Доказательство слов

Он учился медленно. Люди были странными, необычными, непривычными. Хрупкими. О них нужно было заботиться. Некоторые очень травмированы, они жалкие. Нет. Они выглядели жалко. Беспомощно. Они не вызывали сочувствия, но Цинхуа говорил, что должны. Дети в особенности, они неуклюжие, много плачут и часто кричат. Это нормально, потому что они дети, их нельзя ругать за эмоции. Эмоции — это хорошо, их нужно проживать, ценить гнев так же, как и счастье. А ещё нужно разговаривать. Много. Долго. О чувствах, о том, что нравится и что не нравится. Для людей это важно. Цинхуа — другое дело. С ним было сложнее. Он смотрел пустотой и качал головой. Принимал все подарки молчаливо, не светился и не льстил. Никогда. Не подходил первым, не просил ни о чём. Не плакал, не кричал. Поджимал под себя ступни от холода и покорно склонял голову, смиренно ждал приказа. Не такой, как другие люди. Такой, как северные демоны. Не столь жестокий, не влюблён в кровь, но привык к ней, к запаху, к крикам. Не боится. Вздрагивает от громких звуков и замахов. Не переносит прикосновения чужих. Тянется к объятиям и песням лекаря, сросся телом с бинтами. Когда больно и очень плохо, шепчет молитву Богу смерти. Устало лежит, распластавшись на льду, жмётся к нему открытыми ранами, холод приносит облегчение. Умолкает, прислушиваясь к дыханию волков, его погибели. Призрачно позолоченный в лучах рассветного солнца и притихше утомлённый к ночи. По продолжению кисти идёт кисть. Бледная кожа пропахла едкими чернилами и ароматом чая, прислонившись к груди, услышишь мерное биение сердца. Не боится, что его вырвут в одночасье. Умиротворён, богоподобен в лёгкой снисходительной улыбке. Ему идёт похоронное, смерть напевает колыбельные, ласкает костлявыми пальцами румяные щёки на морозе. Поёт складно, танцует под биение в барабаны, падает ниц, кожа колен давно огрубела, поднимается резвой ланью, дарит взмах ресниц, и след его простыл. Хочет вырваться вольной птицей, ненавидит, но слушается. И приподнимает уголки губ, когда речь заходит о его казни. Клонит голову к плечу, смеётся одними глазами, приговаривает, как ему страшно, до скручивающего узла в животе. Цинхуа не слабый. Лживый, охотно соглашается на все оскорбления, смеётся звонко, неудержимо и кружится в безудержном танце, напевает что-то, непременно кровавое. Но в нежных руках забывается, расслабляет вечно напряжённые плечи, позволяет касаться себя и поить прямо с рук. Тычется носом в грудь, точно слепой котёнок, греется в мехах, сжимаясь в комочек от холода. Милый. Такого хочется погладить, запустить пальцы в спутанные пряди, вычесать, накормить, вылюбить. Он учится постепенно. Сначала Цинхуа подпускает в свою обитель. Не против, когда за методичными движениями рук наблюдают, позволяет зайти за спину, подолгу выплетать косу из его волос. Были бы они на родине, подал бы цветы, чтобы украсить причёску. Но север голый, ни ростка. Мобэй видел это, физически ощущал чужую тоску по близким, потому крепче сжимал кольцо рук. Знал, что не удержит. Рождённый волевым тянется к свободе посмертно, никакие ржавые цепи гнилых тюрем не спасут. На его груди уже болтается ошейник, но разве он остановит остановил? Смотрит в океаны безмерной темнотой. Там хочется снова увидеть хотя бы боль, слёзы, безмолвный крик. Ничего не выходит. Молчалив непомерно, лишь мычит упрямо заевшую мелодию. Идут месяцы, прежде чем позволено прикоснуться к плечам, сменить бинты на шее, продольный шрам больше ничего не закрывает. Это память, Цинхуа накрывает ладонью, не позволяет вылечить. Он должен знать. Колокольчик позвякивает мелодично с каждым движением, раздражал поначалу, со временем они оба привыкли. Устал. Будто несёт крест всего человечества и колени вот-вот