Помоги мне принять себя

В библиотеке тихо, только стулья и дощатый пол поскрипывают легонько, а где-то из-за дальних стеллажей слышится шелест шершавых книжных страниц. За соседним стеллажом, где располагаются читальные столы, кто-то постукивает глухо карандашом, будто отбивая ритм какой-то до ужаса знакомой песни, а между щелей полок видно, как горят нежным оранжевым настольные лампы. Пальцы почти невесомо касаются этих полок, и свет ложится на фаланги тонкими лесками, они перепрыгивают по руке при каждом движении. Юнь проводит по шероховатому дереву аккуратно, точно боится кого-то спугнуть. Будто одно неосторожное движение — и библиотека проснётся, задышит где-то над ухом, заскрипит громче. Старается даже не вдыхать лишний раз, лишь рассматривает внимательно цветастые корешки с инициалами авторов, вглядывается в позолоченные на них узоры. Только вот, что же ищет — сам не знает. Ни автора, ни названия на том сборнике, что он мельком видел пару раз, зацепить взглядом не успел, да и память подводила слишком, чтобы той доверять. Он старался воспроизвести в голове события из палаты, хотелось вспомнить, постараться хотя бы, и каждую деталь оттуда вытащить маленькими щипцами, такими, которыми часовщики копаются обычно в шестерëнках миниатюрных карманных часов, но ничего не выходило. Сколько ни копайся в детальках в голове, а название, или хотя бы инициалы, проявиться не могли никак, словно память его была только что сделанными полароидными фотографиями, которые оставили на солнце, не запрятав в тëмное укромное место для проявления. — Нашёл что искал? — голос из-за спины внезапный, слишком громкий для библиотеки, заставляет вздрогнуть всем телом и в один момент вытаскивает из омута мыслей. Чунь Юнь оборачивается тут же, выставляя руку по глупой привычке, а мурашки разрядом бьют по лопаткам и линии позвоночника, точно гром среди ясного неба, острыми молниями расползаясь по коже, что немедля впиваются в неё наконечниками стрел. Белая растрёпанная макушка с любопытством выглядывает из-за шкафа: всего лишь Беннет, ничего же страшного, правда? Всё в порядке… Или не совсем. В глазах того читается явное недоумение, пару секунд зрачки задерживаются на подрагивающей руке прямо перед собственным носом, а у Юня в эти секунды только ток бьёт где-то между рёбер, гуляет морскими угрями вдоль костей. Ошибка, непозволительная для него погрешность. Это сейчас было подобно тому, как если бы он сам одним движением дёрнул стул, подпирающий некогда дверцу шкафа со всеми его мерзкими скелетами, позволяя костлявой кисти одного из них вывалиться оттуда наружу. И Беннет всё увидел, по взгляду было видно. По одной только этой кисти тот понял. Кисти, что лежала теперь одиноко у дверцы шкафа, на виду у всех. Кисти, которую Юнь рефлекторно выставил в защитном жесте. — Пока нет, не нашëл, — в горле моментом пересыхает, но Юнь старательно выдавливает слова, как можно быстрее выравнивая сбитое от испуга дыхание. Прячет руку за спину, а сам загибает на той пальцы по одному, да так, что до глухого хруста, чтобы не дрожали, не выдавали дурацких отголосков прошлого. Считает в голове до десяти, медленно и тягуче, а руку всё равно колотит дрожью, как не свою. — Давай помогу, вдвоём и искать легче! — Сосед по комнате оживляется за секунду и подходит поближе, принимаясь увлечённо скользить взглядом по полкам, не заостряя даже внимания на том, что только что произошло. В который уже раз хочется поблагодарить его за такое молчаливое понимание, но Чунь Юнь точно также, как и он, лишь молчит, надеясь, что тот по глазам поймёт и его благодарность, как до этого каким-то образом понимал всё остальное. Что удивляло больше всего, так это то, что Беннет ничего не спросил. Не задал ни единого вопроса о