Помоги мне принять себя

— Дальше иди один, — произносит одноклассник, останавливаясь у первых ступеней лестницы, ведущей к их этажу. Рука его отчего-то сжимается чуть на перилах, Чунь Юнь замечает это как-то совершенно случайно, и тревожное чувство тут же селится в груди. Зудит предчувствие, что что-то не так, глядя на белеющие подушечки пальцев. — Почему? — Как и обычно Юню вовсе не хочется лезть не в своё дело, но вопрос слетает с языка прежде, чем успевается об этом подумать. Син медлит, точно подбирая и смакуя во рту более правильные слова для объяснения. — Мне нужно зайти кое-куда, — улыбается он. Но от приподнятых уголков губ почему-то не веет ничем хорошим. Зайти? Юнь не помнит чтобы в пансионе было хоть какое-то место, куда можно было бы вот так просто взять и зайти среди ночи — всë надëжно закрыто на ключи, болтающиеся на связке у каждого его работника, как объяснял как-то Беннет. Теперь же, вопреки привычке не лезть не в своё дело, действительно хочется спросить куда же тот собрался, но на месте Син Цю он бы и сам не хотел, чтобы кто-то приставал вот так с наглыми расспросами. Сглатывает с трудом застывший в горле вопрос и кивает, заступая на ступени, стараясь не залезать за чужие личные границы. — Ладно, тогда до встречи, — бросает он, отворачиваясь от фигуры, застывшей в тени. — До встречи, — вторит Син его словам, и шаги его удаляются от лестницы в мгновение. Всë это кажется слишком странным. И Юнь помнит, когда у него самого было такое же лицо. В тот самый день, когда выдавленная из себя полуулыбка не должна была дрогнуть и пасть последней стеной. Это выражение лица Син Цю напомнило сейчас обо всём этом до боли, скручивающей все внутренности в тугой морской узел, так что с каждой ступенью он, казалось, шагал всё дальше в эти воспоминания, слишком ослепляющими вспышками рисующиеся перед глазами. И чем выше поднимался к своему этажу, тем больше в мысли впивались ежовыми иглами фразы те старые, которые так старался забыть и избегать при любых обстоятельствах, но погребëнными в памяти они никогда не были до конца. Слишком уж глубоко ранили, лезвием достав до душевных струн, и точно ходячие мертвецы из резидента, в который Юнь так любил играть вместо выслушивания поучающих тирад, восставали в голове каждый раз, стоило столкнуться с чем-то что напомнило бы, послужило вот так неосторожно спусковым крючком для запуска цепной реакции. И вот он снова на резном стуле с мягкой узорчатой сидушкой, сидит прямо напротив отца. Вновь взгляд родительский скользит по нему так пристально, так удушающе, что ощущается вокруг шеи затянутой петлëй крепких рук, которые как от верëвки следы оставляют, расцарапывая до красна короткими ногтями. — Как школа? Юнь понимает, что тот наверняка что-то знает, спрашивая вот так в лоб. Тыкается от этого зрачками в тарелку, а затем лишь опускает глаза под стол, на собственные пальцы. Смотреть на еду не хочется. На отца — тоже. — Всё нормально, — отвечает Чунь Юнь, заламывая указательный палец. Мать, сидящая по левую сторону от него, смотрит искоса, попеременно поглядывая и на тарелку с до сих пор нетронутой едой. Нужно есть, он знает, но вилка ложится в руку с огромным трудом, а в голове, стоит только наколоть на острые зубья мясо, уже щëлкает счëтчик того, сколько он мог бы набрать с этого жалкого кусочка. Надеется только не выблевать всё это от одного только страха и дрожи, исходящих импульсами из самой глубины тела от этих взглядов холодных, направленных на него с разных сторон. Нужно есть. Есть, чтобы мать не завалила как когда-то вопросами о том, почему же каждый раз еды в его тарелке убавляется всё меньше и меньше. Есть и для того, чтобы не видеть как отец смотрит на него с таким недоверием и презрением. — Твой врач бы так не сказал. Что? Нет. Нет же? — А что-то... не так? — подсчëт калорий летит к чертям, когда голос спотыкается о невидимый камень, а вилка теперь же словно приобретает своё сознание и нацепляет на себя всё подряд, метаясь среди еды. Они знают? Съедает один кусок. Знают обо всём? Ещё один. Или о чём-то конкретном? Теперь два. О чём