— Юнь-Юнь.
Сердце колотится бешено, стоит глазам распахнуться, а пальцы мёртвой хваткой сжимают больничные белые простыни. Вся постель сбита и старое-доброе ощущение мерзкой мокроты — со лба стекают капли холодного пота. Тело дрожит мелкой рябью, а горло туго стягивает верёвкой удушья, которая перетирает кожу до кровавых отметин и синего кольца гематом. Только после того, как состояние немного нормализуется после сна, до Юня доходит — собственной вспотевшей ладонью он пережимает неосознанно дыхательные пути, точно конечность вовсе не его, просто перестала слушаться и вот-вот зажмёт сонную артерию. Липкое чувство страха даже после пробуждения не отпускает его и заставляет превращаться на койке в маленький комок, сгибаясь пополам и прижимая колени к собственному горячему лбу. Тошнота подступает неотвратимо и быстро, только вот он знает прекрасно, что его не стошнит. Ком в горле так и застревает, мешая вдохнуть как следует, пускай рука уже и не перекрывает кислород. Ему почти не больно больше от этих воспоминаний, но привычка бояться осталась — привычка сжимать волосы в раздирающей изнутри агонии, но только вот кричать ты не можешь и никогда не мог. Зажимаешь по привычке горло и кричишь в себя, надрывая живот до потери сознания, потому что страшно. Юню слишком страшно, и он понятия не имеет, когда это уже закончится, когда оставит его в покое, и все эти кошмары уйдут прочь. Такое состояние после пробуждения, конечно, проходит спустя какое-то время, но душевный осадок это всё ещё не вымывает. С каждым днём этот самый осадок только увеличивается в размерах, и Чунь Юнь даже думать не хочет о том, что же будет, когда место для него внутри закончится. Телефон на тумбочке вибрирует. На дисплее с трещиной короткое имя контакта «отец», а Юня уже бросает обратно в жар и холодный пот. Он успевает заметить время чуть выше на экране — 12:35. Всё-таки медсестра Ноэлль решила дать ему ещё день, чтобы отлежаться, и родителям наверняка сообщили и это. Весомое объяснение для звонка отца, который почти никогда этого не делал. Руки снова становятся будто чужими, точно обретают своё собственное сознание, и ни в какую не хотят прикасаться к трезвонящему мобильнику, но Чунь Юню просто приходится пересилить и это чувство, как и всепоглощающее чувство страха и паники в этот момент. Всё-таки терпение у отца не железное, и час ждать, пока сын решится взять трубку, он точно не будет. Время останавливается, а вместе с ним кровь застывает в жилах и сердце перестаёт биться в момент, когда подушечка пальца на долю секунды замирает над зелёной кнопкой «принять», прежде чем нажать на неё. — Я слышал, ты упал с лошади. Без приветствия, без вопросной интонации — голая констатация факта, такая же пробирающая до мурашек интонация голоса, какой он её и запомнил, услышав в последний раз перед тем, как сесть с матерью в машину и уехать вниз по родной улице, скрывшись за поворотом, который больше не увидит до летних каникул. — Да, упал, — сразу говорит правду. Юнь не видит смысла скрывать что-то настолько очевидное и известное. Наверное, весь пансион о нём уже шепчется, как о новичке-неудачнике, который в первый же день слëг в медпункт. Капелька пота мерзко ползёт по виску. — Собираешься и дальше лежать в медпункте вместо учëбы? — слышится спокойная интонация, будто ничего вовсе не произошло. Чунь Юнь не знает, как это происходит, но его правда окутывает льдом в этот момент, сковывает любые движения, в конечном итоге просто обездвиживая. Только глаза и способны бегать из одного уголка в другой в напряжении, а на уши давит тишина в комнате, постепенно превращаясь в белый шум, застывающий где-то в барабанных перепонках. Лишь его голос и врывается в эту вакханалию телевизионных помех, заставляя Юня сжимать телефон вспотевшими пальцами снова и снова так, что, кажется, трещин на нём сейчас появится намного больше одной. Он не знает что ответить, просто не может, слова застряли где-то под языком, а рот так и остался раскрыт в попытке прохрипеть хоть что-нибудь. — Я спросил и не слышу ответа, — требовательно, сухо. Чунь Юнь чувствует разливающийся по щекам внезапный жар, точно ощущает резкие удары — пощëчины — только вот по лицу его никто не бил. Слëзы, всё никак не срывающиеся вниз до этого момента, застывшие на бледном нижнем веке, беззвучно срываются вниз и разбиваются о тонкое одеяло. Глубокий вдох. Наполняет лëгкие. Ещё один. С силой сглатывает камень в горле и старательно вытаскивает застрявшие слова из-под языка, хотя бы какие-нибудь, хоть что-то, что угодно, лишь бы не слышать это гневное сопение в трубке, разрывающее тишину, не видеть перед глазами холодное лицо родителя и его раздувающиеся ноздри, глаза, которые всегда смотрят свысока и с недоверчивым прищуром, точно всегда что-то подозревают и ждут от Юня удар ножом в спину. — Собираешься снова опозорить нас? — Не собираюсь, отец, — Юнь выдавливает с трудом улыбку, как будто её кто-то сейчас может увидеть и похвалить за самообладание, и чувствует, как вместе со слезами разбилась вдребезги и ваза его гордости, разлетевшись осколками по скрипучему полу больничной палаты, которую он так старательно склеивал перед отъездом, чтобы хотя бы на расстоянии быть в силах сказать по телефону всё, что он думает, вывернуть всю душу наизнанку и вскрыть все давнишние обиды, гнойниками поросшие внутри. — Замечательно, — следует в ответ, но только вот парень уже не слышит ничего, пелена стоит перед глазами, а уши окончательно сдавило шумом помех, что становился только сильнее, — ещё скажешь нам спасибо за то, как хорошо мы тебя воспитали. «Никогда» — думает Чунь Юнь. — Спасибо, — отвечает Чунь Юнь. Связь обрывается, а это выдавленное и такое очевидно наигранное «спасибо» так и остаëтся без ответа висеть в воздухе над кроватью. Щеки все ещё горят. По-прежнему настоящие эмоции остаются запечатаны внутри, за семью замками. Если кто-то вспорол бы его грудь ножом прямо сейчас, этого человека наверняка оглушил бы крик такой громкости, которая ещё и не измерялась людьми раньше. А может, на него и вылилась бы пустота во всём её проявлении, Чунь Юнь и сам не знает. Раскинув обессиленно руки в разные стороны, внутри него сосуществовало и всё и ничего в этот момент, пока он целился взглядом куда-то в потолок и протыкал его, будто пытался там что-то найти. Никак не получалось только. Затылок болел и пульсировал. Вздохи короче и чаще, наполнять лёгкие снова тяжелее. Грудную клетку сдавливает, втянутый живот точно прилип к позвоночнику. Для кого-то затишье перед бурей — подозрительно гладкая поверхность моря и умолкнувшие на горизонте чайки. Для Чунь Юня — этот самый момент минутного расслабления перед тем, как новая волна парализующей боли подбирается незаметно, накрывает с головой, забирая в пучины бесконечной тревоги и кровь под ногтями появляется как-то сама собой, а неровные укусы на руках замечаются и вовсе только тогда, когда дымка спадает с глаз. И после этой бури всегда хочется спать. — Чунь Юнь…! — дверь в палату распахивается и радостный голос всё ещё слышится ярче остальных звуков на фоне, но меркнет слишком быстро, так, что Юню становится даже жаль, что он не может пересилить желание заснуть здесь и сейчас. Взгляд мутнеет и всё расплывается. Тело проваливается сквозь кровать, точно в яму. **** Тучи за окном сгущаются медленно, тяжело нависая над крышей пансиона. Ветер поднимает с дорожек мëртвые оранжевые листья и отправляет их в последние полёты перед концом. Атмосфера осени даёт о себе знать, но не эстетичными свитерами и глинтвейном, как может показаться, а ледяным воздухом, что пробирается в щели между окнами и ползёт мурашками под рукава рубашки, и до ужаса хреновым отоплением в таком большом и старом учебном заведении. В этой обстановке не то, что учиться вовсе не хочется, даже из-под одеяла нос высовывать не сильно есть желание. — Он скоро поправится? Ливень начинается не сразу. Пока в окно стучат лишь маленькие дождевые капли, разбиваясь о холодную поверхность стекла без какого-либо шанса попасть внутрь палаты. Беннет сидит на табурете рядом с больничной койкой и говорит очень осторожно, не как обычно. Полушëпотом, чтобы ненароком не разбудить спящего друга. Жуëт жвачку и качает ногами, с надеждой во взгляде смотря на медсестру Ноэлль, бесшумно маячащую рядом, точно считает, что именно от неё зависит то, как быстро Юнь оправится от этой небольшой травмы. Он пришёл сюда ещё утром, только вот врачи не шибко хотели впускать шумного мальчишку в палату к человеку, которому нужно побольше тишины и спокойствия. Такое отношение было к нему не впервые — учителя вечно любили отчитать за болтливость и никогда не относились серьёзно, только и делали, что тыкали в то, что если бы не деньги его родителей, он бы так и остался никем, просто бесполезным шумным мальчишкой, полным неудачником. Беннет привык, он лишь терпеливо ждал у входа в палату, когда же ему разрешат войти. Медсёстрам и дела не было, что тот не на уроках, а чуть ли не ночует под дверью палаты своего нового соседа, к его вечным прогулам в медпункте слишком привыкли. Никто не обращал внимания, если его снова не было в классе, даже такие строгие учителя, как инструктор Дилюк, так что он давно перестал о подобном волноваться. Всё равно никто и не посмотрит на его внезапное исчезновение. Наверняка ещё и подумают о том, как же хорошо в его отсутствие: никто не взрывает пробирки на химии, случайно смешав не то, а в столовой все тарелки и кружки остаются целыми. — Должен, к завтрашнему утру так точно, — она ставит поднос с едой из столовой на прикроватную тумбу как можно аккуратнее. Чунь Юнь так ничего и не ел нормально с того самого момента, как здесь очутился. Даже печенье, что купил Син Цю вместо угольков от его соседа, всё ещё одиноко лежало нетронутое на той же тумбе, — ничего серьёзного у него нет, да и хорошо. — И спасибо, что все-таки разрешила войти, — смеëтся он неловко и заводит руку назад, взъерошивая слегка свои снежные волосы на затылке. На лице Ноэлль появляется её типичная греющая улыбка, полная заботы и сострадания. Она мягко складывает расслабленные руки на груди и потирает ладонями предплечья. В палате по-осеннему прохладно, поэтому в мыслях только и крутится накинуть что-нибудь потеплее белой больничной формы. Наверное, только она одна из всего медицинского отделения всегда старалась быть с Беннетом ещё мягче, чем с остальными, поддерживать его и идти навстречу. Даже сейчас только она и помогала ему, всегда замечала, что тот прогуливает, и старалась выгонять его в учебное время, давала новые бинты и пластыри, даже частенько звала его на чай и старалась внимательно слушать, о чём же его рассказы. Никто их никогда не слушал, а она слушала. Его одноклассники, узнав об этом, сразу же стали шутить, что он запал на медсестру, в то время как сам Беннет пропускал всё мимо ушей. Ноэлль была его другом, а относился он к ней в точности как к члену семьи, которой он лишился, поступив в это место. — Ты был таким шумным, что главврач наотрез отказывался впускать тебя в палату, — девушка говорит без капли агрессии и злости, только такой её спокойный тон работает ещё лучше — и вот Беннет уже виновато разглядывает свои гольфы, — поэтому будь добр не шуметь больше и не попадаться на глаза никому здесь, понял? — Понял, — выдавливает он. Как и всегда, девушка подставляла себя в первую очередь, прикрывала мальчишку собой и отчитывалась за его проколы перед главврачом, если что-то всё-таки шло не так. Он это ценил, даже слишком. Их взаимоотношения действительно не были похожи на что-то официальное, с обращениями на «Вы» и сдержанностью, нет. Беннет знал, что какая бы дрянь не произошла в его жизни — маленькая коморка в мед отделении всегда открыта для него, а старенький электрический чайник с жёлтыми разводами уже нагрет, и с его носика идёт пар. — Ну, ты присмотри за ним, — её взгляд скользит по спине ученика, только макушка которого торчит из-под одеяла, а голубые волосы в беспорядке раскидались по подушке запутанными прядями, — у меня ещё двое учеников с больными животами в палатах, пойду схожу к ним. Заставь его поесть, как проснётся. — Постараюсь, — разворачивается обратно к койке, а глаз дëргается от скрипа старого табурета. Как бы не проснулся он раньше времени из-за него. Голос странно меняется, стоит ему остаться в палате наедине с самим собой и монотонным стуком дождя в оконное стекло, слишком уж он отличается от того, которым тот только что разговаривал с Ноэлль. Он доверяет ей, никаких сомнений, только вот что-то всё-таки наружу выйти никак не может. Что-то мешает. Слишком стыдно. Вздох. Ещё один. Медпункт слишком знаком, он давно принимает больничный запах за свой собственный. Как дома. Бинты на руке как родные, а пластыри на пальцах и носу ощущаются как вторая кожа, всë — рутина. На самом деле, Беннет никогда бы не произнёс вслух того, что переживает за Юня не только из-за его внезапной травмы. Не хочет, чтобы его рутина стала рутиной кого-то ещё. Кого-то, кто не привык лежать в больнице вместо уроков и идти на перебинтовку вместо того, чтобы зависнуть с ребятами, поиграть во что-нибудь. Дрожит, наполняя лëгкие воздухом. Какой из него полезный человек, если он не сможет даже просто дышать тише обычного, чтобы не разбудить? Голубая макушка чуть высовывается из-под одеяла, слышно громкое сопение. Пряди волос, разбросанные по подушке, начинают шевелиться. Вот и разбудил, кажется. Плечи сникают. — Чего вздыхаешь?.. — голос слишком бодрый для человека, что только что проснулся, но всё ещё не слишком-то бодрый для того, кто и вовсе не ложился. — Ты не спал? — удивляется Беннет, а на душе наоборот легчает. Это не он бесполезный. Чунь Юнь скидывает с себя пуховое одеяло и вздрагивает от резко накатившей прохлады больничной палаты. Чëрт бы побрал эту осень и отопление, что даже не прогревает здание целиком. Трëт забинтованный затылок аккуратно и всë равно ëжится от лëгкого покалывания. Кажется, болеть он будет ещё прилично. В любом случае, Юня это волновало не особо, по сравнению с тем, когда он уже наконец сможет выйти на учёбу. Не очень-то хотелось каждый день получать звонки от родителей и выслушивать, какой же он бесполезный тюфяк, раз вместо учëбы валяется в медпункте. — Ага, проснулся перед тем, как вы пришли, — выдаёт парень как-то слишком прямо, — слушал, о чём болтали, — трëт красные глаза рукавами свитера и зевает сонно. Всё ещё не проснулся окончательно. Беннет выдыхает, а самому стыдно где-то в душе от собственного облегчения. — Подслушивать, вообще-то, не очень-то и хорошо, знаешь, — отшучивается он, а голос точь-в-точь такой же, каким его слышал Юнь при Ноэлль. Как фальшивая нота. — Не хотелось встревать в диалог. На самом-то деле, он предпочёл бы уснуть снова, чем разговаривать с кем-то вот в таком никчёмном состоянии, когда кажется, что об тебя вытерли ноги все, кто только мог, а организм настолько истощился, что больше не в силах нормально выражать ни одну из всего калейдоскопа эмоций. Да и не в силах это делать он уже так давно, что это даже привычно, как бы страшно не звучало. И если же рутиной Беннета была больница, его рутиной были четыре стены, белая комната в его голове. Нет, он не шизофреник, но там он живёт, существует, думает. Обычно за окном комнаты идёт дождь, не как сейчас за окном палаты, который пройдет совсем скоро и тучи безмятежно расползутся по небу, он затяжной, и тучи почти никогда не покидают несуществующий небосвод. Юнь каждый день наблюдает за этим самым дождём и водит пальцем по окну, смотрит на соревнования капель на стекле с обратной стороны, но не выходит на улицу. У него нет зонта, а без зонта и под дождём гулять — сущая глупость. За стеклом обычно куча людей, прыгают в лужи. У кого-то есть всë: зонт, резиновые сапоги, дождевик, у кого-то что-нибудь одно, что тоже неплохо, а у кого-то нет абсолютно ничего, даже обычной куртки, но все они за окном, а Юнь чувствует, что никогда не сможет покинуть комнату. И ведь даже в ней, этой комнате, где он существует всë своё время, слишком сильно хочется закрыть уши. Даже здесь он слышит эти лицемерные вездесущие голоса из-за толстого стекла, восхваляющие заслуги его семьи. Все видят её идеалом для подражания, он же сам видит каждое дерьмо, что они успели совершить и всё ещё совершают, даже не находясь рядом в данный момент. Стоит вспомнить только утренний разговор, и руки заковывает в наручники снова, а мысленно он отправляется прямиком на ментальную гильотину, на лезвии которой уже слишком много его крови. Она течёт тут и там, везде в его мыслях, настолько её много, что становится тошно от металлического привкуса во рту. Металлический привкус… Он слишком поздно замечает, как прокусил клыками собственную губу. —…Ты слушаешь? — взгляд фокусируется на руке Беннета, что маячит перед глазами. В какой момент он перестал его слушать? А в какой Беннет начал что-то рассказывать? Юнь снова потерялся, точно застрял между двумя мирами, между четырьмя белыми стенами и реальным миром. — Слушаю, — врёт, даже не краснея. На языке слабо чувствуется капля крови. И собеседник ведь прекрасно всё понимает, но продолжает свой монолог в надежде хоть как-то скрасить нахождение Чунь Юня здесь. Продолжает говорить какую-то бессмыслицу, рассказывать об играх, об одноклассниках, с которыми Юнь так ещё толком и не познакомился, о своём рыжем коте, по которому так скучает… Обо всём, что только может придумать, зная, что его совсем не слушают, как и всегда. В дверной щëлке, ненарочно оставленной медсестрой, что-то мелькает, и совсем ненадолго, всего на какую-то жалкую секунду привлекает внимание Чуня. —…Ты будешь? Он снова не слушает. Переводит взгляд с двери обратно на Беннета и видит точно ожидающие чего-то зелëные глаза. Впервые он замечает веснушки на его носу. — Что? — Есть, говорю, будешь? Ноэлль сказала тебе поесть, — повторяет он. Молча кивает. Дверь тихо скрипит. **** Лунный свет проникает в щели жалюзи — тучи наконец-то расползлись и открыли звëздам взор.мать, 22:32
Ты уже ел?
Юнь всматривается зачем-то в сообщение уже который раз, но на языке даже не вертится ничего, что можно было бы ответить. Косится на коробку с печеньем. Он ел только тогда, когда Беннет ещё был с ним в палате, пытался запихнуть в себя побольше, чтобы не вызывать никакого волнения и подозрений, но всё-таки еда рано или поздно оказывается либо в мусорке, либо в унитазе. Избежать этого и увильнуть от рвотных позывов всё ещё не выходит, когда он чувствует полноту желудка, чувствует, как внутри тяжело. Сразу хочется избавиться от этого, очистить себя хоть как-нибудь, сделать что-то, что помогло бы, пускай даже на время. Чунь Юнь прекрасно понимает, что отбелить нутро от всей сажи не выйдет, но если есть способ очиститься хотя бы вот так, он пойдёт на это, пускай облегчение и будет совсем недолгим, минутным. Но когда тот сидит в узкой тëмной кабинке рядом с унитазом, приложив горячую голову к еë ледяной шершавой стенке, кажется, что вот оно, то облегчение, когда в голове и мыслей никаких нет, а в груди и желудке абсолютно пусто, и чудится, что длится оно вечность, не пару минут, пока пальцы холодеют от кафельной плитки, а спина уже затекает в таком положении. я, 23:47 ел. Отшвыривает телефон на больничную койку подальше, чтобы он затерялся где-то в одеяле и Юнь не увидел ответ на сообщение так быстро, как обычно набирала его мать. Не хочет смотреть. Не хочет видеть. Слышит вибрацию и вскакивает на кровати, сбрасывая с себя белоснежное одеяло вниз, на скрипучий дощатый пол. Наверное, после оно в будет в пыли, но это совсем не важно, когда до ушей доходит глухой стук уроненного вместе с ним телефона. Чунь Юнь цепляется взглядом за книжную закладку