том, что именно они ищут — просто начал искать, внимательно и не упуская ни единой детали, будто так и должно быть. Старательно шарил руками по стеллажу и захватывал каждую жалкую книжонку, изучая название и автора. Он не знал, что ищет, не знал, найдёт ли вообще, но просто помогал, был рядом и молчал. Становилось даже неловко от того, как часто тот приходил на помощь и делал очевидно дружеские вещи, в то время как Юнь по-прежнему где-то глубоко-глубоко в душе понимал, что не может, и, вероятнее всего, не сможет никогда считать кого-то другом. Не сможет, потому что не помнит, что это такое и как работает, давно забыл значение этого слова. Единственное, что он помнит, так это то, что настоящего его никто и никогда больше не узнает. Он не позволит узнать, и шанса не даст кому-то к себе приблизиться, постарается оградиться заранее, только бы не было больше боли. Настоящий он всё порушит, Чунь Юнь помнит и это. Всё разрушится, стоит ему только что-то сказать о себе, настоящем себе, своих истинных мыслях, какие они на деле. Вся «дружба», выстроенная до этого, покрошится пенопластом, как только до друга дойдёт насколько он испорчен, насколько грязный и червивый внутри, как давно стухшее яблоко. И эти черви внутри него шевелятся изо дня в день всё активнее, не дают покоя и минуты расслабления, но он вынужден врать себе, врать другим, врать, врать и врать всë время, лишь бы не выпустить этих червей наружу, не облачить их в слова и не передать этот вирус другим через них. Боится заразить, боится, что снова от него отвернутся и уйдут, как только мысли настоящие полезут отовсюду наружу, потому знает, что проще больше не привязываться ни к кому этой осточертелой прозрачной леской, идущей откуда-то из глубин души, каким бы хорошим человек ни был. Помнит же, что когда пути разойдутся и человек пойдёт в совершенно противоположную сторону, леска потянется вслед за ним. Натянется туго, затрещит и заискрится бенгальскими огнями, да лопнет так больно, что единственным способом излечиться будет закрыться от всех, обтянуть по периметру руины взаимоотношений чёрно-жёлтой лентой, лишь бы никто не заступил больше сюда, на территорию развалин, вздумав строить что-то новое. — Эта книжка… — всё-таки, нужно было дать ему хоть какие-то подсказки, — …я помню только то, что она синяя, а ещё узоры на ней позолоченные, но ни названия, ни автора у меня нет… — Ну ты даёшь! — усмехнулся в ответ Беннет, хлопнув его по плечу забинтованной ладонью. Юнь поёжился от неприятного ощущения чужих пальцев, сжимающихся ненарочно на форменном жилете, но подметил, что ещё вчера бинтов на руке его не было. Когда тот вообще успел? — Сам не знаешь, что хочешь найти? И ведь правда, пока не услышал это от кого-то другого и сам не понимал, насколько же эта затея выглядит глупо и безнадёжно. Найти одну единственную книгу, зная только, как выглядит её обложка, среди тысячи других? Ничего глупее, наверное, ему и в голову прийти не могло. Ощущает тут же ярко, как щëки подогреваются, наверняка сейчас ещё и покраснеет от стыда, вот придурок. Лучше бы напрямую спросил у её обладателя название, но даже думать об этом было до колик в животе страшно. В голове лишь сразу представлялось, как Син Цю поднимет свои медные глаза прямо на него, с ехидной усмешкой припоминая слова о том, что Юнь, вообще-то, считал стихи глупыми, а сейчас вот стоит и мнëтся перед ним, спрашивая позорно название сборника, что был у него в руках в ту ночь в палате. — На самом деле да, не знаю, — теперь вот щëки действительно предательски покраснели. **** — Ты, наверное, голодный, — предположил вдруг Беннет, нарочно шаркая туфлями по плитке при ходьбе. Чунь Юнь морщил нос от каждого такого звука, но так и не решился попросить прекратить. — Завтрак