Помоги мне принять себя

— Хочешь подать заявку на вступление в клуб? Чунь Юнь обдумывал это дикое предложение всё воскресенье. Пристально рассматривал каждый снимок из своей коллекции, вертел и крутил их туда-сюда, глядел под разными углами, всматриваясь в мельчайшие детали и вспоминая всё. Щепетильно восстанавливал в памяти историю каждого снимка, каждое воспоминание, заточённое за красивым глянцевым изображением, находящимся у него в руках, и всё не прекращал думать, гонять мысли по черепной коробке, точно хоккейную шайбу по льду. Вот меж пальцев оказалась и фотография того самого дня, когда прощальный ужин уже был на столе, а собака его, предвещая скорое прощание, скулила под ногами, совсем не виляя хвостом — атмосфера снимка так и передавала всё его безразличие в тот момент. Коробки на нём были собраны, поставлены до безумия ровно, одна на одну, а на стенах виднелись следы от постеров, которые он просто вынужден был снять и запрятать куда-подальше, как и фигурки, только бы не испортили дорогие сердцу и душе вещи. Тогда-то решение и пришло само на ум, именно в тот момент, когда Юнь осознал, что намеренно прятал свои личные и дорогие вещи, прекрасно понимая, что родители могут легко и просто избавиться от них. Им всегда было всё равно, что ему дорого, они были готовы на всё ради своих собственных прихотей и желаний. Так почему если его мать когда-то вот так бросил фотограф, он должен откладывать в сторону даже мысль о том, чтобы начать заниматься фотографией? И в те самые мгновения, когда в разуме начали наконец проясняться такие очевидные, но такие недосягаемые раньше вещи, руки Чунь Юня, сжимающие снимок, затрясло то ли от накопившейся злости, то ли от обиды, грузом повисшей на душе так давно. Хотелось порвать его сейчас же, но как мог он останавливал себя, не в силах позволить себе потерять такое важное воспоминание, давшее ему хоть какое-то осознание. Оно подтолкнуло в правильном направлении, направлении, что могло бы помочь исцелить его прогнивший разум, целиком и полностью забитый не его мыслями, не его идеалами и приоритетами, пропитанный насквозь ядом, к которому так хотелось бы подобрать быстрее антидот. И этот маленький шаг, всего лишь какая-то заявка на вступление в клуб, будет первым словом поперёк впервые за долгое время. — Да, я… хотел бы вступить в клуб фотографии. Юнь чувствует, точно ощущает, как стучится в висках сердце. Переступать за красную линию, вечно ограничивающую его действия и эмоции, оказывается, так страшно. Мысли назойливо роятся, копошась где-то в извилинах мозга, заставляя задумываться о том, что может пойти не так. Как родители могут прознать про это, как отреагируют, а там и как переведут снова на домашнее обучение. И ему страшно, но страх никогда и не почувствовать свободы на вкус сильнее, гораздо. — Отлично! — Учитель Элиз точно светится от счастья, глядя сверху вниз на ученика. — Давненько же к нам не поступало новых фотографов, школьная газета давно затухает. Энтузиастов вроде тебя как раз не хватало, новичок! Юню хочется скривиться, стоит лишь услышать это прозвище. Вот уже вторая неделя его учёбы здесь пошла, а он всё «новичок». Видимо, так и прославится здесь тем самым неудачником, загремевшим в медпункт в первый же свой день. — Тебе нужно будет заполнить кое-какие бумаги для вступления, получить их можешь в студсовете. В студсовете… Знал бы ещё Чунь Юнь, где тот находится. Спрашивать у Элиза он, конечно же, не стал, сам ведь в мыслях раздражался каждый раз, как его называли новичком, а его незнание лишний раз подтвердило бы эту кличку. Беннет, единственный, у кого он мог бы попросить помощи, будто просто испарился в такой неподходящий момент. «Сам найду», — так он подумал, только вот не учёл, что корпус учебный просто огромен, и блуждал теперь потерявшимся щенком по массивным коридорам. Собственное тело ощущалось совсем маленьким и хрупким по сравнению