Этажи

             Признаюсь, я надеялся, что она вновь ко мне придёт. Это было смешно, нелепо, но стоило мне вспомнить о Саше, как белая палата расцветала, казалось, ярко-жёлтыми, тёплыми лучами. Нечто невероятное она смогла пробудить в этих стенах, такое, от чего они оживали.       Через большое окно видны крошки небес. Серая, переливчатая с чернотой полоска засыпающего неба играла, прогоняя с небосклона остатки жёлтого дня, застывшего на краю горизонта. Гордо сидящий на небесах, готовился к походу по ночному небу золотистый, словно кусочек свежего сыра, остроносый месяц. И, что радовало уставший взгляд, можно было рассмотреть оболочку луны, серой глыбой обнимающей месяц. Подобно матери, защищающей родного и молодого, готового на глупости, сына. Две звёздочки, неизменно первые, с изначальных времен просыпающиеся ночью, хитро переглядывались, наблюдая за желторотым месяцем. Две хрустальные звезды, согласно старой испанской легенде, подруги, объединившие души и силы…       Ни тогда, ни теперь я не владел красивой, художественной речью, но сейчас, вспоминая вечер, перевернувший моё сознание с ног на голову, слова сами пришли ко мне.       В воспоминаниях о ребёнке я провёл весь оставшийся день и вечер. Прекрасно помню, что ночь прошла беспокойно, сон часто прерывался. В точности, словно и не было множества лет, вижу круглую луну, сверкающую огромным шаром в какой-то час и остановившуюся напротив палаты. И лишь под утро, на рассвете, мне удалось забыться крепким сном.       И проснулся я с надеждой вновь увидеть ребёнка, сидящего с краю кровати.       Однако, ни в этот, ни на следующий день она не пришла.       Ко мне заглянули в эти дни отец с братом, радостно отметили мой внешний вид, который действительно, я чувствовал, стал лучше. И правда, мне стало легче дышать, привычная резкая боль не ударяла в кости при каждом движении. Это был мой маленький, но прорыв в бесконечной, казалось, болезни.       Саши не было четыре дня. Порой мне даже приходило в голову, что на самом деле никакого ребёнка в палате не было, а то, что я видел — лишь игры болезни. Как бы мне не хотелось рассказать брату об этом ребёнке, я не стал, представляя, что он поднимет на смех мои фантазии. Нежное воспоминание о Саше так и грозило остаться тайным, не рассказанным ни родным, ни лечащему врачу.       На обед было в тот день картофельное пюре с кусочками жирной, блестящей от сального соуса, говядиной. