— Юнь-Юнь. Это прозвище милое, возможно, для кого-то, но только не для Чунь Юня. В каждой букве чужих слов прослеживается явная насмешка, превосходство и полная власть над ним. Отец знает, что никуда сыну не сбежать от него. Что он полностью зависим, и точно вещь принадлежит ему, будто игрушка без собственных чувств, мыслей и эмоций в его руках, обязанная подчиняться. — Смотри сюда. На полу — его измятый личный дневник. Он вëл его, потому что внезапно для самого себя осознал, что забывает, понял, как из памяти постепенно стирается нечто важное, только вот уже с трудом может вспомнить по кусочкам, что же именно. Там Юнь писал и про отца, и про побои, про всё, что делало на душе так гадко, повисая непосильно тяжëлым якорем, что с каждым днëм всё тащил вниз на морское дно, откуда не выбраться.
— Я сказал смотреть. Его голос до ужаса тихий и спокойный. И Чунь Юнь смотрит, глазеет пустыми зрачками на то, как его воспоминания втаптывают в пол дорогущей обувью. И в груди что-то трещит, он точно может услышать это звоном в ушах, оно ломается одновременно с тем, как рвутся измятые страницы под отцовской подошвой. — Так вот, что ты думаешь обо мне? Напыщенный мудак? Моральный урод? Чунь Юнь лишь молчит, впиваясь вытаращенными глазами куда-то в пол и стискивая отчаянно зубы, буквально ощущая, как те вот-вот заскрипят, разрезая кладбищенскую тишину, нарушаемую только леденящим душу тоном. Кровь в висках стучит, вторя словам в голове, которые так и кричат ему бежать. Но бежать некуда — в этой запертой комнатушке, погружëнной в полумрак сброшенной на пол настольной лампой, только они вдвоём. Он и возвышающийся над ним чëрный силуэт монстра, фигуры, точь-в-точь королевы в шахматах. Он же — лишь пешка, хрупкое, неспособное за себя постоять создание, что так легко сожрать. Родительская тень всë ползёт и ползёт вверх по стене, пауком взбираясь к потолку и рассыпаясь тьмой по комнате, поглощает всё вокруг собой.
Она жадно съедает и его, окутывает собой с ног до головы, затыкая ладонью своей когтистой его рот, не давая сделать и одного жалкого вдоха. Тянет за собой в бескрайнюю бездну, у которой нет ни начала, ни конца, ни дна. И он задыхается там в копоти и саже, давится смолью, пронизывающей до глубины его такого же тёмного нутра, превращается в жалкие угли и тлеет бесконечно, без возможности когда-нибудь загореться вновь.
Резкий вдох сам собой вырывается изо рта, слетая с губ куда-то в ночную тьму и растворяясь в ней в тот же момент, будто ничего и не снилось вовсе секунды назад, возвращая на место былую тишину. Лёгкие отчаянно пытаются вобрать в себя как можно больше воздуха, словно действительно что-то неизвестное душит, давит со всей силы на горло, вонзая животные когти в плоть. Рука сжимает простыни, а сердце, кажется, вот-вот разорвётся, гоняясь по грудной клетке в палящей агонии, плавится и горит заживо где-то там, сжигая рёбра тысячей окурков. В комнате ещё темно, из-за задëрнутых наглухо штор не пробивается и луча, а Чунь Юнь, дëрганно вздрагивая при пробуждении, обнаруживает себя на мокрой от холодного пота постели, завëрнутым в перекрученное одеяло. Простынь липнет к телу и хочется только отмыть кожу, кажущуюся сейчас такой ужасно грязной и мерзкой, что следом возникает и желание натереть её наждачной бумагой как следует, лишь бы того не чувствовать так ярко. — Кошмар приснился? — совсем не сонный голос, сдавленный и приглушённый в бережном шёпоте, будто бы кто-то мог подслушать его, скажи Беннет чуть громче. Тон спокойный, ровный, серьёзный до невозможности, такой, что Юнь и не разобрал бы в нём голоса Беннета так сразу, не будь они соседями по комнате. Тонкие тюлевые занавески колыхаются слегка, как если бы окно было открыто, и Чунь Юнь с трудом может разглядеть сквозь темноту худую ногу, криво обмотанную вокруг бинтом, что выглядывает из-за штор. Стыд россыпью мурашек прокатывается по телу тут же, в точности как и слёзы солёные по щекам, которые замечаются только сейчас, осколками стёкол разбиваясь о руки, сжатые в кулаки. Он что-то слышал? Юнь говорил во сне? Зрачки мечутся в панике по комнате, а слова теряются среди жужжащих в голове мыслей без возможности найтись. Пальцы его трясутся мелко и мнут ткань бешено, а сердце учащает удары до бесконечности, так, что ещё немного, и на всю комнату будет слышен его нечеловеческий ритм. Тошнота подступает к горлу спазмами, взбираясь вверх по трахее скользким комком, и хочется просто сбежать подальше, скрыться за дверью туалета и вывалить в сортир всю ту