ты пропустил, так что, может, сходим возьмём что-то в буфете? Есть не хотелось от слова совсем, после разговора с отцом и сообщений матери в горло снова и крошки было не протолкнуть. В мыслях воспоминаниями всплывало и то, как перед выпиской он так безжалостно и равнодушно выкинул то самое печенье, что принёс ему Син Цю в палату вместо того, которое приготовил сосед. И снова было стыдно, но он не мог поделать ничего с тем, что просто не было желания есть сейчас. Выворачивать себя наизнанку в какой-то из уборных пансиона сразу после приёма пищи не хотелось, а он знал, что если поест, всё будет именно так. — Нет, спасибо. — Что, расстроился из-за книги? — интересуется сразу же тот, пытаясь заглянуть в глаза. Юнь только отводит их и хмыкает. — Да, наверное. Сегодня эти глупые поиски успехом не увенчались, что было слишком уж ожидаемо, потому и расстраиваться особо не было повода. Чунь Юнь наврал об этом специально. Не хотелось вопросов о причинах его состояния, хотелось лишь убежать и закрыться вдали от этих гадких ощущений и эмоций, отвлечься скорее на что-то другое, не заострять внимания и отодвинуть в дальний пыльный ящик. Его собственное состояние явно не то, что достойно внимания и волнения других, и они только зря потеряют своё время, он это уж точно знает. Что уж говорить о таком, если его собственный психиатр когда-то сказал, что он безнадёжен. Если ему не помог специалист, то каким образом смогут помочь обычные люди, такие как Беннет? Да ничем, потому и делиться с ним чем-то было не только бессмысленно, но ещё и пугающе. — Да ты чего, — взъерошился сразу же тот, смешно дёрнув носом с грязным пластырем на нём, перекрывающим частично веснушки, — найдём мы твою эту, как её… поэму, во! — Его. Стих, это стих, — поправил его Юнь. — Ну да, вот, имен н о е г о… — Именно его ты должен побороть, Чунь Юнь. — Я не знаю как, я понятия не имею. Мне не справиться. Кружка горячего кофе в руках мужчины точно дымится, клубы пара поднимаются под самый потолок кабинета, но он держит её не за ручку, а в обеих ладонях. Иногда Юню кажется, что он вовсе не человек, раз каждый приём спокойно держит в своих больших руках не менее большую и такую горячую кружку. Сейчас он размеренно делает один глоток, потом второй — мальчишка только молча наблюдает, как дёргается его острый кадык — и издаёт удовлетворённое «ха-а» на выдохе после. Он напоминает спокойного удава. Сколько бы Чунь Юнь не давился слезами на кушетке во время рассказов, ему было будто всё равно: глаза были всё также слегка прищурены и расслаблены, уголки губ слегка приподняты вверх, а брови неизменно оставались в одном и том же положении, не подпрыгивая вверх от удивления, не опускаясь к переносице от негодования. Чунь был не единственный, кто высказывался ему, было глупо требовать какой-то реакции и сочувствия, только вот в силу возраста этого хотелось, даже если для своих лет он уже и понимал, что психиатры просто свихнутся, пропуская все проблемы всех пациентов через себя, но смотря на эти его большие руки он лишь хотел оказаться заключён ими в утешительные объятия. Руки его напоминали отцовские. А прикосновения отцовских рук были резкими, только следами на шее и щеках он знал их, сколько себя помнит. Кажется, глядя сейчас в узкое зеркало впереди себя, он всё ещё отчётливо их видел. Красные, багровые, сине-зелëные и фиолетовые с синим отливом — всё это было не стереть с его кожи даже наждачной бумагой. — Хорошо, тогда спрошу так, — мужчина отставил кружку в сторону и, поправив очки указательным пальцем, расположился поудобнее в большом кожаном кресле, — ты боишься остаться один или же понять, что, даже будучи постоянно окружён другими, ты совершенно одинок? Чунь Юнь застыл, не совсем поняв его