Доказательство слов

— Южная часть полностью сожжена, — в руки протягивают свитки. — как ты думаешь, он не остановится? — Нас это никак не касается. Я похож на святого, чтобы меня волновали чужие жизни? Позаботься сначала о своём народе, — его голос стал таким холодным. Пробирает до дрожи в кончиках пальцев. Как людей меняет север. — начнём действовать, как только подступит к границам. За дверью торопливые шаги, и так понятно кто это и зачем. Цинхуа лениво садится и тихо вздыхает, смотря в одну точку. Скоро. Если он уйдёт сейчас, то всё останется на Мобэя. Нельзя сказать точно, кто в этой схватке выйдет победителем, и выйдет ли хоть кто-то. В случае поражения всё будет кончено, дома сгорят быстрее, чем северный кардинал успеет ступить в снега. Только если его огонь не простой. Может, он поэтому не суётся к ним, что попросту станет бесполезен. Проверять не шибко хочется, права на ошибку нет. Цинхуа забирает волосы в хвост белоснежной лентой, на плечи ложится того же цвета ткань. Сегодня особенный день. Праздник мёртвых. Он уходит один, шерсть волка привычно жёсткая под ладонями. Нужно прижаться поближе, обнять покрепче, чтобы не слететь во время очередного прыжка с разбега. Почти на месте, в далеке уже виднеются памятники на маленьких насыпях. Спрыгивает на полном ходу, особо не заботясь, что обжигает холодом лодыжки, в сапоги пролез снег. Это всё так не важно. Цинхуа бежит, не разбирая дороги. Вон он. Там, в далеке, такой родной и до одури леденящий душу. Красивый. Посмертно. Падает коленями на снег, склоняется пред изящным камнем, на котором аккуратным почерком выгравировано: «Бингху Фу». В ушах звенят те многочисленные колыбельные, напетые ночами. Скользит пальцами по рукам, пытаясь то ли согнать, то ли удержать фантомные прикосновения, от них веет теплом, когда вокруг так холодно. Руки немеют, Цинхуа прячет их под одеждой и кутается в меха. Рядом смирно сидит волк, он тоже склоняет голову, будто понимает необъятную скорбь, пытается помочь, не знает, но глядит так искренно, что плакать хочется. Слезинки застывают, им не дано оставить за собой пару тонких дорожек и спрятаться в шейном платке, а на щеках тают снежинки, будто это мороз пытается разрисовать его, поднять губы в улыбке. Ничего не выходит. Руки сжаты плотно в молитвенном жесте. Шепчет что-то, почти бессвязно, изо рта идёт пар, он приятно греет заледеневшие ладони. Его больше никто не услышит. Как он мог? Как он мог уйти так рано и оставить его здесь? Совсем одного, наедине с жестоким королём? На произвол судьбы. Да как он мог подарить тепло, объятия и песни ночами напролёт, столько поддержки, сколько не дарил никто? А после уйти, забыв попрощаться. Цинхуа хотел попроситься следом, на той стороне ему будет лучше. Однако он упрямо поднимается, отряхивает острые коленки от снега, волк оживляется, виляет хвостом совсем по-собачьи, подставляет спину, и Цинхуа залезает. Теперь их дорога к миру людей. В деревнях узнают, машут руками, просят остановиться. Цинхуа здесь любим за дела, обнимает маленьких демонят, треплет по волосам подросших, внимательно осматривает рога, консультирует, чем лучше смазать, и заботливо окидывает взглядом остальных раненых жителей. Для своих не секрет, кто на деле северный кардинал, и он ценил их за умение вовремя молчать. За столько лет никто и словом не обмолвился чужим демонам про фактического правителя, смотрели исподлобья, воинственно так. Цинхуа не заметил, как проникся. Жестокие, но не лживые, умелые, смелые, ни капли приторный доброты и говорят исключительно по делу, предателей кончают грубо, зато верные посмертно. Если выбрал себе демоницу, так и проживёшь с ней рука об руку до могилы. Никаких исключений. Изменила? Предадим огню вместе с тем, кто, зная про мужа, лёг в одну постель. С детьми всегда строги, тут по другому и не выйдет, север холоден самым сердцем. Чёрствый и бездушный, твои слёзы останутся красивыми капельками на щеках, они не помогут, вставай и иди работать. Можешь рассчитывать только на себя. Что-то в этом было. Своё, родное. Стоило им принять Цинхуа в свою большую семью — дышать стало легче, они простые демоны, своим вреда не причинят, если будешь жить по законам. За клевету наказ страшнее измены, страшнее убийства. Поэтому никто и не врал, понимали, что вскроется. Единственное, что кардинал старался изменить это халатное отношение к здоровью. Шли года, и его речам внимали всё более вдумчиво, кивали, начинали водить беременных и новорождённых к врачам. Это невольно заставляло улыбнуться. Молодцы. Готовы учиться. Были, конечно, кадры закоренелые в своём мышлении, что осуждали его, как чужака, не своего. Человек — враг. Но Цинхуа делал всё для народа и таких оставалось всё меньше и меньше, постепенно признавали ум и власть нового правителя. Им было так непривычно видеть, что человек, в чьих руках судьбы тысяч, спокойно обнимает маленького демонёнка и катает дворовых ребят на волке. На подобные вопросы лишь плечами пожимал и отвечал, что он самый обыкновенный, просто повезло понравиться королю. Повезло. Хах, да. Волк заносит сам к бару. Тому самому, где он разбил коленки и танцевал на разбитом стекле. Было так легко и приятно, повторил бы, но теперь его знают слишком многие, потому такие эксперименты были разве что за границами севера. Где он никто. Просто парнишка, который приносит дополнительную прибыль, засыпает к рассвету и не позволяет никому себя целовать, ускользает с дуновением ветра, так что сам хозяин не заметит, будто это призрак игрался светом и тенью, танцевал легче бабочки, кружился, как в последний раз и отменно бил посуду, на тех осколках кровь перемешалась с вином. Цинхуа не останавливается, лишь молчаливо смотрит в след огням и звону бокалов с выпивкой. У него сегодня ещё есть дела. Заметно теплеет, так что плащ снимает, заменяет на более лёгкий, но всё такой же белоснежный с характерной вышивкой. Её всё равно здесь никто не узнает, так что опасаться нет смысла. Ветер хлещет по щекам, срывает с головы капюшон, а Цинхуа упрямо смотрит вдаль, вот уже виднеются верхушки деревьев запретного леса. Таким окрестили ещё давно. Говорят, умерло так много людей, что земля ядовита, в самой чаще обитают страшнейшие демоны, даже волки мутировали в жутких беспощадных тварей. Цинхуа грустно усмехался на все эти росказни, лес его не трогал, напевал шелестом листьев запомнившиеся песни странников, баюкал в тени и охотно пропускал вглубь, на поляну, где раскинулось их кладбище. Давно не было новых жертв, потому так спокойно, половина волков уже передохла от истощения, а выжившие не смели нападать на человека, от которого за версту несло демоном. Пропах ими насквозь, самой душой. Вряд ли это смутит младших. Рад ли учитель за него? Что он выжил, что он теперь здесь, окрепший телом, приклоняет колени и тихо шепчет молитву. Богов нет, а если есть, то они глухи и слепы. Цинхуа привык. Он поёт вполголоса. Эти песни навевают воспоминания о былых временах, когда он был совсем мелкий, когда не знал, что таит тёмная чаща. Они говорили так шумно, шутили, подкалывали друг друга, смеялись. День сменился на ночь. Из всего тёплого остались брызги крови на щеке. Цинхуа поднимается рывком и прислушивается. Лес непривычно мёртвый, никто из живности не шуршит листьями, не роет норы, не дышит. Может, земля и вправду стала ядовитой, деревья лишь не выглядят увядающими, всё таким же плотным кольцом укрывают кладбище от чужих. Кому расскажешь — найдут легко по белёсым грязным обгоревшим ленточкам, пропахшим кровью и ароматными травами. Цинхуа бы остался здесь, под кроной высокого клёна и смотрел безмолвно в небо, пока не умрёт. Последний глава. Как хорошо. После никто не плачет и не мучается, не истекает кровью, не закрывает рот ладонями, лишь бы не прорвались наружу истошные крики. По-могильному спокойно. Их жизни не искупишь, не вернёшь. Если там, после смерти и правда что-то есть, то у него много вопросов к создателю, много тех, кого хочется обнять и не отпускать теперь навечно. Но он здесь, коленями в траве и холодной почве, руки начинали замерзать, всё же осень в разгаре. Надо уходить. Мысли роились в голове, пока отряхивал подол ханьфу с серебряной вышивкой дракона и шёл прочь, шурша ковром из опавших листьев. Волк семенил рядом, покорным слугой. Им ещё нужно на горный пик. Город встречает шумом, сегодня неожиданно оживлённо. По мощёным дорожкам спешат проехать телеги, резвятся дети по обочинам, торговцы кричат на всю улицу, привлекая внимание к разношёрстному товару. Цинхуа смотрит на это всё из-под капюшона довольно отрешённо, ему ничего не нужно из предложенного, стоит только открыть рот — Мобэй принесёт всё, чего только душенька не пожелает. Это развращает, но сегодня всё же особенный день и, пусть он и хотел встретить рассвет на пепелище, надо было добраться до него до ночи. Рядом волк, его даже не нужно держать, умное животное ступает чётко нога в ногу. Цинхуа методично перебирает шерсть на загривке, стараясь не слишком обращать внимание на любопытные взгляды посторонних. Всё было бы как обычно, да вот только слышатся крики. Лицо белеет мгновенно, а волк скалится, так что капелька слюны падает на согретую солнцем дорожку. Мгновенно становится слишком тесно, люди рекой хлынули, убегая от какого-то чудовища, Цинхуа же спешил навстречу. Пальцы намертво сжимаются на резной рукояти, единственное напоминание о прошлом. Он почти не удивлён. Вокруг танцуют языки пламени, в самом сердце ветер треплет чёрный плащ. Его спина содрогается. Смеётся, кажется. Это всё ещё никак не касается северного кардинала, он уже разворачивается, чтобы подозвать волка и унестись прочь, как замечает до тупой боли знакомое лицо. Эту высокомерную осанку и ледяной взгляд ни с чем не с путаешь, он может обрезать волосы, переодеться, всё равно не перестанет быть Шэнь Цинцю. Ноги идут сами, руки действуют отдельно от тела. Замечает, как в зрачках промелькнула тень ужаса. Извини. Цинхуа плевать так же, как было плевать всем лордам на утерянные жизни молодых учеников Ань Дин. Север изменил, хватка стала стальной, а бывшего лорда явно потрепала жизнь, а может, это просто шок. Он почти не сопротивляется, семенит следом, не отрывая взгляда от жути, происходящей на площади. Кто-то кричит, пытается выкарабкаться из-под горящих обломков, там же умирает, молодую мать разрывает от рыданий, детишки тащат труп любимого отца, давясь слезами. Цинхуа не ведёт и бровью. Шагает не пошатнувшись по мостовой, совсем близко к настоящему исчадью ада. Протягивает запястье Шэнь Цинцю в загребущие руки, тот, похоже тоже признал, улыбается жутко, притягивает поближе к себе побелевшего лорда, а второй стоит, не шелохнётся, молчит. Узнают и его, под капюшоном лица не рассмотреть, но Ло Бинхэ явно кажутся фигура и манеры знакомыми. Цинхуа не настроен на диалог. — Постой, — окликает демон, лорд застывает, но и не думает повернуться лицом. — я тебя награжу. В ответ лишь головой качают. Ему ничего не надо. А вот Шэнь Цинцю похоже отошёл от шока и вернул свой острый язык. — С демонами, значит, спелся! — восклицание пропиталось ненавистью, смешалось с обречённостью всей ситуации, ведь нежный шёлк кожи сжимают когти, которые теперь точно не разожмутся. А Цинхуа поворачивается. Улыбается. Так, что даже у сильнейшего демона идут мурашки по коже. Какая же жуть этот северный кардинал, что на крики людей не откликается и не смотрит с сочувствием, на совсем ещё малышей, потерявших семью в одночасье. Он не рвётся отомстить. Спокойнее морской глади в штиль. Ло Бинхе смотрит неотрывно на эту исказившуюся гримасу ненависти, боли, обиды и должно быть много ещё чего и понимает точно, что «кардинал» — не просто прозвище. Цинхуа глубоко начхать на судьбу бывшего собрата, до него сейчас не достучишься, как не пытайся, север всё же изменил, мировоззрение устаканилось, чтобы не вестись на провокации, а пресекать их одной улыбкой. Тем более, так он спасёт жизни, его бы воля — сразу бы отдал Цинцю, не пострадало бы столько народа, и он хочет это сказать, упрекнуть с широкой ухмылкой на губах, но почему-то останавливается, мысленно качая головой. Дурака не вразумить, легче рукой махнуть, что он и делает. Волк смотрит на демона боязно, к рукам льнёт и охотно понимает команду бежать отсюда куда подальше, скачет лучше горной лани, теперь их точка конечная. Хорошо, что заехали в город, через него было короче, а получилось даже лучше. Наконец-то массовые убийства и поджоги прекратятся. Цинхуа прекрасно понимает, что дальше будет с Цинцю. Жаль ли ему? Ни капли. Сомневался ли? Ни секунду. Как к нему, так и от него. Унижал? Славно, прими благодарственный подарочек. Это довольно забавно. Сами же приучили к оскорблениям, а потом думают принизить чем-то настолько по-детски безобидным. Да, спелся. Ещё немного и сплетётся телом и душой. Демоны порой гораздо более благодарные твари, чем людишки. Нет, были редкие, кто относился с добротой вне зависимости от внешности и послужного списка, но это скоре исключения, чем закономерность. В любом случае всех ему не спасти, он сначала позаботится о своём народе, а уже после будет думать о других. Дорога кажется бесконечной лентой, будто они скачут по кругу, ну, Земля круглая, отчасти верно. Солнце дарит последние лучи промёрзлой почве, будто пытается обогреть напоследок, некоторых сегодня так согрели, что они почили на том свете. Цинхуа почти завидует. Лицо светлеет, когда в далеке виднеется знакомый хребет, теперь он полностью заброшен, хотя, говорят, бывают проходники, они занимают пещеры, энергии в них много, места священные, пусть и окроплённые кровью. Бывшему лорду сейчас до них нет дела, цель вполне конкретная и уже виднеется, подъезжает верхом немного ближе, а после спускается в траву. Шелестит бамбук, сердце бьётся так часто, он вдыхает полной грудью, даже воздух здесь кажется знакомым. Волк, понимая волю хозяина, садится охранять вещи и обувь. Цинхуа в одной белой рубахе и штанах, босой, поднимается, как раньше, в тихом одиночестве на гору. Только там больше не слышно жизни, песен хором, шарканий по деревянному помосту, чьего-то плача. Всё сгорело. Лорд поднимается медленно, распускает волосы, они теперь довольны длинные, отросли по поясницу. Ленту наматывает на руку и не может поверить в реальность происходящего. Это первый год, когда он вырвался из дворца почтить память погибших. Он вернулся сюда спустя столько лет, а в воздухе будто ещё витает аромат боли и горячего чая. И не исчезал. Останется здесь навсегда, в напоминание потомкам о том, как жили главы Ань Дин, как вымерли все до единого, как последний исполнил свой долг и давнюю мечту. Месть? Ох, если бы он хотел отомстить, то взгляд стал бы единым с Ло Бинхе, сжигал всё, до чего мог дотянуться, голова заполнена яркими вспышками гнева и ярости, в которой желание одно — убивать. А Цинхуа смирился давно и стойко. Таковы люди, слепы к чужим слезам и глухи к мольбам. Ничего не поделаешь, остаётся только встать и пойти дальше. Он сильнее, он выше. Крепче гранита, острее стали. Шаг за шагом, и кончится тропа. На вершине чья-то тень, длинная из-за увядающего солнца. Цинхуа стоит позади, вперед раскинулось пепелище, их бывший дом. Сгорело всё вплоть фундамента. Фасад стен держится на добром слове, лишь напоминая общий вид здания. Предыдущую красоту, которой и не было вовсе. Она была в людях, в редких улыбках и крепких объятиях, в их тёплой доброте и глупой самоотверженности. — Я надеялся, что вы придёте, учитель, — голос такой нежный, в глазах стоят слёзы. Лорд вздрагивает. Давно его никто так не называл. Он подходит чуть ближе и обнимает со спины, трепетно, разворачивает в руках, позволяя уткнуться носом в изгиб плеча, поглаживает по спине, вплетается тонкими пальцами в пряди, треплет, будто перед ним не возмужавший юноша, а всё ещё тот маленький ребёнок со стеснительной улыбкой, любящий молочные конфеты. Младший. — Вы так и не заговорили с нами тогда, учитель, — тихо всхлипнул, не находя повод сдерживать себя. Цинхуа долго ещё вслушивался в шорох бамбука и вглядывался в восходящую луну, звёзды уже начинали проглядывать, здесь их особенно хорошо видно. — У нас было так мало времени, — вздохнул горестно. Им многое надо было рассказать друг другу, в этот раз не станет ничего скрывать, пришло время раскрыть все козыри. — Вы правы, простите… — голос надламывался в безмолвных всхлипах, которые заглушались в плечо учителя, тот методично гладил по голове, и в правду, как будто в детстве, так уютно, что плакать хочется сильнее. Остальные тоже подходили, садились рядом на колени, жались к теплу тела, переплетали пальцы. Шестеро. Они белы, как тогда. Все, как на подбор. Учитель садится следом, обхватывает руками, на каждую по три головы, прижимает поближе, обнимает крепко-крепко. — Рассказывайте, уверен, есть что. Многие тихо всхлипнули, неохотно отлипли от тела и кивнули скромно. Общим голосованием было принято решение рассказывать в порядке старшинства, так что освободившиеся временно пятеро прильнули обратно, наотрез отказываясь отстраняться от любимого учителя хоть на секунду. Старший против не был, улыбнулся понимающе, и теперь в ночи были только двое и комок шиди. — После того, как Вы ушли я стал главой, но клинок я не получил, так что сразу понял, Вы ушли не навсегда и обязательно вернётесь, — ладонь легла на грудь, прямо там, где под хрупкими рёбрами билось сердце. — нас осталось так мало, что насильно всучили новеньких, ещё слабее, чем были до этого мы, поэтому… Юноша притих на несколько секунд, было заметно, как взгляд заполнился необъятной скорбью от потери. Первой в его жизни. Это ощущалось по-другому, Цинхуа знал, как никто другой. Одно дело, когда сам стоишь в их рядах, другое, когда самолично провожаешь в поход, зная, что не вернутся, хотя всей душой надеешься, что случится чудо, молишь богов за благополучие, но разве ж это спасает? — Там и похоронили, Вы, должно быть заметили, — одна из рук ложится на его голову, поддерживает, кивает примирительно, обозначая, что никто здесь не держит обиды. — Слишком много могил, никогда не считал, боялся испугаться такого числа, — покачал головой печально, она упала на голову одного из учеников, его же мягко поцеловал в макушку и приласкал, получая едва ли не урчание в ответ. Улыбка горестная, но понимающая. Никто из них не считал, слишком много жизней было потрачено, это только те, кого похоронили и чьи могилы ещё стоят. Цинхуа ведь не первый глава, далеко не первый. В кратких книгах истории их пика никогда не указывалось чёткое число, раньше его это обижало, но после он и сам не писал, боялся до одури. — Так было с несколькими…со многими, многими, — взглотнул нервно, оправил ворот рубашки, будто это она сдавливала горло. — уже после я отказался принимать ещё учеников, а всех, кого приводили, отправлял обратно в город, рассказывая, что здесь они точно умрут, объяснял, что им легче на поля пойти, чем к нам. Те, кто отказывался даже после демонстрации всех наших шрамов, в походы не шли, а встречали с них. — Так мы и поредели, — послышалось откуда-то снизу в районе груди. Цинхуа тихонько усмехнулся. — А потом пришли Вы, сожгли все пики, и мы тогда ещё держались вместе, все пошли в деревню, посчитали, что с простым физическим трудом точно справимся, — послышались согласное мычание. — вот, устроились кого куда взяли, нас не шибко жаловали, мы же все как спички, но увидели, что работящие, и повысили потихоньку. Так