давно обсохли, и он ничего не испортит. Пробегается глазами по письменам, приглушённо фыркает. Король засматривается, и Цинхуа знает это.
— Позволь мне, — спрашивает разрешения для приличия, а просит из любопытства и едкого чувства в груди. Будто это его собираются обвести вокруг пальца, как несмышлённое дитя. Неопытен, но не глуп. Цинхуа занимался логистикой сколько помнит себя на пике, а Мобэй едва-едва получил лишь часть обязанностей. Простая формальность. Пока его отец ещё жив, с ним нужно считаться. Он не видел, но то, как произносят его имя, заставляет притихнуть от уважения. И страха. Жестокими демонами может управлять только создание превосходящее их в садизме. Было страшно. И интересно. То, как о нём говорили, как отводили и опускали глаза. Мобэй молчал, да в прочем и не сильно хотелось спрашивать его об отце. Взгляд темнел куда красноречивее. Существо страшнее его короля по степени насилия. Какие же у него глаза должны быть? Холоднее ледяных вершин и страшнее волн, ростом с 30 кораблей. Мало кто видел его, но демоны боялись имени. А Цинхуа смотрел на профиль сына. Кого могло воспитать чудовище? Монстра ещё страшнее его самого? Монстр любил заплетать ему косу воскресным утром и укрывать плащом, когда холод подбирался к оголённым щиколоткам. Заклинатель смотрел и не верил. Что хуже, не знал кому. Всем слухам вместе взятым, королю, обоим. Себе?
Но он ведь видел в нём чудовище, ещё горят ощущения вырванных с корнем прядей и крови, а голову жжёт от тупой боли. Цинхуа держится на почтительном расстоянии и молчит. Не идёт навстречу, не отстраняется. Притих в ожидании, чего — не знает сам.
Бумаги смотрятся на его новеньком письменном столе очень правильно. Он увидел в этом призрачную цель. Будучи закованными в цепи, люди больше всего тянутся к недостижимому. Цинхуа тоже. Потому знакомым до боли движением заносит кисть над бумагами. Это странно успокаивает. Привычка бинтовать кисти и ступни никуда не делась, но теперь была призвана поддерживать мышцы и успокаивать душу. Зелёный чай обжигал кончик языка. Его одежда снова пропахла им. Стало только меньше крови и криков, его никто не тревожил, не подгонял и количество гор, которые нужно заполнить до завтра уменьшилось в десятки. Цинхуа мог позволить себе застыть так и уставиться в стену, откинуться на кресло. Думать-думать-думать. Нескончаемо. Зачем он делает это? Чтобы стать послом. Зачем ему становиться послом? Чтобы снова увидеть их лица. Это всё ради учеников? Вся его жизнь ради учеников. А что Мобэй? Он странный. Он смотрит слишком долго, слишком пристально, слишком по-другому. Наблюдает. Цинхуа треплет волосы. Он чувствует себя редкой бабочкой в книжке по лепидоптерологии.
Быть куколкой не больно и относительно приятно, но не понятно, почему. Не красив, не обаятелен, ни фигуры, ни складного голоска. Это ведь король, он может позволить птичек куда более завидных. Цинхуа видел их собственными глазами. Хладных и прекрасных. Успели зацвести лишь однажды, для одного демона. Стоило ли? Впрочем, как говорили солдаты, это честь. Умереть в постели короля — честь. Цинхуа подбирал под себя ступни, не отрывно смотря на кисть руки белее снежной бури, нежнее утренней росы. Она свисает с койки и выглядывает из-под белой простыни. Он закончит также?
Бингху молчал. Не успокаивал, но и не подтверждал тёмные мысли. Лишь склонял голову и напевал колыбельную на давно позабытом языке. Он был добр к нему. Цинхуа тянулся к этому теплу в ответ и заглядывал в льдинистые радужки раз за разом с глупой надеждой, что за ночь что-то изменилось. Менялась только дата на календаре.
Он продолжал заполнять документы из жалости или от скуки, разобраться не мог, да и не хотелось особо. Петь поутру негреющему солнцу, одеваться, раз за разом заправлять постель и тихо надеяться, что тот Цинхуа хотя бы немного доволен им. Серёжки поблёскивали, в них путались волосы, но снимать, пока прокол не заживёт, нельзя. Он и не станет. Душе спокойнее. Пока кисть сжимают бинтованные пальцы, от рукавов пахнет чаем, а волосы убраны в неряшливый пучок.
Он так неуклюж, неловок и совершенно бесталантлив. Так почему он здесь? Как вышло, что стая волков перестала пугать и выглядит скорее благодатным избавлением от нескончаемой рутины? Может, поэтому они больше не дышат в спину?
Цинхуа не знает. Он не уверен уже ни в чём, просто отпустил себя и безмолвно плывёт по течению. Выбора нет. Разве что выброситься на стужу. Но смерть такая страшная, хотя, если ему на прямую скажут о должности приложения к постели короля, он выбросится без раздумий. Пусть волки загрызут, пусть снег впитает всю кровь без остатка, а кости растащат падальщики по лесам. Успеет ли до этого отправить письмо? Тогда грош ему цена, ведь от него едва ли что-то останется, а врать единственным близким Цинхуа привычки не имел. Остаётся сбежать.
Всё меняется также резко, как и зародилось. Демон перед ним в мехах, генерал. А он на фоне таких — простолюдин, что скромно подбирает ступни под себя и откладывает кисть.
— Чем могу быть полезен? — для приличия подбирает волосы и запахивает покрепче ханьфу.
— Это ведь ты помощник короля? — голос дерзкий, а смотрит свысока. Было бы обидно, если бы у Цинхуа ещё осталось достоинство.
— Я, — смысла отпираться нет, его апатию собеседник находит как неуважение к себе и красноречиво фыркает, мол, совсем уже распустилась челядь. Заклинатель с ним согласен, потому более не говорит, пришпоривая пустым взглядом. От него демоны позади нервно ведут плечами.
— Король передавал тебе благодарность от народа, — произносит с таким пренебрежением, что Цинхуа на секунду теряет смысл слов. Благодарность? От северных демонов? Смешная шутка, он оценил. Но больше генерал не произносит ни слова и глядит с ожиданием.
— Благодарность, — смакует, пробуя необычное слово в свой адрес на вкус. — за что?
— Совсем тупой что ли? За снабжение продуктами и другими материалами по необходимости. Несколько глав поселений говорили, что к ним пришли солдаты и расправились с мутировавшими волками неподалёку, и другой враждебной нечистью. Разве это не твоя работа?
— Моя, — голос срывается на неверящий шёпот. — они…действительно так и сказали?
— Не заставляй меня повторять дважды!
— Хорошо-хорошо, я понял, — поднимает руки вверх в знак своего поражения. Они опускаются со скрипом закрытия двери. Северные демоны действительно просто сказали ему спасибо, хотя он не сделал толком ничего.
Это ничего, было лишь по его мнению. Цинхуа вздрагивал каждый раз, когда кто-то касался его плеча и слегка запинаясь благодарил за что-то. У кого-то выздоровел старый отец, другому пришло счастливое письмо сестры, о том, какие прелестные ткани доставили деревне на зиму. Он не переставал удивляться, замечая искренность в глубине глаз. И теперь, садясь за стол, занося кисть над бумагами, чувствовал что-то по-странному тёплое. Это всё…не зря? Жестокие северные демоны смотрели с горящими глазами и стискивали его хрупкую ладонь в своих двоих. Больше никто не зажимал у ледяной стены, не пихал и даже смотреть свысока перестали, заметив за его душой что-то кроме необычной привязанности короля. Там правда что-то было? Это его…его талант?
Рука подрагивала, когда он стучал в крепкую дверь знакомого кабинета. Нужно было посоветоваться, выпросить, вымолить ещё работы. Если он справится, то, возможно, в ответ на потраченные ночи получит ещё одно кроткое «спасибо». Строгий профиль будто дышит льдом, заставляет замереть нерешительно около двери, обводит глазами каждый изгиб тела и демонстративно откладывает кисть. Слушает внимательно, тянет молчаливо, замечая крепко сжавшиеся на документах пальцы. Позволяет снисходительность «с барского плеча». Внутри что-то расцветает неверяще и дрожа.