на тумбе, прямо рядом с коробкой печенья. Не знает, откуда она здесь взялась, но что-то припоминает о скрипнувшей тогда двери. Берёт её нервно в руку, не может больше найти ничего, на что можно было бы сейчас отвлечься. «Нашёл у порога, оставлю тут», — возникает голос Беннета где-то сзади, неслышным шорохом скользит между жалюзи за спиной. Точно, вот она откуда. Память подводит только чаще, Юнь не запоминает ничего. Вернее, не видит того, что нужно было бы запоминать. Вибрация. Ещё одно сообщение. Нет, нет, он не хочет поднимать его и смотреть. Спину стягивает ремнями мерзких мурашек. Вибрация. Снова с пола. Сжимает в руках закладку и не может даже двинуться. Вибрация. О чём она пишет, что хочет на этот раз? Зачитать тираду о том, почему он такой бесполезный? Почему опозорил? Почему лежит в медпункте вместо занятий? Затылок болит. Это уже сделал отец, зачем это теперь хочет сделать она? Что ей надо? Может быть, спросит, что он ел? Юнь переворачивает закладку в руке. Син Цю — аккуратная надпись, выведенная на её обратной стороне идеальным почерком. Вот она чья. Син Цю. Тот, с кого начались все беды и его неприятности на новом месте. Снова он лезет куда не надо, будучи даже не рядом, не в палате, читая свой глупый сборник стихов. Стихи…Светись, светись, далёкая звезда, чтоб я в ночи встречал тебя всегда, — он двигается медленно, кажется к окну, судя по звуку шагов и скрипу половиц, — Твой слабый луч, сражаясь с темнотой, несёт мечты душе моей больной.
Воспоминания строчками стихов медленно возникают в голове, загораются постепенно синими спасительными огоньками, мягко освещая путь. Почему-то они успокаивают, и Юнь отчего-то начинает ощущать страх, что вдруг это воспоминание рассеется так же быстро, как все прочие. Тело отпускает, и ремни перестают натирать так, как до этого. Находит наконец силы встать с койки, и ледяной пол кусает прохладой пальцы босых ног.— Я видел взгляд, исполненный огня, уж он давно закрылся для меня, — его собственный взгляд даже не падает в сторону Чунь Юня, лишь устремлëн вперед, на ночной лес вокруг пансиона, который виднеется в щëлках жалюзи, — Но, как к тебе, к нему ещё лечу, и хоть нельзя — смотреть его хочу…
Син Цю смотрел в окно так, точно там можно было найти спасение. Юнь цепляется за это воспоминание, как за последнюю надежду, ведь надежду тогда он заметил и в тех строчках. В тех движениях и взгляде. На секунду, возможно, но разглядеть это как следует смог только сейчас. Ступает медленными шагами к окну — пол под ногами скрипит, а жалюзи закрыты, видимо, медсестрой — телефон не перестаёт вибрировать на полу, мать всё ещё написывает ему. Знает, что это она, ведь ни с кем больше он никогда и не переписывался. Кровь в жилах точно перестаёт на мгновение течь, когда рука несмело протягивается к жалюзи. Он не может открыть их также уверенно, как это сделал Син Цю, но стоит только слегка приоткрыть и облокотиться на подоконник, как нависающие над лесом звëзды и одинокая бледная луна уже смотрят на него в ответ из-за оконного стекла, слепят так, что до хрусталя слёз, и заставляют забыть обо всём, кроме них и закладки с голубыми лилиями, всё ещё зажатой в руке. С самой первой встречи Юнь считал Син Цю тем человеком, что будет ставить палки в колёса, лишь бы самому выглядеть чистеньким идеальным учеником перед другими. Только вот, если бы это действительно было так, помогли бы ему сейчас воспоминания о его стихе? Его тихий, но уверенный голос, наизусть рассказывающий все те строчки, всё ещё звучал где-то рядом, а вибрации телефона больше не было слышно. Чунь Юнь не слышал больше ничего, кроме эха строчек того стиха и отголосков пения звëзд над головой, что точно жемчугом кто-то рассыпал на синем бархате неба. Завтра, как выйдет с этого внезапного больничного, первым делом он хотел лишь узнать автора, написавшего это. То, что так вовремя ему помогло и спасло от уже привычного, но такого до смерти надоевшего.