подогнутся безвозвратно. Не будто. Глядит затравленно, вжатый в стену, и поджимает губы в тонкую линию. Он не хочет, и Мобэй отпускает, ловя первую эмоцию на мёртвом лице. Удивление. Недоумение. Целый спектр, это успех. Цинхуа голову склоняет и уходит необычно спешно. Следующую неделю щурится, шипит на лишние касания. Приподнимает левую бровь, но принимает еду из рук короля. С каждым разом лапша выходит всё лучше и, кажется, его человек уже не так против. Он подпускает на шаг ближе. Опирается спиной о грудь, прикрывает глаза, расправляет плечи, затихает. Напевает что-то незнакомое, но очень сокровенное, потому шёпотом. Демон не дышит, боится двинуться, осторожно разминает чужие плечи, кожа к коже, вызывая вздох наслаждения. Ему нравится. Им нравится. Цинхуа становится беспечнее, доверяет рукам всё больше, позволяет кормить себя изредка. Бережно учит, какой он любит чай, подпускает, чтобы о нём позаботились, но бёдра сводит плотно, стоит лишь неосторожному взгляду упасть на них. Одно необдуманное действие, и их откинет в начало, он волком принюхивается, и пока рано пытаться коснуться чего-то ниже плеч и шеи. Мобэй не тянет руки, зная, как больно грызутся загнанные звери. Огонь жжётся больно. Его глаза отражают каждую искорку, приумножая, пряди обгоревшие, разлетаются в разные стороны при порыве ледяного ветра. Должно быть страшно, но адреналин застилает взор. Ему нравится этот жар, нравятся крики душ, заключенные в пламени. Оно пожирает всё на своём пути, разоряет, убивает последние надежды. Остаются лишь сломленные слёзы на пепелище. Это агония боли. Это запах свежеприготовленной еды, шкворчание угольков в камине, возле которого собралась большая семья. Это живительное тепло зимней ночью. Это щит. Стихия, призванная топить лёд, защищает его короля, какой абсурд. Голос чище горных ручейков разбивает тишину. Так приятно тепло. Надо было сгореть с воспоминаниями и кровью предков, в ненавистных, но таких родных стенах. Зачем он здесь, защищает человека, который ломал его? Должно быть, свихнулся окончательно. Лёд обжигает ступни, пока Цинхуа помутневшим взглядом рассматривает полумёртвое тело. Мобэй замахивается, и сталь разрубает несчастного на части. Белое больше не белое. На щеке что-то липкое, что-то тёплое. Пахнет жареным мясом. Жмурится, стараясь подавить в себе рвотный позыв, и глубоко дышит. Надо уйти. Как можно быстрее. Бежать, бежать, бежать. Чай его успокоит. Согреет, как то пламя, подушечки пальцев будут гореть, напоминая, что он всё ещё жив. Зачем это всё? Он мучался столько лет, прошёл через агонию, чтобы смиренно ждать приказов от насильника, от тирана? Чтобы служить ему и отдать жизнь из-за дворцовых интриг? Это правда его конец? Король сменился, его титул вырос. Теперь он герой. Солдаты почтительно склоняют головы. Избранник. Что почётного в должности жалкой подстилки, которая закончит на мраморе кушетки под окровавленной простынёй? Никто не отвечал, потому что Цинхуа никогда не задавал вопросов. В тайник не помещались все подаренные драгоценности, меха, клинки. Руки дрожали предательски, но слёз больше не было. Он хотел сброситься. Лан Цин смотрел забито, обнимал разгорячённо и шептал что-то по-детски глупое, бессмысленное, но очень приятное. Его надо было спасать. Оступится Цинхуа, погубят и демонёнка. Но в северных демонах не было и капли эмпатии, они безмолвно смотрят на страдания чужих, не шевельнут и пальцем, как истошно ни кричи, ни умоляй. В ход пошли деньги и авторитет. Они сидели на мягкой постели, огрубевшие пальцы скользили, смазывая маслом заметно подросшие рога. Теперь они пахли мятной патокой, волосы убраны в пучок, Цинхуа бережно затягивает ленту покрепче. Собирает вещи, вслух повторяя план действий. Свидетель их разлуки лишь луна. Сам завязывает шнуровку на богато расшитом плаще. В запасе провиант, деньги, украшения, инструменты, немного ткани. Они учились шить вместе. Теперь его милый маленький демонёнок умеет читать и писать, понимает в логистике и великолепно считает в уме. Цинхуа научил всему, что знал сам. На поясе сверкает клинок мёртвого пика. Теперь это по праву принадлежит ему. — Как же я, как же я, — задыхается в безмолвных всхлипах, два полюбившихся океана мокрые. Учитель гладит по щекам, стирает злосчастные солёные дорожки. — оставлю вас здесь...