вопрос, но даже так что-то внутри всё равно уловило суть и закололо глубоко, где-то на самом дне змеиной ямы его страхов, разливаясь по пустоте грудной клетки эхом. Разве одиночество и «совершенно одинок, будучи окружён людьми», не то же самое? Вопрос очевидно завёл его в тупик, а глаза пустым взглядом вцепились в раздумьях в одну точку, никак не отпуская её. Спустя пару минут повисшего под потолком молчания, мужчина вновь заговорил: — Хорошо, обсудим это на следующем сеансе, — как ни в чём не бывало пролепетал тот, — хорошенько обдумай этот вопрос, ладно? А теперь можешь идти, Юнь-Юнь. После этой фразы его взгляд тут же отлетел куда-то в сторону, проскользил по грамотам и сертификатам на тёмно-зелёной стене и шкафам с книгами по психологии и какими-то документами, а после плавно перетëк на бликующий стеклянный террариум. Чунь Юнь машинально посмотрел туда же, проследив за его взглядом, пока собирал в рюкзак новые книги, что дал ему почитать доктор — белый полоз уставился оттуда прямиком на него своими бездонными глазами-бусинками. Юнь не любил змей. Наверное, потому что в их глазах было точно также пусто, как и в нём. Выходя, он не стал прощаться. Знал, что придёт сюда ещё не раз. Так было всегда: слегка обветшалое деревянное крыльцо, насквозь пропитанное суровыми дождями Сиэтла, встречало его каждые вторник и пятницу. Подходя, он привычно проверял почтовый ящик на наличие свежих газет, точно как у себя дома, а затем, взбегая по скрипучим ступенькам под мрачный навес дома, Чунь Юнь встряхивал зонт одним движением, скидывая с него капли. Самое сложное было постучать, сообщить о своём приходе мужчине, что уже ждал его в кабинете, Юнь уверен, скрестив руки на груди. С тëмной двери на него смотрела укоризненно львиная голова, дверной молоток, глаза у которой сверкали дешëвыми побрякушками, сделанными под драгоценные камни. Камни эти блестели красными огнями, светились, будто угрожающе предупреждая о чём-то, а у Юня в эти моменты паника подкрадывалась со спины, кладя смоляную руку на плечо. Он старался не смотреть на неё каждый свой приход, но даже так всё ещё чувствовал откуда-то взгляд, направленный прямо в его сторону. Дыхание спирало, а крыльцо из-под ног уходило, казалось, что ступеньки ветхие сейчас проломятся под его телом, забирая вместе с деревянными обломками в пустоту. Прислушивался к природе настороженно, а вокруг ни звука в такие моменты не было, лишь тихое шебуршание листьев на кустах. Точно весь мир застыл, ожидая, пока мальчишка с зонтиком в руке наконец решится открыть дверь. Дверь, за которой придётся в очередной раз выворачивать душу, изливать всё то, что давно копилось внутри. И Чунь Юнь чувствовал себя кувшином. Да, именно им. Несуразным глиняным убожеством, разукрашенным нелепо худшей гуашью, в котором вода копилась до последнего момента, пока не польëтся за края. «Успокойся» — каким-то совершенно несвойственным ему тоном иногда говорил психиатр, щëлкая ручкой. Но Юнь не мог. Вода лилась за края кувшина с двойной силой. Вода лилась и из глаз. Лилась отовсюду без возможности остановиться. (В то время он, кажется, и выплакал все свои слëзы.) — Вы можете что-нибудь с этим сделать? Чунь Юнь спрашивал это не единожды, умоляюще и с надеждой смотрел в глаза мужчины напротив, показывая очередные гематомы, но тот только качал головой. — Ты должен справиться сам, ты же понимаешь, Юнь-Юнь? — Казалось, будто в его взгляде прослеживаются странные искры, горящие и прыгающие вверх-вниз. Жаль, тогда глупый маленький Чунь Юнь этого в упор не видел. — Я простой психолог. — Я понимаю, но в полицию вы обратиться можете? Пожалуйста? Мужчина тяжело вздыхал, вновь скрещивая руки и отводя взгляд от синих следов на его шее, что тот прятал под колючим шерстяным