Ему отдали всю логистику. Стол скоро просядет под количеством бумаг, но теперь от этого не страшно. Если он постарается, если судьба будет благосклонна, то на лицах демонов вернётся то выражение уважения и благодарности.
Это даёт слепую надежду. Возможно, теперь он не станет никому кормом и подстилкой. Если его признают, то хотя бы скромной могилки его должны удостоить. И теперь он действительно может заполучить это?
Признание пришлось вырывать зубами.
Перед первым совещанием руки предательски тряслись. Да, он будет простым советником, частичкой пазла позади короля, который тоже здесь впервые, но по его каменному выражению лица всё равно невозможно прочесть хоть какую-то эмоцию. Цинхуа выправляет две пряди наперёд. Спасибо, что хоть он не один здесь в маске. Естественно, если в нём признают человека, то будет слишком много вопросов, поэтому он просто молодой отпрыск знатной семьи, подающий надежды. Выучить такую простенькую легенду прошлого не сложно, осталось ей соответствовать. Цинхуа уповал на то, что его, как обычно и бывало, просто не заметят. Мышку играл профессионально, вот где ему не было равных.
Конечно же, надежды не оправдались. Резкий всплеск в политике списали на сменившуюся власть, к ним присматривались, изучали, ловя каждый вздох. Особенно Цинхуа, который впервые стал объектом всеобщего интереса. Такой маленький, похож на ребёнка, миленький. За комплимент спасибо, но он бы предпочёл никогда его не получать. Как и вопросов о том, почему заколка в волосах женская. Король подарил, если бы не надел, ему бы бошку оторвали за неуважение. Оно ему надо? Не надо.
Всеобщий интерес был оправдан, славно, что Мобэй почувствовал это вовремя и увёл диалог в другое русло. Рандомные вопросы о логистике не могли застать врасплох, Цинхуа слишком долго проработал с бумагами, чтобы простые истины не отлетали от зубов, изредка он мог склонить голову и ответить с лучезарной улыбкой. Государственная тайна. Идите лесом со своим нескончаемым любопытством.
Всё прошло терпимо. Он справился. Алкоголь не развязал язык, и блюда не выдали голода или хоть малейшей заинтересованности. Цинхуа ведь богат, потому пресыщен низкими благостями жизни. Играть роль, такую незамысловатую, оказалось куда проще, чем предполагал. Ему почти понравилось. Для приличия пришлось даже танцевать с девушкой, которая по виду была крайне несчастна награждать всех своим присутствием. Заклинатель всецело разделял её позицию. Но положение предполагало, и только так можно было дать мышцам немного отдыха.
Танцевать он учился накануне, успел отдавить все ступни несчастному Лан Цину, который стоически молчал, стараясь даже не шипеть от боли, когда они оба надели туфли. Он взрослел, и Цинхуа нравилось наблюдать за этим. Перевязывал после драк и дарил, что по мелочи, писать и читать учил тоже сам, выкраивая в образовавшемся графике время. Это ведь его демонёнок, для него не жалко. Вокруг начали замечать эту привязанность, потому на кухне больше не били и не кричали, заметив, что есть покровитель, сам недавно обретший статус. Теперь его нельзя просто так ударить или воспользоваться, нужно спросить разрешение у хозяина. А сам хозяин не смел тронуть, потому и остальные демоны опасались. Цинхуа был чист от их когтей.
Он завладевал властью постепенно, трудясь день за днём, так что это вошло в привычку. Теперь и повар не шугает, приносит самое лучшее, помня оказанные услуги, портнихи уважительно касаются тела через одежду, а солдаты чуть склоняют головы. Это приятно. Он будто…обосновался здесь? Обжил комнату, выучил даже расписание караула, так чтобы умело избегать неприятных личностей. Цинхуа стал полноценным жителем ледяного дворца. Но его душа пела о другом.
Все подарки хранились в тайнике в полу, как и дорогое вино и другие припасы на чёрный день. Если что-то случится он сбежит. Но для этого нужен проводник. И Цинхуа нашёл его. Волк. Да, тот в чьём обличьи по ночам приходила смерть, станет его дражайщим спасителем. Дело за малым.