одного... — Ступай, я справлюсь, — его голос легок, будто беспечен, на деле так скорбно печален. Улыбка вымученная, но очень нужная. Тонкие мраморные пальцы треплют по волосам в последний раз, набрасывают капюшон. Плечо щекочут выпавшие из пучка пряди, ткань на спине сжимают в пальцах. Тело содрогается. Цинхуа гладит по лопаткам умиротворённо, шепчет убаюкивающе на ухо и гладит по макушке. Демонёнка сжимают в крепких руках. Он вырос таким большим и сильным. Учитель счастлив. — Тебе нужно идти, — приникает щека к щеке, мерно пробегается ладонями по спине. Его демонёнок такой сильный, он непременно справится. На плаще завязан милый бантик. Учитель будет молиться за его грешную душу. С рассветом умирает последний лучик солнца. Лекарь лежит на той мраморной кушетке под белой-белой простынёй. Цинхуа не разжимает алых искусанных губ. Это он должен был быть там. Это его глаза должны были закрыться навсегда, огонь жизни наконец потухнуть. Пора потушить его собственными руками. Дворец скорбит. Смерть хорошая, забылся во сне, без капли боли, так достойно для этого человека демона. Даже так на его губах мягкая полуулыбка. Лицо давно в морщинах, волосы седы, старость. Ему быстро находят молодую замену, но она не научит древним языкам, не будет обнимать и петь колыбельные перед сном, перевязывать трепетно и приговаривать о том, какой он станет хорошенький, нужно только подлечиться, как ему идёт эта белая ткань, не будет подзывать пальцем, посмеиваясь. Никто не заплетёт ему косу, украшая ленточками, а после не заставит подолгу вертеться, чтобы налюбоваться. А ведь он обещал научить его всем песням, что знал, и показать ещё больше секретов медицины. Он ведь обещал не уходить, так почему? Цинхуа больше не показывался из своей обители. Демоны оказались на удивление понятливы и не тревожили, спохватились, лишь когда пошла вторая неделя без еды. Он исправно работал, но не желал видеть ни единой живой души. Мобэй кормил силой. Слабое тельце рвало, он плевался, кашлял, задыхался, хватаясь руками за горло, а после его снова заставляли есть. Иначе он умрёт. Они оба это знали, поэтому один прижимал ладони ко рту, а второй пихал хлеб в глотку. Цинхуа смотрел устало, озлобленным волком, огрызался беспечно и смеялся, когда ему угрожали виселицей, кивал с восторгом и просил поскорее. Король не злился, это было странно, но в скорби ничего не заметишь. Спал плохо, кричал, сбегал в волчатник, лишь бы не на одной территории с королём. Звери и то лучше, зачастил к ним, так что сторожи свыклись. Там он мог выспаться, утыкаясь в грязную свалявшуюся шерсть. Месяц за месяцем, стены мягкие, на окне решётка. Он вернулся в начало. Демоны качали головами, но оскорблять не смели, он успел заслужить авторитет, хах, потемневший взгляд пугал даже их, заставлял нервно повести плечами при столкновении. Будто скопление всех пороков человечества, темнее судной ночи и глубже океана. Жуть. Ему тоже не нравилось, но зеркала больше не было, а то он бы давно вскрыл шею осколком. Это тюрьма, на шее звенит вполне осязаемая цепь. Пришлось играть по чужим правилам. Ластиться к рукам, исправно питаться. На душе горечь, но взгляд вдруг обрёл зрачки. Нет, не здесь. Цинхуа