вот сами постепенно построили по домику, сначала только один, там вшестером и жили. Помогали, кто чем мог. Младшенький наш устроился к пекарю, так он нам хлеба таскал, трое на поля, давали к зарплате и едой немного, я дрова колол, на растопку и постройки. — Мы до сих пор в одной деревне живём, просто потихоньку по домам разошлись, у старшего теперь жена, — тот заметно смутился, в темноте ночи это было практически незаметно. Цинхуа прилично удивился, заметно по распахнутым глазам, но их быстро сменила счастливая улыбка. Хоть у кого-то после всего устроилась личная жизнь. — Остальные — кто с кем, но встречаются пока, — старший продолжил рассказ, поймав тихие фырки, что их так перед учителем и без прекрас. — Я приму, даже если это мужчины, — примирительно произнёс учитель, мгновенно послышались облегчённые выдохни. И в правду беспокоились, поэтому шисюн и сформулировал так, прощупывая почву. На деле для них всех это не было так важно, лишь бы человек хороший, мужчина — не самый страшный грех. Если счастливы вместе, так тому и быть. — Так и живём, — старший закончил, складывая руки на коленях, будто они вернулись во времена его обучения. Как же давно это было. — а что насчёт Вас, учитель? Цинхуа прикрыл глаза на мгновение, как бы он не храбрился, но этого момента опасался. Всё было так хорошо, ученики уже забыли, что условились каждый про свою жизнь рассказать по очереди, за всех отдувался шисюн, а теперь, получается, и его очередь. Жмурясь хмуро, не знал с чего точно начать. — Когда я ещё был совсем молод и неопытен, в мой первый поход, всех перебили, остался я один-одинёшенек, шёл по дорогам по памяти, как рассказывали шисюны. Наткнулся на кровавую бойню, у меня перед глазами трупы братьев, так что я не сильно напугался. Там было очень холодно и всюду лёд, только когда я заметил глыбы понял, что это демон. Он сам стоял раненым посередине, того глядишь, свалится. Недалеко телега, в такие ослов запрягают. Я не помню, почему решил ему помочь в ту ночь, не помню, какими силами поднял в телегу и как смог дотащить до гостиницы, но так мы познакомились. Его имя Мобэй Цзюнь, — некоторые испуганно вскрикнули. Они знали его, как жестокого короля Севера. В других глазах цвета свежезаваренного кофе начали проясняться события, что раньше были необъяснимы — нашли логичное разрешение. Демон. — так вот, мы начали…сотрудничество. Проще говоря, я был его шпионом, не то чтобы располагал особо важной информацией, но был настолько непримечательным, что вариант подходящий. — И он Вам платил? — робкий голос послышался в районе шеи. Младший, а так вымахал. — Да, избиениями, — на губах усмешка ломаная, болезненная, кажется, теперь обнимают с новой силой уже его, гладит десяток рук, шепчут что-то бессвязное, но до боли в груди приятное, родное. — так я и жил, хотел покончить со всем ножницами, Мобэй сам остановил меня, остриг волосы и увёл. Ученики слушали, затаив дыхание, в голове складывался пазл с каждым словом, уже вырисовывалась общая картина, однако пока непонятно, почему учитель говорит о нём лишь с тихой тоской, а обращается столь фривольно. — После меня изнасиловали в первый день три или четыре демона…я не считал. Мобэй порубил их быстрее. Дальше помогал лекарь, большинство шрамов убрал он с некоронованным королём. По дороге я подобрал Лан Цина, он тогда был просто маленький безымянный демонёнок, а вырос в повара. Много чего было…лекарь умер, отец Мобэя тоже, его дядя сгинул не без нашей помощи следом. Меня не выпускали из дворца, я ему понравился, как… — Цинхуа притих, не зная, как точно обрисовать их случай, но ученики подсказали приглушённым шёпотом. —…мужчина? — Да, именно. А мне такая перспектива, как понимаете, не прельщала, бегал от него, как мог, когда он поцеловал меня, то я разнёс всё северное крыло, где жил, — воспоминания вызвали тихий смешок. Той ночью пугали всех новеньких