с окнами, берущими своё начало от пола и уходившими под самый потолок, а люди с картин, казалось, смотрят на него со всех сторон, больно тыкая куда-то под лопатки своими неживыми взглядами равнодушия. На них в ответ он старается не смотреть, слишком уж мрачно и пугающе те выглядят, да и зрачки сами собой приковываются намертво к стёклам окон и тому, что за ними. Отсюда, видимо, открывается вид на пансионский сад, который так расхваливала мать — его Юнь видит впервые. И чем больше смотрит, тем медленнее становится шаг, чем больше вглядывается туда, тем тише становится эхо от стука каблуков его туфель, до того громко цокающее по коридору. Рука касается холодной стеклянной поверхности кончиками не менее ледяных пальцев. За пределами пансиона вечер уже сменяет день, вытаскивает свои полотна синего бархата, чтобы потом ночь рассыпала на них алмазы звёзд, но внизу всё ещё можно разглядеть одинокие статуи мрамора, обдуваемые тоскливыми осенними ветрами. Чунь Юню их жаль, ведь те покрыты мхом и занесены осенними листьями, облепившими их тела, и больно на них смотреть с высоты, когда приходит понимание собственной с ними схожести. Их тоска внезапным покалыванием в груди отзывается в нём, точно бездна взывает к бездне. — Вот ты где, — чужой голос скользит вдоль мрачных картин и вьётся атласной лентой вокруг громоздких люстр под потолком, принуждая отлипнуть от окон и рассматривания сада, — учитель Элиз говорил, что ты должен зайти сегодня в студсовет. И голос он этот уже слышал. По звуку тот схож с солёными морскими каплями, бьющими в лицо нагло и так раздражающе возвращая к реальности, стойкая непереносимость которой у Юня была. — Заблудился? Переводит взгляд на дверной проём, в самый конец коридора, а в глаза тут же бросается идеально отглаженная белоснежная рубашка и руки с тонкими паучьими пальцами, что сжимают так бережно корешок книжки, на этот раз новой, не той, что довелось увидеть до этого. Заметив, что Син Цю глядит на него выжидающе, он ощущает, что становится немного некомфортно. — Нет, — очевидно врёт он, не услышать бы то дурацкое прозвище снова, — всё в порядке. — А выглядит так, будто точно потерялся, — настаивает одноклассник, а по коридору вот уже слышится его грациозная поступь, отпрыгивающая звонко цоканьем от стен и возвращаясь в двойном размере обратно. И чего он вообще хочет? Шёл бы себе спокойно туда, куда и направлялся, ему не нужна чья-то помощь. И сам справится… как-нибудь. — Я же сказал, что всё в порядке. Чунь Юнь отворачивается обратно к окну, ожидая вновь увидеть за ним людские статуи и вихри осенних листьев, подхватываемые холодными ветрами, но натыкается только лишь на горящую голубизну собственных глаз, следящих за ним из темноты вечера. Удивительно, как же быстро осенью темнеет. Глядит в них, а в серебряных проточинах в радужке так и видит то, что больше всего в себе не переносит — зависть. Зависть и ненависть, что сидят в нём с самого детства, с момента, когда родители вечно сравнивали его с другими, приводя в пример детей, так походящих манерами на Син Цю. Образы из прошлого явно давали о себе знать, и, вероятно, сам того не осознавая, он видел в Цю только лишь соперника, того, кого нужно превзойти, только бы заслужить уже наконец это дурацкое признание, все эти годы ускользающее от него, как мифическое существо. Он даже не знал, существует ли оно вообще, это признание, но заполучить его всё ещё так хотелось. Хоть на миг почувствовать, что не облажался, и увидеть в родительских глазах гордость за него, а не вселенское разочарование и немой вопрос «Зачем ты вообще появился на свет?». Позади загораются два искрящихся факела, Юнь видит в отражении, как плавится в них медь и золото, смешиваясь в одно целое. Кажется, словно они видят его насквозь и выжигают каждый жалкий секрет дотла. Чужая рука касается плеча одними кончиками пальцев, а тело уже встряхивает с непривычки, укалывая ежовыми иглами место их соприкосновения. Он ненавидит касания, но смелости откинуть хрупкую кисть так и не хватает. Даже просто смотреть в его сторону совсем не хочется, так каждая жалкая жилка наполняется неприязнью к этим до ужаса идеальным и плавным движениям. — Впервые видишь сад, так ведь? Да какое ему вообще дело. — Впервые. — Там фонтан плачущей девы внизу, среди прочих статуй, — Син Цю равняется с ним, теперь отблески их глаз в отражении вот-вот могут слиться в один. Ступни чешутся отойти в сторону, не чувствовать бы его ровное дыхание слева, но он всё стоит, не двигаясь и задерживая собственное, кажущееся сейчас таким ужасно громким, — о нём даже легенда есть местная, пансионская. Чушь, просто очередной никому неинтересный бред. К чему он вообще говорит об этом? Ему думается уйти, просто развернуться и быстрыми шагами скрыться где-то за поворотом, не слышать бы этот приторно-сахарный тон, отдающий так явно наигранностью и жалкой фальшью. — О двух влюблённых, поклявшихся встречаться у фонтана каждый год, — продолжает тот неспеша, растягивая, кажется, каждую букву до единой, размеренно и бархатисто. — А почему фонтан носит такое название, знаешь? — парень обращает к нему своё бледное лицо с острыми чертами, из-за чего Чунь Юнь, совсем забывшись из-за его рассказов, делает то же самое, жалея о содеянном в ту же секунду. Лица совсем близко друг к другу, а глубокая северная морозность его взгляда прошибает насквозь шипами льда, тут же ментально пригвоздив к стене позади. — Понятия не имею, — навязчивое желание убежать прочь всё зудит в голове, мигает красной лампочкой и бьёт тревогу. Зрачки немедля отлетают обратно за оконные стёкла, но Юнь замечает, что этот проклятый книжный червь не делает того же, всё испытывая его сверканием своих хищных позолоченных глаз. — Потому что один из них перестал приходить к фонтану. Второй всё ждал его, всю жизнь ждал, но так и не дождался. И какое отношение это вообще имеет к названию фонтана? «Полная чушь» — вот-вот бы возникло в мыслях, но он продолжает рассказ быстрее, чем эти слова успевают появиться: — С тех пор дева, по щиколотку стоящая в воде посреди фонтана, у которого влюблённые встречались ночами, заливается день за днём слезами, текущими по её мраморным щекам, — поэтично заканчивает Син, поправляя одним движением руки прядь волос, что длиннее остальных и спадает неудобно на лицо. Он разворачивается на пятках деловито, а его накрахмаленная рубашка шуршит едва где-то над покрасневшими кончиками ушей, приятно чувствуясь еле ощутимым щекотанием. Чунь Юнь вовсе не глядит в его сторону — боится вновь соприкоснуться так неосторожно взглядами, словно тот может хоть что-то прочитать по глазам — погружается в темноту вечера в молчании, силясь разглядеть уже и неразличимый совсем силуэт этой фонтанной девы. Зря он так, наверное, думал, история эта ведь… довольно красива, рассказанная так выразительно и чувственно, передавая как следует всю тоску и печаль правильно подобранными словами и тоном. — Идёшь? Оглядывается на обладателя голоса, утыкаясь в пол и случайно совершенно останавливая зрачки на его до ужаса худых ногах, одетых в идеально сидящие гольфы и туфли, что обтекают стопу так, будто они и были сделаны исключительно для него, ни для кого другого. Чунь морщится мысленно, не выражая на деле никаких эмоций. Какой же он всё-таки… эталонный, аж до тошноты. — Куда? — остаётся лишь спросить. — Тебе же всё ещё нужны бумаги на вступление в клуб, так? За окном завывает и стучится внутрь ветер, принося на обратную сторону стекла капли. Вот и дождь вновь начинается. **** — Ага, нашёл. Бледные руки бережно кладут перед ним бумаги на стол, пододвигая поближе. Их совсем немного, и Юнь уже берёт ручку между пальцев, чтобы побыстрее заполнить и не ощущать больше это напряжение в абсолютно пустом кабинете, но те ускользают неожиданно прямо из-под