— И куда это ты так крадёшься?
Звучит где-то позади, мелькает тенью в лучах лунного света фраза прошлого, а с места теперь и правда не двинуться. Голос, знакомый до пульсирующей боли в висках и затылке, разбитым носом и багряными гематомами на спине и плечах запоминающийся в памяти, как ничто другое, он как шприц, втыкается ядовитым уколом змеиных клыков, впрыскивая парализующий яд. Под кожей словно горит что-то, разливается лавой жгучей, перетекает из венки в венку, перебирается от жилки до жилки, доходя и до сердца, так и замершего в ужасе — ещё секунда, и взаправду остановится. Каждое словечко этой фразы сколопендрой взбиралось вверх, прямо вдоль линии хребта перебирая бессчётным количеством своих смердящих лап. В нос бил запах чего-то тухлого, вероятно, даже мертвечины, пускай Юнь и знать не знал, как та на деле пахнет. Она же поднималась всё выше и выше, смертельным кольцом обвиваясь вокруг шеи, а после защекотала усами мочку уха и протиснулась прямо в него, подбираясь поближе к барабанным перепонкам, перебивая своим копошением соседский храп.— Завтра утром я как следует поговорю с тобой о твоей ночной возне.
Слова точно шевелились внутри ушей, застревая там ушной серой, что ни одной ватной палочкой и не вытащить. Чунь Юнь знал, что это всё нереально, что это лишь только его воображение играет, да мысли о прошлом навевают такие яркие воспоминания, только вот никак не мог побороть эти приступы, начинающиеся вот так просто, стоит только чем-то напомнить себе о доме, привычках родителей, их образах. Стоит что-то увидеть, услышать, почуять, ощутить, как вот он — глотает таблетки горстями, обессиленно развалившись рядом с сумкой с медикаментами. Проталкивает их в горло, не успевая даже запить как следует, зная прекрасно, что не поможет, нужно делать всё самому. Заставлять себя смотреть в сторону кровати Беннета, на месте которого сейчас так отчётливо видится родительская фигура, как пугающе реалистично вырисовываются на месте веснушек эти морщинки… Но там просто его сосед, он знает, Юнь уверен. Безобидный белокурый мальчишка, улыбка которого шире любой, которую он только мог увидеть, а веснушки ярче палящего солнца над овсяным полем в полдень. Это всё не настоящее, вот же рука друга, свисает с кровати, вся в бинтах и пластырях, полученных неизвестно каким образом, а силуэты, всё рисующиеся перед глазами — фальшь. Он знает. Должен помнить, отличать реальность от фантазий. Ещё две таблетки, отправляются вслед за тремя до того. Балансирует на грани, в рецепте сказано не больше двух. Главное сейчас — не переборщить. Утыкается лбом в пол, зажмуривая глаза до цветных узоров, отпечатывающихся на внутренней стороне века. Они плавают причудливо, бегают туда-сюда стремительно, до головокружения и тошноты. Перебор, это всё явно перебор, тело ломает, придавливая тяжестью к полу, будто гири к ногам привязали. Хочется вывести всё из желудка наружу, вывернуть его наизнанку, вытряхнуть всё оттуда, точно хлам из сумки. Всё так несправедливо и больно, но, хоть в лепёшку расшибись, лучше не станет. Так уж устроено всё у него в жизни. **** В коридоре ни души. Пробираются любопытно, сквозь щёлку в шторах, серебряные нити лунного света, софитами подсвечивая такие крошечные пылинки, выписывающие в воздухе понятные только им самим танцы. Им не нужны зрители, они танцуют тут и там при свете земного спутника, даря Чунь Юню хоть какое-то спокойствие, которое он так искал, пускай и совсем на короткое время. И Юнь чувствует себя непрошенным гостем, наглецом, пробравшимся в театр и затерявшимся средь рядов, попав прямо на какое-нибудь «Лебединое озеро». И ощущение такое стойкое, цепляющееся за душу, будто он смотрит на то, что никак нельзя было видеть, что-то сокровенное, не предназначенное для посторонних глаз. Стоит совершенно один посреди коридора, меж кучи дверей с блестящими золочëными номерами на них, поблёскивающими в темноте, а за ними, дверьми этими, абсолютно незнакомые ему люди, спят себе спокойно и не видят той красоты, что довелось сейчас увидеть ему. Ноги всё также обгладывает холод, до костей льдом пробирая и инеем морозным покрывая их поверхность — он вышел босым, да в одной пижаме, вот дурак — но дела до этого нет уже никакого. Ступает голыми ногами по льду мраморных полов, а эти пылинки вокруг точно снегом кружатся. Перед глазами — стена морской воды, жемчужинами катится куда-то вниз. В голове — белый шум. Внутри и вокруг — зима, а он всё стоит в одиночестве посреди заснеженного поля, по колено в снегу завяз, без шанса оттуда