же? Проталкивает в горло хлеб и, кажется, вот-вот подавится, но вовремя запивает водой. Ведь этому врачу всегда будто не было дела до его рассказов, так почему? Он ведь даже не выглядел так, что слушает его, точно для вида черкая что-то в своём блокноте. В блокноте?.. Доктор ведь не мог записывать всё то, о чëм Юнь говорил? — Не узнаешь? — Газета из руки ложится рядом с опустошëнной чашкой кофе, а из-под стола выныривает тот самый блокнот, словно отец прочитал секунду назад его мысли. Нет, это всё какая-то чушь. Ложь же? — Прогуливал уроки. Лицо горит, будто только что по нему ударили ладонью, да так сильно, наотмашь. — Врал о побоях. Ещё один удар, куда-то прямиком под дых, так, что хочется согнуться над столом в три погибели и не поднимать головы больше. Врал, ну конечно. — Врал даже о своём прошлом. Снова врал. Но он помнит всё, каждую деталь этих мучительно обжигающих душу случаев, отчего слова про враньё только сильнее заставляют злость внутри вскипать. Ту агрессию, которую всё время приходилось запечатывать в себе и давить ещё в зародыше, забивая собственными руками. А в груди в это время что-то трещит болезненно и обрывается в момент, брызгая искрами так, что грудная клетка плавится. Так ощущается предательство, Юнь ещё давно запомнил это чувство. Бай Чжу просто продал его и его секреты за родительские денежки, даже после того как своими глазами видел те ужасные фиолетовые узоры, оставленные на теле между лопаток и вдоль позвоночника. Так вот почему тот так старательно пытался внушить ему что всё, что с ним происходит, это вполне нормально? Так ведь? Наверняка родители осознали, что им не под силу промыть сыночку мозги и внушить ему собственную ненормальность, так что подключили для этого ещё и врача, да? Ведь врачи никогда не врут. Врачи всё знают. Врачам можно доверять. — Так что же ты молчишь? — Отцовская рука грубо кидает блокнот на стол, так, что Чунь Юню кое-как удаëтся сдержать прошедший по телу разряд и не подать виду. Тело же вжимается в стул так, словно пытается в него врасти и слиться в одно целое. Смотрит исподлобья забитым и загнанным в угол зайцем, как тëмная большая фигура поднимается с места. Тело его обтянуто деловым костюмом, но Чунь Юню отчëтливо виднеется серая лоснящаяся шерсть, бликующая как под луной в свете ламп. Кажется, подними он взгляд чуть выше, и вместо лица сможет увидеть ужасную морду со стекающими с пасти горошинами слюны. Его голос — сплошная пытка. Этот тон глубокий только льëтся ледяной водой на макушку медленно-медленно, а из-под потока никак не уйти, как бы не хотелось. Хочется ответить и не заставлять того злиться ещё больше, но горло сдавливает цепью, а язык пригвоздило к нëбу. Никак. — Мы здесь издеваемся над тобой, так ты говорил? Идëт прямо к нему вдоль длинного стола, проводя кончиками пальцев по его глянцевой поверхности с тихим скрипом. — Говорил, что мы избиваем тебя? Как копыта дьявола, каблуки его любимых туфель цокают по паркету, пронизывая кожу шипами ледяных мурашек. — Хочешь увидеть полицию на пороге? Эхо ядовитых слов гуляет по обеденному залу, надавливая на барабанные перепонки. Шум в голове не унимается. — Может, опеку? Чунь Юнь уже слышит над собой его сбивающееся и сопящее от злобы дыхание, но так и не поднимает глаз, боясь увидеть зверя. Волка, глядящего на него двумя безднами, налитыми кровью, во тьме которых можно разглядеть лишь желание почувствовать, как в пасти угасает жизнь вместе с хрустом чужих костей. И полуулыбка сама собой стынет на лице, словно если он перестанет держать её, то всë рухнет, и вопьются в шею клыки. — Так скажи мне, Юнь-Юнь, — ощущает, как тот сгибается над ним пополам, а дыхание горячее уже опаляет щеку, — чего же ты хочешь? Дверная ручка сжимается в руке. Дверная ручка?... Ожог на лице от дыхания всё ещё сияет пламенем, тлеет и трескается кожа, расходясь больно паутиной трещин в стороны, но тарелки перед глазами больше нет, как и стола. Всë растворяется по обыкновению, уползая вместе со страхом давним в дальние уголки памяти, прячась среди прочих похожих вспоминаний. Только лишь ощущение