Документы, совещания, одна бутылка вина на двоих, флейта и тихий голос, распевающий что-то едва знакомое, но такое приятное, останавливать не хотелось. Перевязки и снова солнце неумолимо поднимается над горизонтом. Пора приниматься за работу. Одна ночь сменялась другой, бесконечный круг скудной рутины. Подшить ханьфу, навестить Лан Цина, пройти новую тему в обучении, немного поесть, растереть чернила и вновь выйти к демонам. Там ждут бесчисленные доклады о всех на свете проблемах, и каждый нужно рассмотреть, линии пляшут перед глазами, сливаются в единую волну и напоминают бушующий шторм. Шторм ледяных глаз. Мобэй не трогал его, никак не угрожал, но смотрел так, будто с самого первого дня знал: Цинхуа уйдёт. А всё, что мог дать заклинатель в ответ, это безмолвную благодарность за развязанные руки. Его ошейник на месте, пока не время его снимать, но цепей больше нет.
В его руках огромные суммы. Он смог. И он дрожит, как осиновый лист, собирая походную сумку. Там его завтрак и обед, запасы воды, немного лекарств, украшения. Огненная смесь. Всё, что нужно. Заполненные свитки добротно распределены по корзинам, на каждом ленточка определённого цвета, а внизу его собственная подпись.
Лёд больше не жжёт ноги, он в сапогах, на плечах меховой плащ, подаренный за заслуги на службе. Волосы подобранны бережно в конский хвост и закреплены лентой. Белой. Ему нужно на родину, и потому он в похоронном. Цинхуа слышит шаги, знает куда направляется их обладатель и почему-то всё равно трясётся. Ему ведь не в первый раз, эти коридоры стали родными, так почему же так страшно? Ноги не подводят, хоть колени и подгибаются от каждого шороха. Движется бесшумно, едва задевает пальцами перила, пока спускается вниз. Рот приходится зажать. Почти выдал себя, напугавшись света. Но он движется в противоположную сторону. Всё чисто. В ушах звенит. Пальцы немеют, плечо горит от холода, пока Цинхуа всем весом наваливается на дверь запасного выхода. У него есть лишь несколько минут, патрульный совсем скоро спустится. Вот уже слышны его шаркающие шаги, постукивание копьём по ступеням, свет озаряет всё больше пространства. Перед глазами расплывается чёрными пятнами ужаса. Цинхуа шипит от усилий и проклинает ничтожное тело. Дверь поддаётся. Ему едва хватает секунды, чтобы придержать её перед хлопком, так бы он точно привлёк внимание, но руки подводят и стражник замечает неладное.
Он не дышит в сугробе под винтовой лестницей. До неё лишь несколько шагов, если стражник пройдёт сюда заклинатель обречён. Но госпожа удача дарит надежду и дверь хлопает снова под тихое фырканье. Показалось. Конечно, показалось. Хвала ветряной погоде, что сама замела следы на снегу. Бежит, не разбирая дороги, увязает по колено в снегу, перед глазами всё расплывается сплошным белым пятном. Цинхуа всерьез начинает молиться, пока перебирает ногами к местному волчатнику. Он проверял ещё днём на месте ли его волк, они с ним сдружились, успел выучить все необходимые команды, должно получится. Должно. Заклинатель шипит на активизировавшихся волков, они то думают, что он принёс им еду. Патрульный снова дышит в спину. Отдаёт всё лакомство, которое взял, лишь бы одолжили ему драгоценные секунды. Руки предательски дрожат и не слушаются на морозе, узел поддаётся раза с десятого, но волк свободен. Скоро, совсем скоро Цинхуа тоже будет таким.
Цепь затерялась в снегу, руки подводят, немеют на морозе. Волк лижет под подбородком, радостно, предвкушая свободный полёт в прыжках. Не попасть под свет факелов, не наткнуться на горнизон. Вскакивает на готовое животное без седла, вплетает пальцы в помятую шерсть и шепчет сорванно: «Беги, родной, беги прочь!»