смоль, которая пробралась внутрь в кошмаре. Его определённо застали врасплох. — Почему не спишь?.. Рука сама тянется вытереть мокроту с глаз рукавом пижамы, не заметил бы только никто его слабости, а в голову не приходит ничего, кроме как перевести быстрее тему. Больше всего на свете Чунь Юню не хотелось, чтобы кто-то узнал. Узнал о том, что происходило с ним в родительском доме и сколько кругов ада пришлось пройти, прежде чем высвободиться из режущих запястья оков хотя бы ненадолго, почувствовать вкус той опьяняющей свободы, которую так хотелось ощутить всё то время, проведённое с семьёй. — Скажи честно, — глаза Юня распахиваются шире, так, что сонная пелена спадает в миг, когда Беннет начинает говорить снова, а пальцы цепляются за одеяло в разы сильнее, чем до того, боясь услышать тот самый вопрос, — не надоело тебе притворяться? — Что ты… имеешь в виду?.. — хочется проклясть себя к чертям, когда голос предательски дрожит, а неловкие смешки подавлять не выходит от слова совсем. Трёт лишь глаза сильнее, прийти бы побыстрее в себя и стереть без остатка солёные следы с кожи. Это точно Беннет? Точно тот жизнерадостный мальчишка, чей голос всегда громче остальных, а в поведении ни капли собранности и серьёзности не проскакивает? Если это он, тогда почему Юнь чувствует себя загнанным в угол и придавленным к полу тяжестью той интонации, идущей прямиком от окна? Собственное тело дрожит меньше, застывает теперь словно каменное, страшась нарушить повисшую тишину даже вздохом, не то, что двинуться с места или встать наконец с гадкой влажной кровати, так и напоминающей о кошмаре. Он заметил в его поведении что-то не то? Может быть, увидел, как взгляд задерживался изредка на других парнях? Нет, Юнь постоянно старался смотреть в пол, так что же было не так в нём? Или вечером, когда они играли в приставку… — Не надоело притворяться пиздец каким счастливым? — Плечи передёргивает от режущего слух ругательства, которые прежде от него слышать не доводилось. Луна выходит из-за тяжёлых дождевых туч, слабо освещая комнату из-за плотных штор цвета молочного шоколада, позволяя увидеть, как чужая нога покачивается из стороны в сторону на весу легко, колыхая мягко тюль. С силой он давит в себе рвотные позывы, а сердце успокаивается совсем немного — это не тот вопрос. Только нелепый звук вырывается от удивления, но слова так и таят солью на языке, в то время как сосед продолжает спокойно: — Не надоело жить этими дурацкими иллюзиями, что когда-нибудь всё точно будет хорошо? Чунь Юнь не видит его тела, что так близко и так далеко от него одновременно, но благодаря тусклому свету может увидеть очертания его силуэта, тенью играющее на занавесках. Ногой он продолжает болтать всё также непринуждённо, будто говорит совершенно обычные для него вещи, как если бы обсуждал с ним видеоигры или то, какой вкусный ужин был сегодня в столовой. — Ладно, не бери в голову, — с еле слышным вздохом заключает он, но слуху всё равно удаётся поймать тот как хрупкую бабочку, пыльцой с её крыльев осыпающийся в помещении. — Ага, — всё, что удаётся Юню выдавить из себя в ответ, да так сдавленно, что всем телом ощущает свою ничтожность. Ответить больше ничего и не может, ведь тот беззаботный образ его соседа поломался только что с треском, обрушиваясь на него невидимыми булыжниками откуда-то с потолка. Как и в тот момент, когда ему всего на секунду удалось разглядеть что-то до боли знакомое в этих зелёных глазах, так и сейчас ещё больше кажется, будто сделаны они оба из одной и той же грязи. Что оба тонут на одном и том же титанике, столкнувшемся с суровым айсбергом реальности, а шлюпок спасательных на них не хватило. Вынуждены бороться с этой ледяной водой, заполняющей постепенно лёгкие и парализующей конечности. Он не знает, что именно гложет Беннета, но какое-то странное чувство… родства сейчас зудит майским жуком где-то под кожей, трепещет крыльями и перебирает лапами внутри, заставляя съёживаться в маленький комок. Единственное, что он теперь знает — что тонет не один. Шуршание ткани не даёт откинуться устало обратно на подушку, незамутнённые сном глаза теперь глядят на него, покрасневшие, которые так непривычно видеть такими неживыми, а белые волосы поблёскивают, переливаются на свету первым снегом, не запятнанным ещё ботинками прохожих, показываясь из-за отодвинутых здоровой рукой штор. — Хочешь со мной посидеть? Он улыбается привычно, ожидая с той самой чистой наивностью ответа, а в груди опять что-то со скрежетом разрывается, прямо как в кошмаре. От