выбраться и согреться когда-нибудь. Сгибается пополам, пытается сохранить тепло внутри хоть как-то, раздуть последнюю искру, но всё тщетно. Погасла. Больше не горит. Ветер за окном пансиона завывает, зовёт куда-то далеко, с воплем срывая с деревьев горящие ярко-оранжевым пламенем листья, и размазывает их по тёмно-синему небу, как по холсту, играя на контрасте противоположных цветов, а после тут же затихает. Когтистые ветви почти раздетых деревьев замирают, ночные существа в лесу, окружающем учебное заведение по периметру, подозрительно притихли, а луна с ожиданием глядит в окно. Все они точно ждут чего-то, только вот Чунь Юнь не совсем понимает, чего именно. Вокруг кромешная тишина, но теперь в голове ещё громче шумят его собственные ветра: зимние, холодные, сковывающие цепями из льдов и обращающие слёзы в… снежинки? Это точно не галлюцинация. Не воображение и не какое-то видение. Не фантазия. Будто кто-то на небе тоже заплакал, глядя с высоты на беспомощность песчинки вселенной, на то, как из глаз её всё катятся бесчисленные потоки солёных звёзд. Звуки вокруг возвращаются постепенно, вот, чего они так ждали. Но ветра нет, лишь лёгкие его дуновения, словно тот тоже хочет взглянуть, как же снежные создания могут танцевать в воздухе. И Чунь Юнь смотрит тоже, роняя свои собственные снежинки вниз. **** — Ого! Когда ты успел сделать эту фотографию? Беннет глядит искренне своими чистыми глазами, полными искрами любопытства, но свои Юнь лишь отводит, глядя на распечатанную фотографию того дня в его забинтованных ладонях. Дня, когда в первые дни сентября вдруг попадали с неба снежинки, кружась над крышей пансиона и оседая на каменных статуях, и дня, когда его искра погасла окончательно, с маленьким шансом вспыхнуть вновь. Это было всего пару дней назад, в ночь с четверга на пятницу, а в душе всё также оставался тот самый осадок невероятной тоски по времени, которого не было и уже никогда не будет — по счастливому детству. Чунь Юнь всегда ненавидел то, что мало чего он мог запомнить и отложить в памяти, да и счастливых моментов-то особо и не было, чтоб те складывать бережно в альбом воспоминаний, потому… камера стала ему лучшим другом. Жаль только, живой она не была, да и другом предмет назвать сложно было… С её помощью он старался никогда не забыть происходящего, даже если события вокруг приносили лишь только боль, колющую, тягучую, высасывающую все жизненные силы до единой. И в тот день он тоже запоминал, собирал объективом камеры все свои воспоминания, стараясь ничего не упустить, не забыть вдруг, обрекая затеряться в песках временной пустыни. Как бы ни было тяжело, как бы мало сил у Чунь Юня не осталось, но он точно знает, что просто обязан взять в руки камеру и фотографировать, пока не запечатлеет всё, что может так легко и просто потерять в собственных мыслях, ускользающих так стремительно сквозь пальцы и убегающих нижней строкой из ежедневных утренних новостей. — Да так, не спалось на днях ночью… — Конечно же, он не скажет. Юнь просто промолчит, сглотнув комок, вставший поперёк горла булыжником. — Да у тебя талант! Талант? В его семье нет такого слова, есть только «Труд» и «Терпение». — Не хочешь попробовать вступить в клуб фотографии? Клуб фотографии?.. Раньше Юнь и не задумывался о чём-то подобном, так как фотографировал он в основном лишь для того, чтобы воспоминания не рассыпались осколками стёкол по разуму, без возможности собрать и склеить их в единое целое вновь, но никакой страстью к этому занятию и не пахло, только вынужденные меры, как и ведение дневников и заметок иногда. Со временем процесс, конечно, стал немного увлекать, да и снимки становились всё более глубокими и нагруженными деталями и смыслом, воспоминания с помощью них передавались всё лучше, но ярой любви к этому так и не появилось до сих пор, пускай работы и можно назвать чем-то… неплохим. Но вот родители никогда не были за. Чунь Юнь всё ещё помнит, как разлетелась в щепки его коробка воспоминаний, на части порвало три года его жизни. Половина того, что он старался никогда не забыть, отцвела лепестками роз с приходом осени — его матери. Кто же знал, что в молодости её бросил фотограф, оставив практически ни с чем и просто выбросив из своей жизни, в точности как ненужный хлам. Конечно, Юню было жаль её, но… до сих пор он не понимает, при чём же здесь был он. Что сделал он? Что такого, что это заставило мать поступить вот так с ним, собственным сыном?— Все фотографы жалкие ничтожества, ты должен быть выше этого. Или сам хочешь стать ничтожеством?