Лишь бы не спохватились его, лишь бы не нагнали в пути. Волк скачет лучше дикой лани и рычит на лесных жителей, заставляя поёжится от пожирающего страха. Цинхуа подгоняет запуганно под вой. Лента уже где-то в снегах, ветер хлещет по щекам, играется с прядями, а он молит луну укрыть его. Примет смерть, примет с честью, только позволь спасти несколько душ или хотя бы возжечь благовония в их честь. Дай искупаться в греховном огне, а после забирай и тело и душу, терзай, как пожелаешь, только пред тем дай вдохнуть полной грудью. Смерть страшна, но ему ли привыкать.
Деревья мелькают, ветки хлещут по ногам и рукам, заставляют прижаться всем телом к волку, которого продолжает шёпотом просить унести его прочь. Погони не слышно, здесь только они и тёмный лес, с чёрт знает какими тварями в тени ветвей. Знать не хочется. Он уводит глаза на небо, остаётся умолять луну, освети путь, укрой. А после забирай, что положено.
Лес кончается, снова поле, а в далеке огни. Деревня, Цинхуа помнит её красочной на праздник, фонари давно погасли, а флажки убрали в чулан, но полуночные гости здесь вновь. Проносятся за мгновение, поднимая столб снега. Ком в животе неприятно тянет к земле. Цинхуа знает, что там ему и место, но как велит человеческая природа тянется к небесам. Сил должно хватить на пару суток.
Они падают в сугроб оба, задыхаются, хотя погони так и не было, волк жадно ест снег и рвёт зайца на части, так что белая шерсть окрашивается в алый. Выпотрашивает, вот желудок, кишки, а сам обгладывает кости. Цинхуа смотрит, пока греет воду на огне из рук, а после припадает губами к железной пляшке. Они оба голодны, но аппетит пропадает мгновенно. Надо ехать дальше, каждая секунда дорога. Отдохнёт на том свете.
Теперь только поля. Бесконечный белый океан. Страх немного попускает, луна катится к своему закату, скоро рассветёт и его хватятся. Осталось не так много времени, вообщем-то его всегда в обрез.
Цихуа валится носом в траву, его щёку лижет горячий розовый язык. Они обнимаются в последний раз. Пальцами чешет за ушком и треплет отросшую шерсть, надо было постричь самому перед отъездом, но теперь уже вряд ли получится. Хорошо, если они не встретятся в загробном.
— Беги, успеешь к обеду покормят, — улыбка грустная, расцветает на губах, потрескашихся на морозе.
Волк послушный, умный мальчик. Лизнул напоследок, следы замёл ветер. Цинхуа гладит мокрый след на скуле и оборачивается лицом к тенистому лесу. Ему тоже уже пора. Солнце здесь тёплое, что даже обжигает с непривычки. Цветёт весна.
Он ступает осторожно, бесшумно, как выучил ещё отец прошлого владельца тела. Напевает простенькую песенку и прикрывает глаза, когда вместо него запевает соловей. Лес шумит жизнью, разрешает касаться стволов, и отдыхать на полянах. Собрать ничего не приходится, незачем. Здесь так хорошо, так легко, смерти тоже нравится. Если она позволит, он останется под одним из деревьев. Послужит кормом, удобрением родной земле. Так лучше, чем отдаться на волю чужих волков. Но это всё потом.
Цинхуа греет еду на ходу, снова в руках, стараясь случайно не поджарить. Ест, изредка угощая тупайй, которые явно заинтересовались им. Благо, что не телом. Свет отпугивает хищников, они притихают по норам до следующей ночи и выжидают, ещё прячась позади в темноте ветвей хвойных.
Он сыт и пил недавно из ручья, больше не холодно, так что плащ и сапоги давно в дорожном мешке, который и так был полупустой, подразумевая пополнение. Снова бинтованные ступни, ханьфу пропитанное росой и ароматом крепкого чая. Пыльная дорога тянется вдаль, по обочинам встречают захудалые храмы, но он заходит всё равно и возносит тихую молитву перед каменной статуей, преклоняя колени. Природа дарит прохладный ветерок, треплет распущенные волосы. Немного хочется плакать, но это быстро сходит на нет, когда вдалеке заговорили. Обычные торговцы, но Цинхуа обходит, не желая попадаться лишний раз на глаза. Говорить сейчас не хотелось, хотя, будь он свободен, то наверняка бы завёл праздную беседу или украсил тишину незамысловатой песней. Знал их тысячи, от бродяг, деревенских провидиц и простых девушек.