носа. — О, извини, забыл кое-что уточнить. Тебе говорили, что ты должен принести образцы своих фотографий, чтобы приложить к бумагам на вступление? — Син Цю глядит на него вопросительно, а у него всё как и обычно, он не может вот так уверенно поднять глаз от собственных ног. Совершенно не знает, куда себя деть, находясь под внимательным надзором горящего янтаря, отливающего золотом осенних листьев. — Не говорили, — признаётся честно и малость стыдливо. Наверняка мог бы и сам догадаться, не оправдание то, что никто не сообщил. Парень напротив тут же меняется в лице и задумчиво прикладывает пальцы к подбородку. Из-за своих вечно спадающих на лоб волос Чунь Юнь впервые замечает его покрасневшие от пансионской прохлады костяшки и совсем крохотную и блёклую родинку на шее. — А фотоаппарат ты с собой носишь? Конечно же, фотоаппарат всегда был при нём. Юнь никогда не упускал ни единой возможности взять его с собой, стоило только понять, что он может запомнить всё происходящее фотографиями. И если бы не это чудо техники, сейчас память его была бы попросту похожа на мёртвую, безжизненную пустошь, занесённую песками. Но к чему ему вообще эта информация? Кивает лишь неуверенно, а в ответ сразу же следует: — Тогда доставай. Чунь Юнь медлит немного, тупит сначала взглядом куда-то на бумаги на столе, а потом вдруг понимает всё. Мысли в момент схлопываются в голове лишь в одну: он предлагает сфотографировать его в качестве демонстрации навыков? Боже. Он и смотреть-то на него не может в упор, а здесь… смотреть на него через объектив тоже не казалось лëгкой задачей, которую он бы осилил, но делать было нечего. Тянется осторожно к сумке, шарясь неловко руками среди книг, наконец откопав камеру. — Так, и… как мне сесть? — спрашивает Син Цю аккуратно, точно боясь подступиться и сказать что-то не то. — Как хочешь… — Юнь слишком занят, возится с крышкой, снимая ту с объектива, но потом понимает, что прозвучало это слишком уж отстранëнно. — В смысле… садись, как тебе удобно. В ответ парень негромко хмыкает, озираясь по сторонам будто в поисках чего-то. Шуршание листков на столе мягким шëлком касается кончиков ушей Чунь Юня, заставляя оторваться от настройки своей драгоценной вещи. — Так хорошо? — уточняет. Кажется, щëки сейчас точно покраснели предательски, Юнь чувствует, стоит только взгляд поднять на его голос. Цю отодвинул лишние бумаги, немного по-детски запрыгнув на сам стол. Пуговица его белоснежной рубашки издевательски расстëгнута так, что оголяет слегка до невозможности красивые ключицы, словно выточенные из мрамора, а над теми красуется маленькая родинка, едва заметная. Да, он определённо не может не чувствовать этого идиотского смущения, когда тот так выглядит. Не зря он идеален во всём, даже когда ведёт себя вот так, более расслабленно. Он действительно лучший во всëм, от чего и завидно. — Да, так хорошо, — подтверждает Чунь Юнь, поспешив уткнуться обратно в свою камеру. Наводит объектив в его сторону, а сам задерживает непроизвольно дыхание, лишь бы руки не задрожали. Смотреть на него в объектив, как он и думал, всё ещё нелегко, но хотя бы лучше, чем сталкиваться с ним взглядами в реальности. Всё-таки эти янтарные глаза из тягучей карамели выглядят совершенно по-другому в камере, уже не кажутся такими уж холодными, какими он видел их впервые. Настраивает фокус и подбирает ракурс, на что сделать акцент. Но глаза не кажутся лучшей кандидатурой, несмотря на невероятную красоту. — Вот. — После пары снимков, Юнь наконец протягивает фотоаппарат в руки Син Цю. Стыдно осознавать, что он выбрал акцент не на лицо. — Ключицы и руки? — удивлëнно смеëтся тот, разглядывая фотографии. Юню же хочется провалиться куда-то под землю. Не подумает же он, что тот какой-то неправильный? Нет ведь?.. — Да, — сдавленно отвечает он, уже жалея, что сделал снимки именно с такого ракурса. Точно что-то не то да подумает. Син Цю выуживает незаметно