свитером, а после кивал, щëлкая вновь ручкой по нескольку раз. И мальчишка ему верил, даже слишком. Только вот ни полиции, ни органов опеки к нему домой никогда не приходило. — О чём задумался? — Да так. Кое-что вспомнил… Услышав такой ответ, Беннет удивлëнно захлопал белыми ресницами. Те точно были покрыты инеем, Юнь только что заметил. А ещё в глазах Беннета тоже были искры, метались из стороны в сторону — другие, совершенно не похожие на те, что вынырнули сейчас откуда-то из пучин прошлого. Плечи передëрнуло. Вспомнились и глаза той львиной головы на входе. Обидно, конечно, что тогда он не заметил, что та просто предупреждала, совсем не пыталась напугать его своими сверкающими огнями. Лучше всех знала, что происходит за дверью на самом деле, а Чунь Юнь и не послушался. — И что же? — Тут же заинтересованно навострил уши сосед. Не хватало только собачьего хвоста, виляющего изо всех сил в разные стороны, и ну точно собачка, вылитая. — Что сейчас фехтование, кажется, по расписанию, — ляпнул первое, что вообще могло придти на ум, совершенно не зная, про что ещё наврать. Ложь выходила всё труднее, он путался в любом своём слове и шаге. — А вот и не угадал! Французский! — улыбнулся широко Беннет. Французский. Класс, лучше и не придумаешь. Что ему там вообще делать? Нет, не так, что ему в принципе здесь делать? Он был лучшим учеником в прошлой школе, верно, но здесь ему не удержать былой статус с предметами, которых и в помине не было в Сиэтле. Чем думали его родители, что вечно так пекутся о положении в обществе, он совершенно не понимал, но и понимать их, если честно, ему не очень-то хотелось. Было очевидно, что с новыми предметами совладать так сразу не выйдет, но кого это волнует? Статус лучшего ученика он должен удержать, а в идеале и забрать его у Син Цю, иначе родители непременно тыкнут пальцем в слабую его точку, гноящуюся с детства рану в груди — успеваемость других. «Не можешь его обойти?» — простой вопрос, указывающий не напрямую, невзначай точно, но такой пробирающий, что до боли и накатывающих слëз. Может быть и не может, но вот должен в любом случае, знает, как мантру, повторяющуюся изо дня в день в голове. Это для Чунь Юня как единственный способ защититься, урвать своё место в такой чужой ему семье, в такой, от которой он зависит целиком и полностью. Понимает — не сбежать, пока не станет совершеннолетним, а значит, остаëтся лишь играть по правилам. Главное только, чтобы с шахматной доски его не сшибли, как ненужную жалкую пешку, потому и надо выбиться в дамки, лишь бы остаться твëрдо стоять на своей клетке. В игре место есть только лучшим, Юнь помнит и это негласное правило их семьи. — Она хочет перевести меня в другую школу, — с ходу признаётся Чунь Юнь, усаживаясь на привычную кожаную кушетку. Настолько привычную, что каждую шероховатость на ней он мог бы с уверенностью нащупать с закрытыми глазами. Проводит пальцами по её поверхности, стараясь устроиться поудобнее, только вот как не хотел бы он этого сделать, было некомфортно точно также, как и в его первый приход сюда. Эти зелёные стены будто напирают со всех сторон, а стоит поднять взгляд выше — и вот уже на тебя глазеют гипсовые головы со шкафов, сверлят пустым, таким отрешённым и лишённым жизни взглядом, проделывая в макушке дыру. Чунь Юнь же смотрит только куда-то в пол, не поднимает взгляда, чтобы не встречаться с этой угнетающей душу атмосферой. Цепляется беспокойно за свои побитые жизнью кеды зрачками, но и глядя на них спокойствия не находит, даже капельку, совсем малость его, в первую очередь ведь вспоминает только одно: ненависть. Мать всегда их ненавидела, дай только возможность и она покупала новую обувь, лишь бы сын не позорил их своей неряшливостью, но он всë равно носил