Его душе хотелось петь и танцевать в местной таверне под улюлюканье и свист пьяниц, взбираться на столы и бить хрусталь, пока шёлк струится по стройным бёдрам. Смеяться в такт глупым шуткам и наслаждаться прикосновениями грубых пальцев к тонкой шее, пока они ведут дорожку от пролитого алкоголя к губам. Не зависеть от восходящего солнца, быть мимолётным цветением для горожан, что увянет с годами и забудется в постели ухажора вечным сном.
А может пройти тысячи дорог, стереть ноги в кровь и протянуть руки к неведомым тварям, порождениям мира демонов. Узнать их, погладить. Не ведать усталости, подпевать таким же извечно одиноким бродягам. В его пути не будет цели, сам путь его отрада, его посмертная участь. Дойти до границы миров, увидеть другие народы, их танцы, их песни под бубны и звон колокольчиков. Стереть пыль с гробниц и разрушенных дворцов, сорвать целебных трав, продать их местному торговцу задарма и снова уйти в ночь от праздничных фонарей к глубокому океану. В нём и утонуть.
Цинхуа мог мечтать, пока не закончится тропа. А после всегда следует обрыв.
× × ×
Гори, гори ясно, да не погасни.
Языки пламени жадные, забирают одно здание за другим, никакие крики не умолят его гнева. Откуда же это в тёплый весенний денёк? Солнце так нежно грело, только распутились цветы в саду, вот несчатье, они теперь пепел.
Главы стараются собрать всех вместе, но не досчитаются, какая жалость. Они взрастили настоящих демонов, разве никто не знал, что один взбунтуется? Его вина, его промах, но ничего страшного, огонь заберёт его к себе. Это совсем не больно, истошные крики быстро стихают, когда гонимое ветром пламя перекидывается на новое здание.
— П-почему не горит пик Цянь Цяо? — чей-то обескураженный голос подпалённого ученика привлекает внимание.
— И ведь правда! Бежим туда! — говорит медленее, чем делает, и был бы уже на пол пути, но мост обваливается, а позади слышится смешок, но никто не увидит его владельца, он прячется в тени.
Забавно, как великие горные лорды не могут совладать с
обычным огнём. Что там, делов-то, они ведь так прекрасны в боевых искусствах против демонов. Так могущественны, но так смешно бессильны перед бушующей стихией. Это зрелище стоило жизни. Жизней. Десятков сотен. Он станцует танго на пепелище за них всех.
Лишились всей святости, ослушались собственных священных трактатов. Упали ниже бездны. Огонь заберёт, огонь очистит, не оставляя ничего. Ничего кроме шестерых. Они белы, они в крови, они — огонь.
× × ×
— Слышал, что за ужас случился с Цан Цюн? — от этого ёжатся все.
— А кто ж не слышал, видать, они прогневали самих Богов, раз их настигла такая кара, — многозначительно поднимает глаза к небу и приникает губами к чарке вина.
— А демон? — сомневается в раздумьях, подирает щёку рукой с нескрываемым любопытсвом.
— Если бы это был демон, то они бы справились, тогда там был сам Лю Цингэ! — восклицает, едва не расплескав жидкость цвета нежнейшей крови.
— Сам Лю Цингэ, а своих учеников не уберёг, — фыркает пренебрежительно.
— А когда берёг? — цокают в ответ.
— Твоя правда, — приходят к солгласию и чокаются чарками, жадно глотая вино.
— А я вот слышал, что это всё гнев погибших Ань Дин, — около их стола останавливается мужчина в белом ханьфу, он подбирает подпалённые рукава и спрашивает разрешения присесть. Милая девушка подносит для него вино. А волосы заплетены в косу, в ней несколько белых лент, что по тону видно изношены, а по краям совсем затёртые.
— А вы заклинатель, господин? — на него смотрят с удивлённым любопытством.
— Да, но я средней руки.
— Скромность — лучшая благость, — усмехаются и подливают в чарку вина, призывая чокнутся. Он не отказывает в уважении.
— Гнев погибших, говоришь?