того, что зверь так и стоит где-то в тени рядом, выжидая удобного момента, сидит внутри. Кто-то всё ещё смотрит на него, Юнь чувствует. Правда ощущение этого быстро теряется в ночи и фейерверках чувств, когда в уши лезет кашель из-за двери, срывающийся на бесконтрольные хрипы. — Беннет?.. Глаза не могут сопоставить картинку перед собой с реальностью, стоит открыть дверь. Жаль, что происходящее — не что-то из глубин воспоминаний или слишком разыгравшееся от прошлых страхов воображение. В полумраке еле различим тëмный силуэт, сжавшийся на полу в беспомощный комок, давящийся воздухом без возможности подняться. Чунь Юнь и сам не понимает, как за секунды ноги сами подносят его к дрожащему телу, а колени ножами врезаются в пол так, что кожа сдирается неприятно под штанами. В голове все слова сталкиваются, разбиваясь друг о друга, и разлетаются на отдельные буквы. Совсем ничего не вяжется между собой. Что происходит? Что сделать? Чем помочь? В панике безмолвно касается чужого плеча, на что Беннет отзывается лишь новыми хрипами и неистовым кашлем. Ладонью чувствуется, как внутри того всë воет и сжимается настолько отчаянно, что грудную клетку у самого пронзает холодным лезвием кинжала точно также. Зрачки целят то в соседа, то бегают в поисках хоть чего-то по комнате. Чунь сам не понимает сейчас, что могло бы хоть немного помочь, но продолжает искать, продолжает связывать в голове всё то, что видит. Замечается вдруг, как старательно Беннет пытается выделить что-то из этого бесконечного хоровода безуспешных вдохов, но всё ожидаемо оказывается напрасно, потому с трудом указывает трясущейся рукой на тумбу около своей кровати. Первый ящик забит тетрадями и учебниками, и по нему словно проходится торнадо за считанные секунды — руки разгребают всё стремительно, не заботясь сейчас совсем об аккуратности к чьим-то вещам. В нём ничего, а Беннет за спиной сипит всё тяжелее. Кажется, ещё пару мгновений, и дыхание его прервëтся насовсем. Второй вылетает с железных направляющих. Юнь дëргает его слишком сильно. Собственные пальцы пускаются в пляс, перебирая очередные стопки блокнотов, и под кучей разноцветных фломастеров на дне ящика наконец обнаруживается нужное.

Ингалятор.

— Вот... Вот, держи! — Юнь пихает его в чужие руки, но те не в силах даже сжать его. Сам вдыхает поглубже, боясь потерять собственное дыхание, так отчëтливо ощущая как у самого страх шевелится на дне желудка, и своими же руками неумело приставляет ингалятор к его рту, силой пытаясь унять дрожь в теле, только бы содержимое попало как нужно. Спасительные пшикающие звуки. Глубокие вдохи. Юнь впервые видит то, как почти угасшие глаза наполняются жизнью вновь. Тусклые блики снова загораются в травяной радужке, и та насыщается постепенно привычной зеленью, такой живой и летней. — С... спасибо, — Беннет трëт забинтованной ладонью горло, откашливаясь и делая до ужаса огромные вдохи, будто ожидая, что вот-вот дыхание снова перестанет быть таким лëгким, — я уж думал, мне конец. Но Чунь Юнь не вслушивается в его слова. Сейчас всё проходит мимо. Короткие фразы, брошенные со стороны с отдышкой, пролетают освежающим ветром по обе стороны от лица, не попадая в уши совсем. А если бы он не пришёл сейчас? Если бы попросил пойти с Син Цю туда, куда он там собирался? Если бы... Смех обрывает верëвки ужасающих разум мыслей. — Ну и ну, а ведь если бы ты не пришёл, я бы и правда кони здесь двинул! — Смеëтся с трудом тот, прикрывая рот когда остатки кашля вырываются ещё раз. — Поразительная для меня удача. Как. Как он остаëтся таким позитивным, побывав одной ногой в могиле? Откуда столько сил? Юнь не знает ответов на все эти вопросы. Не может даже предположить, что должно было произойти с ним в прошлом, чтобы закалить вот так, прямо как сталь. И действие от всех этих мыслей происходит само по себе, словно у него в спине всë это время был позабытый всеми механизм с поворотом ключа, а кто-то вдруг решил провернуть его в скважине спустя столько времени. Руки механически обвиваются вокруг тела, которое всё ещё пронизывает слабая дрожь, и неуверенно смыкаются