слуг, мол, господин северного крыла страшен в гневе, что было истиной. Он был обычным человеком, в ярости швырял в Мобэя, всё, что попадалось под руку, ломал, поджигал, танцевал в огне и осколках, допивал бутылки с алкоголем, проливая половину на рваное платьице. Вот тогда демоны были действительно напуганы бедствием, в чьих глазах играли языки пламени, он жёг, кричал, пока не сорвал голос окончательно, пел и ломал стены стальной бронёй, мечами из оружейной. Сколько силы в этом существе? Сам не знал. Крушил, просто крушил. Мобэй после выглядел побитой псиной, пристыженной и покорённой, занимательное зрелище, учитывая, что он сам проснулся с похмелья с жуткой болью в горле и всём теле, кинул в демона табуретку и снова вырубился. Послышалось удивлённые выдохи, а Цинхуа поспешил продолжить, приподнимая уголок губ от подобной реакции. — Мы заключили сделку, клятву на крови: Мобэй не тронет меня, пока не сделает предложение, — протянул руку, позволяя коснуться продольного шрама. — я занял должность при нём, прозвали северным кардиналом, так вышло, что теперь я формально занимаю высокий пост. Королю не так важно всё это, а мне больше нечего делать, раз взялся за заботу об этом народе, то продолжу, они полюбили меня. Молчали долго, переосмысляя всё сказанное. Это звучало легендой, сказкой, которую учитель рассказывал в далёком детстве на ночь или у костра, когда коленки тряслись от страха, но не сейчас, когда они все сидят на голой земле плотным комком живых душ, на пике, что давно разрушен, а ветер завывает, играясь остатки ростков бамбука. Теперь он растёт, где вздумается, дикий, но всё такой же крепкий. Это была их новая жизнь. Странная. Сказочная. Одно оставалось неизменным — отношения на Ань Дин. Руки учителя окрепли, загрубели, сам он стал сильнее душой и телом, но обнимает также радушно, шепчет родным голосом, напевает мотивы, укрываемые в глубине сердца, принимает их такими, изуродованными, но любимыми. Они поют и танцуют, падают обратно в траву, затихают, вслушиваясь в ночь, любуются звёздами, рассказывают сказки и делятся обретёнными легендами про далёкие-далёкие неведомые земли, смеются все вместе, когда учитель рассказывает про забавно влюблённого демона, обнимаются, затискивают друг друга и переплетают пальцы, боясь разомкнуть сплетение тел, душ хоть на секундочку, а после поднимаются рывком и бегают, не зная усталости. Рассветное солнце отражается в глазах кирпично-кофейных, прячется в спутанных прядях. Они жадно нагоняют то, что было утеряно. И пусть это пляски на костях, погребённые смеются вместе с ними, они знают, приглашают игриво на танец и кружатся, путаются в собственных ногах, падают и снова заливисто смеются, пока братья показывают сальто и стойку на руках. Но наступает рассвет, расходиться так не хочется, вот бы им маховик, временную петлю, что-нибудь, чтобы вернуться назад, предотвратить бессмысленные смерти и также веселиться дни напролёт, жить так, как и должны жить дети. Но назад дороги нет, они должны были пройти всё это, чтобы стать такими крепкими, какие сейчас, чтобы могли смеяться беззаботно, отпустив боль утраты. Цинхуа нужно идти. Его время смеяться ещё не пришло. Одно дельце сдерживает. Нужно что-то выдающиеся, сделанное собственными руками, чтобы пресечь обсуждение свадьбы. Так будет легче, он смирился этим, он не против, пусть будет так, может быть, Мобэй — это действительно то, что нужно. Лишь бы аметисты пророчили благополучие.

× × ×

— Господин Шан Цинхуа пропал! — трубили во все горны, демоны метались, как пчёлы в улье, сбивали друг друга с ног, ругались громко, поднимались и снова бежали, не разбирая дороги. — Продолжать поиски, — ах, как страшен этот голос, полный затаённой злобы и неприкрытой ярости. Он значит, что польётся много крови, много новых отрубленных голов украсят заборчик вокруг дворца, призванный вызывать чистейший ужас.