тайком именно эти — заклеенные и переклеенные тысячу (если не больше) раз. Они были родными, уже давно стали частью его, он дорожил воспоминаниями, связанными с ними, и уж точно не горел желанием расставаться. Как не хотел расставаться и с Сиэтлом. Внутри боролось два желания: как можно быстрее вычеркнуть родителей из своей жизни, оборвать все связи даже с самыми дальними родственниками, но сделать это не уезжая из привычного места, не менять уже приевшуюся обстановку. Он боялся перемен, боялся своего подкрадывающегося и такого неизвестного будущего, слишком страшился менять окружение. До дрожи в коленях доводили вопросы, возникающие в мыслях. Как его примут в новом месте? В новой школе? Что будет? Снова всё повторится? В своей нынешней школе он хотя бы нашёл способ справляться с травлей, знал, что именно нужно сделать, чтобы его оставили в покое хотя бы на время, но вот как реагировать на травлю от других людей в новом месте? Всё это пугало, хотелось не думать, вымести из головы метлой и выкинуть наконец в урну, как совершенно ненужный хлам. — Я считаю, это правильное решение с её стороны. Правильное? Взрослые невыносимы, Чунь Юнь уже не удивлялся этому, знал ведь с самого начала. Думают, что знают всё и обо всём, такие умные и все решения их правильные, а на деле что? Затыкают своих детей, в то время как те пытаются донести что-то, вразумить их. Но нет, они же старше, следовательно умнее, конечно же. — Вы не понимаете, я не хочу переезжать… Юнь отвечает зажато, сдержанно, как и всегда, только вот ярко раздувает где-то внутри костёр — желание ответить грубее, послать, выпустить эмоции, сказать, как же раздражает всё это, раздражает, как взрослые строят из себя умников и выдают свои слова за единственную и правильную истину, отказываясь даже слышать о желаниях других, и как они поступают как грёбаные эгоисты, преследуя только собственные желания. Думая об этом, Юнь чувствует, как в груди что-то плавится всё сильнее. Угли охватывает огнём целиком и полностью, вот-вот не сдержится и сожжёт тут всё дотла, выпустив наружу колкие слова, настоящие, без капли фальши. Такие, какие на самом деле в нём сидят. Но держится, старается, сам сгорая изнутри. — Уверен, твоя мать желает только лучшего, — до ушей доносится возня карандаша по жёлтым страницам записной книжки. Он что-то записывает, даже не глядя на мальчишку, — ты ведь понимаешь, что она старается ради тебя? «Лучшего» «Старается ради тебя»

— Мама, прекрати, пожалуйста!

Угли в груди теперь тлеют, грудная клетка в момент оказалась забита лишь пеплом. Эмоции все внутри сгорели, умерли вместе с этими словами, что фурией пронеслись перед глазами воспоминанием, заставив всё тут же оборваться, догореть в секунду. — Наверное, вы правы, — не остаётся ничего, кроме того, чтобы согласиться с ним, ведь смысла в разговоре больше нет. Даже сама судьба устами психиатра говорит ему, что за него всё давно решили. Всё решено и всегда было: дома заставляли есть строго по расписанию, насильно пичкали едой, если тот отказывался. В школу обязательно довозил их шофёр, никак иначе, ведь негоже сыну такой семьи появляться в школе в грязной обуви, испачканной по пути. Забирал его тоже шофёр. Репетиторы, клубы, секции, занятия музыкой — он должен был успевать везде, обязан был быть удобным, таким же, как брат. Жалкой, сверкающей фарфоровой куклой, на которую приятно будет любоваться другим. Всё было расписано, предначертано уже заранее, точно он жил по сценарию дурацкой подростковой драмы, что обычно шли постоянно дома по телевизору. Голова шла кругом. Единственное, чего он хотел, это стать сценаристом своей собственной жизни хоть раз. Хотя бы разочек. Но всё, что он мог, это наблюдать со стороны, как разворачивается история.