долго держался, продержится ещё, сломать себя не позволит. Внутренний стержень заскрипел, но упрямо выпрямился. Надломлен, но не сломлен. Он не будет бояться, он будет ненавидеть. Каждый клочок этой проклятой земли. Пора принять её, теперь он работает здесь, теперь это его земля, и, если цепь не сломать, сделает сам себе свободу. Мобэй не слеп, заметил, как у забитой псины отросли когти и клыки. Она озлобилась настолько, что перестала прижимать уши при замахе, нет, теперь вгрызалась в руку мёртвой хваткой. Лекарь не для того латал его и ставил на ноги, чтобы испустить дух крысой в канализации. Это было бы жутким неуважением к его труду. Цепь спала на пол, больше его никто не смел ограничивать, вернулся в родной кабинет и до мозолей натирал каждый сантиметр своей территории. Он слабак? Хорошо. — Мой король, позвольте мне тренироваться! — голос окреп, никакого охрипшего шёпота больше нет и не будет. — Зачем? — Мобэй отрывает глаза от документов, приподнимает одну бровь, смеряя подчинённого взглядом. — Мне нужно уметь обращаться с оружием, чтобы смочь защитить себя, — столкновение взглядов теперь совсем не страшное, наоборот, он с вызовом смотрит в два океана, будто кричит, ну, давай же, сделай мне что-нибудь. — Для этого у тебя есть телохранители, — отрезал правитель, но не учёл, какие средства пойдут в ход. Цинхуа поставил руку прямо на драгоценные бумаги, в чтение которых уже хотел погрузиться Мобэй, пара прядей ручейками растеклись по ним, пока мышонок склоняет голову на бок, смотрит молебно из-под ресниц. — Прошу вас, мой король, — они оба понимают, какая это лёгкая манипуляция, но никто не против. На следующий день утром поднимают для первой тренировки. Цинхуа усмехается удовлетворённо. И всё шло так мило, так складно. Утром и вечером тренировки, его выносливость горячо ценили, днём, по выходным, танцы и этикет. Всё остальное время уходило на работу, руки привыкшие, не ныли, слушались. А приказы выходили умелые, демоны довольно кивали, продолжая скупо хвалить особенно удачные. Обитель обжита, волк объезжен, а Лан Цин уже далеко-далеко и наверняка нашёл себе прекраснейшую демоницу, с которой непременно счастлив. Маленький мышонок не учёл одного. По счетам приходиться платить. Чёрная ткань обтягивает грудь, шёлк обвивает бёдра змеями, а вырез до самых бедренных косточек. Ужасно вульгарный, совершенно непристойный для платья. Волосы спадают ниже поясницы, в них драгоценная заколка. Женская. На лице даже немного макияжа, лишь румяна. На каблуках стоять непривычно, обувь экзотична для этих мест, сделает пару шагов по льду и точно навернётся, но кого это волнует, если его всё равно понесут на руках. Демоны пожирают глазами каждый кусочек тела, это представление лишь для одного из них. Ледяной взгляд скользит снизу вверх и останавливается на тёмных глазах, в них плещется игривость, смешанная с привычным вызовом. Мобэй зол. Ох, нет, он в ярости. Приходится прикрыться рукой, чтобы не выдать себя ухмылкой. Ведёт бёдрами призывно, смеётся одними глазами. Как же ему нравится играться с огнём. Сильные руки подхватывают под коленки, волосы колыхнулись, но быстро успокоились. Тогда он впервые побывал на сгибе локтя, ещё не зная последствий, не предполагая, как полюбит это убежище. Опирается ладонями о грудь, нос прячет в белёсом мехе, крайне довольный очередной выходкой. Ему нравится выводить короля, прекрасно зная, что ему за это ничего не будет. Как. Же. Он. Ошибался. Бросает на шёлка небрежно, но жаловаться не на что, перины нежнейшие, удариться было не обо что. Над Цинхуа мгновенно нависают, не давая и вздоха сделать. Смотрят друг другу в глаза, стараясь перетянуть канат каждый в свою сторону. — Я старался сделать как нужно, ты сам виноват, — пальцы сжимаются на подбородке, недостаточно сильно, чтобы остались синяки. В ответ молчат. Мышонок уже не смеётся, глядит с ожиданием, подстрекая сорваться. Только стоит сделать неосторожное движение, как в шею вонзится серебряный нож, подаренный королём. Давай, сделай, что хотел. Но Мобэй снова переворачивает все его планы. Чёртов демон. Не кусает даже, губами касается так, будто Цинхуа хрустальный и развалится от дуновения ветерка. Но это...