из кармана шорт очки, бережно надевая те, чтобы рассмотреть всë получше. — Мне нравится, — улыбка на его губах сияет непривычно, Чунь Юнь ни разу не видел, чтобы тот улыбался. В школе он совершенно не такой. Удивительно даже увидеть его вот таким, более простым, а не тем лучшим учеником, кидающим в сторону других надменные взгляды. — Правда? — Правда. Думаю, тебя с радостью примут в клубе фотографии. Мать никогда не оценивала его навыков. Да что там, она не жаловала фотографов вообще. Считала это занятие ерундой, говорила, что талант к фотографии это не талант, ведь фотографировать может любой дурак, просто взяв в руки камеру впервые. Но малознакомый ему парень, тот, которому он так сильно завидовал, и жизнь которого ему так хотелось познать… похвалил его вот так просто. — Спасибо… Эти фотографии были просто пропуском в клуб, вынужденная мера. Но теперь же, кажется, они тоже будут содержать в себе тëплое и необычное воспоминание, которое он обязательно сохранит в виде печатных снимков, чтобы не забыть никогда. — Спасибо, Син Цю. **** Первое задание от клуба было совсем не сложным, всего-то нужно было сделать парочку фотографий местной архитектуры. На этот раз Беннет пропадал в медпункте — каким-то образом умудрился сломать руку — потому снова приходилось бродить по пансиону одному. Далеко он, правда, решил не уходить, всё-таки рисковал заблудиться снова, потому и место для фотографий выбрал самое простое — главный холл учебного корпуса. Тот как раз отличался своей особой красотой: массивные лестницы по обе стороны от окна вели на второй этаж, а резные перила выделяли собой своеобразный балкончик, что позволял наблюдать первый этаж оттуда. Громадная люстра с хрусталями камней украшала собой потолок, переливалась и блестела, пропуская через каждый свой камешек шлейф солнечных лучей, пробивающихся из-за бархата тёмно-зелёных штор, что обрамляли собой панорамное окно под лестницами. И сейчас, в обеденное время, этот холл был просто забит до отказа людьми, что затрудняло движения и сковывало неприятно тело, заставляя напрягать каждую мышцу, контролировать каждый вздох и движение уже машинально, не сделать бы ничего глупого, но Чунь Юню просто хотелось быть как все. Не думать, не переживать, выкинуть уже наконец из головы мысли о том, что кто-то смотрит на него и осуждает, высмеивает за глаза. Просто пошли они всё к чёрту, пусть просто исчезнут и всё, как люди, так и вечные мысли о них. Перебирает нервно камеру в руках, очерчивает самым кончиком указательного пальца кнопку затвора, а сам двигается к лестнице, туда, где воздуха побольше. Юнь захватывает объективом каждую незаметную для других деталь, стоя на ступенях, поближе к витым перилам. Ему нравится понимать, что пока все эти люди куда-то спешат, даже не смотря по сторонам, его взору удаётся зацепить неописуемой красоты виды. И ведь все они в совершенной простоте — в пылинках, что заметны лишь подсвечиваемые лучами солнца, в бликах, которые радужными пятнами резво скачут на стенах и потолке, когда хрустальные камни люстры преломляют собой свет, в позолоченных канделябрах, замысловатыми ветвями торчащими из стен ещё со времён постройки — во всём, что здешние учащиеся видят каждый день, но забывают разглядеть. Никогда бы он не подумал, что фотографировать вот просто так, когда не нужно ничего запоминать, может доставлять… особое душевное спокойствие? Наверное, так можно было описать его состояние сейчас, раз тело полностью расслабилось, в кои-то веки перестав реагировать на мелькание незнакомых людей рядом. И ведь Чунь Юнь того даже не заметил. Ведёт объективом сквозь толпу, но кое-кто заставляет остановится, на момент задержать на себе объектив. Кое-кто, кто навевает определённые воспоминания того дождливого вечера, когда Юнь только заполнял бумаги на вступление в клуб и оставалось всего подождать одобрения главы на заявку.

— Тогда доставай.