на спине в замок, а подбородок рефлекторно как-то опускается на плечо. Когда он вообще кого-либо обнимал? Не помнит совсем. Но помнит, что родителей точно никогда. — Ну ты чего? — Спрашивает Беннет всё ещё улыбаясь, но Чунь клянëтся, что может почуять привычный солëный запах слëз, пропитавший давно его собственную подушку. — Сам не знаю, — нос прошибает жжением неприятным, что переползает под кожей прямо к глазам, — просто... само как-то. Ослабевшая здоровая рука, та, что не заключена в гипсовую темницу, в ответ ложится в звенящем молчании на его спину с выступающими из-под одежды позвонками. **** Около получаса прошло с произошедшего. И все эти полчаса никто не был в силах сказать хоть что-то. Оба так и лежали в темноте на своих кроватях, а Юнь неосознанно до сих пор вслушивался напряжённо в спокойное и размеренное дыхание с другой стороны комнаты, теперь не перебиваемое сиплым кашлем. Сегодня он впервые столкнулся со смертью ближе обычного. И до сих пор её дыхание, прямо как дыхание отца, плавило кожу, точно он был сделан из хрупкого воска. — Почему твой ингалятор был так далеко? — Единственное, что хочется спросить, и слова отчеканиваются с большим трудом, перед этим тысячу раз отрепетированные в голове. Будет ли хоть один астматик в здравом уме класть жизненно необходимую вещь так далеко? Но в ответ прилетает только очередной смешок, несерьёзный совсем как и всегда. — Не думай, что я специально убрал его так далеко, чтобы в один момент просто покончить с собой вот так. — Тут же оправдывается Беннет. — Я... не люблю распространяться о своих болезнях. Юнь молчит около минуты, раздумывая над его словами. Устало лëжа на спине наблюдает за тем, как тени острых макушек сосен качаются на стенах от ветра, что так назойливо стучится к ним в стëкла окон. Значит, у него не только астма. — Мне не хотелось, чтобы кто-то увидел этот позорный ингалятор. — Это не позорно... — старается сгладить углы, хоть и получается это совсем неважно. — Да что ты знаешь. Здоровым родился, больно что поймëшь, — резко меняет он тон. Чунь Юня, почему-то, совсем не задевают эти слова. Он прекрасно может понять эту его обиду, озлобленность внутри на весь мир, который только и делает что тыкает в недостатки носом, заставляя чувствовать себя неправильным и ужасным, сломанным, тем, кто никогда не будет заслуживать поддержки, что уж там говорить о какой-то любви. Она для сломанных и обречëнных, как они, звучит просто как фантастика, как сказка, что читают детям на ночь перед сном. И Юнь всë это понимает, а потому просто молчит. — Извини, — доносится из полутьмы спустя какое-то время, — ты мне буквально жизнь спас, а я... — Ничего. Не извиняйся. Беннет вздыхает, и одеяло на его кровати шуршит комкающейся бумагой. — Жизнь в приюте даëт о себе знать, — усмехается он, — иногда... грублю вот так, стоит этой теме зайти. Не хотел обижать, — кровать скрипит под его весом, когда он переворачивается на другой бок, лицом к стене. Не послышалось, нет. Совсем не послышалось. — Стой, ты жил в приюте?... — Да, какое-то время, — выдыхает он, — не люблю это обсуждать, но... тебе, наверное, можно об этом сказать. Тени сосен больше не бегают по стене. И ветер больше не стучит в окна. Луну накрывают облака тяжëлые, укутывая в пушистое покрывало серой ваты, и комната совсем погружается в темноту. Тишина больно колет под лопатки после такой откровенной фразы. Чунь Юнь совсем не знает, как ему отреагировать. Внутри все эмоции схлопываются разом, а в голове лишь одно — «мои проблемы по сравнению с его ничего не стоят». И только когда пуховое одеяло облаков выпускает луну на свет, и её слабые лучи проникают снова в помещение, язык отлипает от нëба: — Мне жаль. — Я знаю. — Отвечает тускло Беннет. — Но давай лучше спать. Как можно было спать после всего, что удалось пережить всего лишь за одну эту ночь в пансионе? Совсем не понимал. Тем для ночного рассуждения становилось всё больше, они набивались битком в черепную коробку и разрывали её на части, а вместе с этим и бессоница становилась всë сильнее. Спать здесь было далеко не лучше, чем дома.