— Всё так, вы разве не слышали о всех погребённых там? Их отправляли на непосильные экспедиции, а брали всех бездомных, да осиротевших. Они там и гибли, как скот, представляете, как тяжело выжившим? Они своих братьев собственными руками хоронили в сырой земле, бедняжам едва 13 отроду исполнилось, а уже загробью молятся. Вот как говорят. Все тела в шрамах. Я, господа, больше лекарь, чем заклинатель, был у меня такой мальчонка, без слёз не взглянуть. Волки заживо грызли, а после главы плетью добавили, как он стоял, сам не знаю. Боится замахов, трясётся, точно осиновый лист, стоит голос повысить. Забитый, как дворовая псина, — голос понижает специально, достигая зловещего эффекта.
Получается. Оба вздыхают потрясённо и смотрят с искренним сожалением.
— Выходили?
— Выходил, оказался таким светлым, но оставаться подле — не остался, ушёл по миру бродить, распрошавщись со всеми. Теперь, я слыхал, играет на инструментах, да поёт. Славный мальчик, но глаза такие мёртвые и всё тело бинтует, боится людей своими шрамами напугать.
— Бедняга, хоть бы Бог послал спутницу, — все согласно закивали.
— А я тебе сразу сказал, что это всё гнев! Ежели они столько загубили, то конечно придёт очередь судного дня.
— И правда, значит заслужили, нечего таких тварей жалеть, бывают же люди хуже демонов!
Хуже демонов.
— Я вот, что ещё слышал…
— Ну-ну, не томите, господин лекарь!
— Никто с их пика целителей, да Сянь Шу не пострадал, огонь обошёл их здания и не тронул учеников. Это ещё раз подтверждает, что погибшие мстили лишь людям, которые причинили им самим боль, а остальных не тронули. Да и вот слухи ходят, что пострадали отъявленные разбойники, надменные, всех задирали, вот огонь их и настиг.
— И всё же они милосердны, кричали так, что вся округа слышала, а на деле жертв нет, обгорели, шрамы останутся, но ведь главное, что живы!
— Да, да!
× × ×
Аплодисменты. Приятно. Его тело изящно изгибается в такт музыке, будто он был создан из воды и легко принимал любую форму, бинтованные ступни очерчивают деревянный пол, кто-то поддерживает прогиб спины, легко подталкивая обратно, его одежда давно под столом. Острые коленки касаются чьего-то живота, вызывая смешок, почти утягивают сесть на бёдра. Коса растрепалась, но белые ленты упрямо цепляются за пряди. Он падает на колени так ловко, без синяков и позволяет себя касаться, но мимолётно, вот он снова на столе, нагло пьёт с горла, позволяя жадным взглядам поймать пару пролитых капель, исчезнувших под исподним. Оно чудом ещё держится на плечах, его стянуть, пока не позволяет, дарит обворожительную улыбку и улетает взмахнув тонкими кистями рук, точно изящная
бабочка. Он поёт, немного притихая, пока сидит у ног барда, а после вспорхнет и будет метаться по таверне, будто остановится и умрёт на месте. Поиграется с чужими золотистыми прядями и посмотрит в глаза, позволяя мазнуть губами по щеке, но бёдра сведёт плотнее и дрожь по спине далеко не уйдёт. Упорхнёт из цепких рук, растворившись в толпе из таких же жадных ладоней. Будет танцевать до боли в ногах, падать на чужие крепкие плечи, отпивать немного вина, их потом размажут по губам, но дальше никто зайти не посмеет. Мальчишка не позволяет. Он так открыт, но так недоступен.
Танцует, пока не увядает ночь.
Солнце путается в волосах, так что они кажутся золотистыми, ползёт по щеке и лезёт на веки, заставляя проснуться. Сонно приподняться на постели, Цинхуа думал обнаружить здесь ещё одного мужчину, но он один в маленькой комнатушке, и кровать узкая, для одного. На обшарпанной деревянной тумбочке стоит миска риса, подле — палочки и ещё дымящийся чайник с пиалой. Владелец таверны был мил с ним неподдельно.
За скрипучей дверью слышатся голоса. Тяжесть шагов и мерный звон аметистов.
Грудь холодит кристальный ошейник в серебряной оправе.