Именно поэтому в чужих руках сейчас был распечатанный снимок. После этого случая он и начал печатать фотографии как можно быстрее после того, как сделал их. — Не думаю, что это хорошая идея, — выдыхает размеренно он. По выражению лица Беннета видно, что он явно разочарован таким ответом, и ожидал положительного. Широкая улыбка на считанные секунды прячется, опуская уголки губ. Честно, в этот момент Чунь Юню кажется, будто бы перед ним мелькает настоящее выражение его вечно счастливого лица, но не успевает он и подумать об этом, как их взгляды пересекаются по чистой случайности. Печаль, сжирающая его изнутри, пересекается с точно такой же, словно напротив зеркало, а свежее зелёное поле в глазах соседа отражается точно такой же зимой, суровой, с непроглядной и непрекращающейся метелью, поглощающей всё живое на своём пути и окутывающей в вечные льды. Внутренние ветра обоих точно перекликнулись, отозвались друг в друге и обменялись парой снежных балерин, Юнь уверен, они оба сейчас это почувствовали. И если же сам он впервые почувствовал, что кто-то точно также вязнет в сугробах с головой, и это откликнулось внутри маленькой искрой и неожиданно промелькнувшей мыслью «Так я… не один», то Беннет встрепенулся, вновь натягивая на лицо ярчайшую улыбку. Зеркало в миг разбилось, затерялось среди травинок зелёных и солнечных лучей в его глазах, что вновь внезапно нарисовались на том месте, где мгновения назад ветер завывал диким зверем, раскачивая ветви одного-единственного мёртвого дерева. — Почему? — интересуется с невинным лицом он, а Чунь Юнь замечает, как фотографию меж его пальцев потряхивает слабо. Нет, он не будет лезть и спрашивать. Не будет. — Ну… сложно объяснить. Скажем так, один человек явно не обрадуется такому. Опять то самое глубокое понимание мелькает в огранке зрачков еле заметной леской, тонким шëлком паучьих нитей. Видимо, у них всё же куда больше общего, чем могло показаться с первой встречи. Никогда бы Юнь не подумал, что такой человек как Беннет сможет понять его. — Мать? Или отец? Вопрос прилетает прямо в лоб, неожиданно, опережая собой все его мысли. Как он?.. Разве было настолько очевидно? И какое ему вообще дело до чужих проблем? — Понятно, можешь не отвечать. — По взгляду ясно, что до того и без ответа всё дошло, прочитал его, как открытую книгу, а Юнь и укрыться от вопроса не смог, слишком уж резко он об этом спросил. — Но, я думаю, пока ты здесь, она не узнает про это. А если и узнает, из клуба тебя выгнать по чужой прихоти всё равно не смогут. Тут уж дело в твоих руках!В твоих руках.
Когда хоть что-либо было в его руках, а не в родительских? Все и всегда решали всё за него, Чунь Юнь не мог даже выбрать, что будет есть на ужин, что уж там говорить о каких-либо занятиях. Всегда они пихали его в какие-то «развивающие» клубы: иностранных языков, литературы, фигурного катания, плавания, естественных наук и прочего прочего, что так быстро наскучивало. Это всё была рутина, он не помнит, когда в то время вообще улыбался или смеялся. Главной радостью были только лишь игры — с помощью них Юнь мог уйти в другие миры, интересные, полные опасностей, приключений, драмы, радости, любви и кучи других эмоций, которые ему было попросту запрещено проявлять. «Замолчи, ты слишком громко смеёшься». «Заткнись, прекрати реветь. Ты что, девчонка?» «Любовь? Только после того, как приведёшь и покажешь нам, кого ты там себе нашёл». Каждая фраза, точно тысячей ножей по сердцу, и все ранят разом. Больно, невыносимо. Он ненавидит себя за каждую из эмоций, так сильно, что хотелось бы ему вообще перестать что-либо чувствовать. — Я попробую… наверное. Говорит Чунь Юнь, а сам ни на секунду не перестаёт вглядываться в фотографию того сентябрьского снега, который всё кружил и кружил небесными слезами над острыми пиками елей, так беспощадно протыкающих своими макушками небосвод.