недавнего тона, что давил с невыносимой тяжестью на плечи, и следа не осталось, освобождая тело от того внезапного оцепенения, и вот Юнь уже может сдвинуться с места и встать на пол на одеревеневших ногах, таких до ужаса затёкших и напряжённых. На подоконнике едва хватает места им двоим, и пальцы ног соприкасаются незаметно, обмениваясь холодом, что колющим инеем взбирается до самых колен, но Чунь Юнь и внимания на то не обращает. Пытается переварить, осознать те короткие оборванные фразы, так обыденно сказанные и брошенные неожиданно в полумрак комнаты Беннетом. Никогда бы он даже не подумал, что такие мысли посещают его вечно беззаботную макушку, да и сейчас не мог этого принять окончательно, сидя с ним лицом к лицу в этой тесноте. Решается наконец поднять незаметно глаза, изучая, ощупывая осторожно и с опаской взглядом чужое лицо и тело исподлобья, а сам понимает, что и не задумывался даже раньше, сколько же на том бинтов, да и не особо придавал тому значение. Откуда они все? Может только догадываться, глядя на них. И Беннет, кажется, ловит на себе его плавающие туманные зрачки, окутанные сапфировым блеском. — Я просто неуклюжий, не обращай внимания. Чунь Юня точно на иглы нанизывает, когда слабый смех его неискренний ушей касается. Правда, как бы не старался тот давить его из себя, после тех слов всё равно очевидны истинные чувства. Его счастье на деле — фальшивое. Обычная бутафорская безделушка с ярмарки, подделанная покрасивее, приняли бы её за настоящую и купились. И, наверное, было оно таким с их самой первой встречи. Голова свинцом наливается, когда перед глазами фотоплёнкой выцветшей мелькают все запомнившиеся с ним моменты, а понимание о притворстве постоянном бьёт в виски отрезвляюще, ввинчиваясь в них болтами с пульсирующей болью. Юнь находит всё больше и больше схожестей между ними, перебирая судорожно частицы всех воспоминаний, сам того пугаясь. Он не хочет думать, что кто-то действительно разбит об пол с такой же силой, с какой когда-то разлетелся и сам. Но, с другой же стороны… это родственное чувство укрепляется постепенно. Всё-таки, в этом дерьме он, оказывается, не один. Не знает правда, хорошо это или плохо, но даже размышлять над этим сейчас не хочется. Внимание снова привлекает гипс, и пальцы на ногах поджимаются отчаянно, он мнётся и хочет сказать, но не знает, стоит ли вообще. Что-то подсказывает, что стоит. — Что на твоём гипсе?.. — видимо, теперь его очередь заставать врасплох. И, судя по реакции, он действительно это делает. На секунду может уловить в выражении лица напротив что-то… беспокойное. Оттенок того самого близкого ему самому страха, что кто-то заметит. Что кто-то поймёт то, чего никогда не должен. — Ничего необычного, — тот усмехается в ответ, словно друг спросил ерунду, но будто чувствует, что бесполезно уже оправдываться. Видит чужое понимание, кожей ощущает, как с каждым вопросом и движением подкрадываются к раскрытию его жалких секретов, — Рэйзор хотел написать кое-что, но буквы перепутал, вот и зачеркнул. Юнь молча кивает, не глядя больше в его сторону. Он не будет, не будет выпытывать у него истинный ответ и задавать вопросы. Уже совершенно понятно, что всё здесь не так просто, как сам он это пытается выставить. Замечает, как нервно заламываются напротив пальцы, бегает взгляд неспокойно, как если бы поймали с поличным, точно ребёнка за кражей шоколадного батончика в магазине — действия сами рассказывают за него всё то, что так старательно пытается скрыть. И тут Чунь Юнь ловит себя на мысли, что ведь и по нему Беннет мог вот так прочитать что-то, узнать и его слабые и уязвимые места. Это пугает тоже, но сил для беспокойства уже слишком мало. Эти неловкие фразы, такие на первый взгляд простые и незамысловатые, просто истощили и сожрали нагло всю душу за момент, оставляя солёное послевкусие тоски где-то под языком. Ничего больше не нарушает тишину, лишь неровное дыхание обоих, остающееся двумя следами на стекле. Они появляются всего на мгновения, исчезая также быстро, как и появились, а затем рисуются вновь при выдохах, и так по кругу. Юнь наблюдает за этим опустошённо, а в голове ветер свистит. Ни мыслей, ни желаний, ни беспокойств. Всё исчезло, подобно и коротким выдохам на стекле, только вот не появлялось больше. С наступлением утра нужно будет натянуть маску снова, как ему, так и Беннету, а пока они позволили себе приспустить их хотя бы на жалкие и ничего не стоящие миллиметры, лишь бы не задохнуться в них и не похоронить себя настоящих окончательно.