приятно? Кто бы мог подумать, что его первый поцелуй будет таким. Глаза закрываются сами собой, рот раскрывается не специально, пожалел несчастного. Внутрь врывается язык, по ощущениям человеческий, только холодный, контраст температур отзывается дрожью по спине. Мобэй обводит ровные ряды зубов, изучает нёбо и наконец сплетается с горячим языком в ответ, до этого внаглую игнорировал все попытки Цинхуа привлечь внимание. Целует глубоко, неожиданно трепетно, с капелькой нежности, не присущей их расе. При разрыве между лепестками губ остаётся ниточка слюны, демон запечатывает её на ещё приоткрытом рту его человека. Снова смотрят друг на друга, пытаясь по глазам прочесть чужие мысли, уловить малейшую эмоцию. — Если ты не собираешься ничего делать, может, уже отпустишь? — Цинхуа крутит кистями, которые Мобэй прижал к кровати как-то интуитивно, демон только сейчас замечает это и спешит освободить птичку. Выглядит до забавного виновато. Посмотрите на этого праведника, который обесчестил половину знатнейших девушек севера и их же убил. Страх сгнить в шёлковой постели остался где-то на подкорке и, похоже, демон улавливает что-то такое. — Я тебя не трону, — заверяет с таким серьёзным сосредоточенным лицом, что Цинхуа почти ведётся, а после усмехается и демонстративно разминает кисти, заставляя стушеваться. Не тронет он, ну-ну. Уже поднимается с кровати, никто не останавливает, Цинхуа решает, что это значит, сегодня ему можно улизнуть, но слова припечатывают к полу лучше сильных ладоней. — Ты красивый, — демон даже не смотрит в его сторону. А Цинхуа немой рыбой открывает и закрывает рот, пытаясь выжать из себя хоть парочку жалких слов, вроде «Я знаю». Не знает, ему такое никто не говорил со смерти лекаря. Нашёл, что вспомнить, настроение и так ни к чёрту. — Вы, должно быть, ослепли, мой король, — подчёркивает своё обращение на «вы», оно скачет от ситуации к ситуации. Иногда, чтобы вывести демона, иногда, потому что обстановка располагает. — Скорее прозрел, — ох, лучше бы он не поднимал эти свои отвратительно прекрасные глаза. Цинхуа ведь теперь не сможет уйти так же просто, как делал всегда. Вечер откровений назревает? Тогда пора расставить позиции. — Я не лягу под тебя, — сжимает пальцы на клинке, спрятанном в ножнах под тонким шёлком. Слишком прямое заявление, чёрт его знает, как король отреагирует, умирать ни сегодня ни завтра он не планирует. Не в этих стенах, не пока он не показал всё, на что способен. — Я знаю, — неожиданно спокойно. Мобэй садится в позу лотоса на постели, Цинхуа опускается в кресло около окна. Сверлят взглядами друг друга несколько секунд, подбирая правильные слова. — Тогда зачем поцеловал? — идти напролом, так уж до конца. Терять ему особо нечего, будет, конечно, весьма досадно снова плевать в потолок тюрьмы, но вполне терпимо, вспоминая опыт. Выпустят так же, не страшно, переживёт. Их всех переживёт, родился живучей скотиной, сам не рад. — Захотелось, — всё ещё нейтрально. Цинхуа расслабляет плечи и откидывается на спинку, но взгляда от демона не отводит ни на секунду. — зачем ты надел это? Глазами указывает на ткань, которая толком прикрывает только грудь, висит на бёдрах скорее для красоты. Довольно занимательно следить, как зрачки задерживаются в промежности и на открытых бёдрах. — А сам не