Как и в тот вечер, когда для демонстрации своих навыков он фотографировал его, это худощавое тело скрывает просторная белая рубашка с рукавами-фонариками, узкие манжеты которой так подчёркивают его тончайшие запястья, в точности как у какой-нибудь фарфоровой куклы. Да и кожа-то его в точности походит своей блёклостью на фарфор, белоснежный и без единой трещины. Острые ключицы копьями выглядывают из-за расстёгнутого слегка воротника и, почему-то, палец сам тянется к кнопке, чтобы запечатлеть ту красоту, которой сам Чунь Юнь так ужасно сильно завидовал, всё больше желая оказаться на его месте, на месте парня, у которого и проблем-то наверняка быть не может, с такими-то данными. До безумия хотелось иметь такое же тело, худое и без изъянов, чтобы не блевать больше в туалетах после каждого приёма пищи, сжимая пальцами холодный фаянс от боли, раздирающей горло. И Юнь всё не может отвести от него объектива, просто не в силах прекратить представлять себя на месте Син Цю, который сейчас вот так легко, без каких-либо затруднений, говорит с парнями, по всей видимости, из старших классов. Он нацеливает камеру поточнее и приближает теперь его тонкие, покрасневшие губы, двигающиеся так плавно, произнося слова. Как же сильно внутри ощущается гадкая зависть, что так и топит душу в себе, поглощая всё сильнее с каждым взглядом на его одноклассника, такого безупречного во всём. Она не даёт вздохнуть, точно залепляя рот куском чёрной изоленты, и душит собственными руками. Это чувство так и кормит сажей его и без того смоляное нутро, а он не может остановить это, и уж тем более без шансов оттереть его и очистить себя изнутри от негативных эмоций. Отдаляет картинку в объективе и с ужасом замечает, что чужие зрачки, замешанные в карамель, в непонятках целят в него, а между удивлённо хлопающих ресниц так и замечается «Чем ты вообще занимаешься?». Глаза из твёрдого сапфира и мягкого лунного света сталкиваются так внезапно с сладостью тягучей, и стыд раскатом грома разливается от груди до пят, больно обжигая кончики пальцев и заставляя сердце замереть, а через секунду забиться в исступлении так, что чувствуется даже в некогда повреждённом затылке, где-то под оставшимся там шрамом. Хочется завыть от разрывающих изнутри чувств, поперечными волнами сталкивающихся друг с другом в районе рёбер, но Чунь Юнь только пялится глупо в его сторону, приоткрыв рот и задержав дыхание настолько сильно, что, казалось, сам себя сейчас задушит, даже без использования рук. Наверное и покраснел, будто рак, а краснел он слишком уж глупо: кончики ушей и носа становились точно алыми, сравнимо с цветом самых свежих роз. И Юнь хотел уж было позорно сбежать куда-нибудь вверх по лестнице от всей этой нелепой ситуации, так неожиданно сложившейся, но застыл повторно, успев двинуть только ногой — на секунду показалось, что уголки этих самых тонких и покрасневших губ приподнялись на мгновенье, а после Син Цю первым разорвал зрительный контакт, развернувшись в противоположную от него сторону. Белая рубашка с рукавами-фонариками быстро затерялась в большой толпе, и тело отпустило наконец, чего не сказать о прожигающем грудь чувстве стыда. Выдох. Что это вообще, чёрт возьми, сейчас было? Отдышаться тяжело до невозможности, Чунь Юнь чувствует, будто грудь придавили огромным валуном или же стянули как следует тугими верёвками, так, что каждый вдох даётся через силу. Ну и ужас, да чтоб он ещё раз смотрел в глаза кому-то… **** Беннет увлечённо перебирает одной рукой (другая, как бы прискорбно это ни было, покоится мирно в гипсе) напечатанные фотографии друга, что пойдут в клуб, как отчёт о первом задании. Рассматривает с любопытством каждую, а в глазах Чунь Юнь читает искры восхищения, сам тому удивляясь. Кому-то нравится то, что он делает?.. — Ух ты! Это всё ты снял? — интересуется он, откидываясь на пол и поднимая ладонь с фотографией в ней к потолку, так, что та подсвечивается с обратной стороны светом люстры. — Да, — буднично отвечает ему Юнь, точно и не сделал ничего такого. Сосед по комнате расплывается в широкой улыбке и нащупывает в куче фотографий рядом с ним ещё одну, поднимая к потолку точно также, чтобы рассмотреть и её. — Ой, а это кто? Парень лениво косится в снимок. — Никто. Просто… захотелось сфотографировать, когда увидел, — он вежливо и осторожно выдёргивает тот из его пальцев, и откладывает в кучу к остальным просмотренным. На глянце, откинутом в сторону — выделяющаяся в толпе хрупкая спина и лопатки острые, выпирающие из-под белоснежной рубашки, а в руках, с проводами бледно-голубых вен, зажата привычно книга.