догадываешься? — демонстративно поднимает одну бровь и смотрит, будто Мобэй спрашивает про наличие крови в человеческом теле. — Чтобы спровоцировать? — Потрясающая дедукция, — Цинхуа язвит всем своим существом. — Зачем ты делаешь это? — неоднозначно взмахивает руками, на несколько секунд повисает молчание, потому что нужно оценить, какой ответ будет лучше. Очередная колкость или нечто более серьёзное. — А чем ещё заняться в этой дыре? — Цинхуа разводит руки, обозначая под «дырой» ледяной дворец. За такое его уже можно казнить, но пришло время, когда авторитет работает на него. Теперь дворовую псину нельзя так просто прибить, что никто и не вспомнит вовек. Вопрос остаётся без ответа. Демон молчит довольно долго, по лицу понятно, что взвешивает какое-то решение, поэтому Цинхуа с нагретого места не двигается. — Выпьем? — в руках нежданно появляется бутылка рисового вина. Хранить алкоголь под кроватью, серьёзно? Забавно. Бывший лорд обычно не пьёт такое, не в его вкусе, но раз предлагают, грех отказываться. Может, отравлено. В безмолвном согласии протягивает руку, в которую получает наполненную пиалу. Пить с демоном странно, как будто они играют давних приятелей. Поднимают тост, но ничего не произносят и просто пьют. Цинхуа бы подумал, что его по-детски хотят споить, если бы Мобэй не пил столько же. По его мёртвому лицу сложно было понять хоть что-то, да и желание вникать резко отпало. Расслабляться в обществе демона, который готов зажать у первой стенки, весьма опрометчиво, конечно, Цинхуа так плевать. Одним изнасилованием больше, одним меньше, страшно было в трезвом уме. Трёт бедро о бедро и закидывает ногу на ногу, раскрепощаясь с каждой осушенной пиалой. Взгляд остаётся цепким и кристально чистым, будто и не пил вовсе, хотя мозги уже затягивает дымкой, жилистые руки и пресс начинают привлекать. Как глупо вестись на позывы алкоголя, как по-идиотски в принципе пить с королём. Но Цинхуа так безумно скучно, что он готов повестись на что угодно. Прошло несколько лет после ухода Лан Цина, его пожирает тоска, обгладывает кости до скрежета. Рутина топит, и успех в будущем кажется совсем призрачным. Понятно одно: чтобы продвинуться по карьерной лестнице дальше, ему придётся лечь в постель с Мобэем. Другой вопрос, какой сильный рвотный рефлекс это вызывало. И он отдалял, оттягивал, как мог. Поджимал пальцы на ногах в стойком отвращении. Но после их поцелуя это уже не казалось таким противным. И-ди-от. Повёлся на секундную благосклонность и нежность. Это он бы подумал трезвым. Сейчас было просто тоскливо. А перед ним сидит объект интереса многих. Сказал, что красивый, засматривается на аппетитные бёдра, в мыслях наверняка представляет, как искусает их, когда дорвётся. Если дорвётся, конечно. Цинхуа не знал, чего он хочет больше, довести до такого острого гнева, что возьмут силой, а после, если ночь вообще переживёт, смеяться с глупого выражения лица, обещал не трогать, клялся в аккуратной трепетности, смехотворно до одури, либо же усмехнуться и развести бёдра самому. Будто это он здесь повелитель. Не просить гасить свет, пусть смотрит на все не затянувшиеся шрамы, что оставил он сам. Ну же любуйся красотой. Твоих рук дело. А Цинхуа понаблюдает за этим и закроет глаза навсегда. Сдержится ли? Не сломает свою драгоценную мраморную куколку в первую же ночь? Она ведь может лечь в землю рядом с предыдущими. — Меня постигнет их участь? — с безумно интересного потолка взгляд опускает на демона. Смотрит не как обычно, притихше обречённо. Смирился с очевидно неизбежным. Такую участь принимать всё ещё не хочется, но, пока не началось, любопытно спросить ответы на все волнующие вопросы. Может, это его последний закат, последний вечер. Надо смаковать его вдоволь. — Ты — другое дело.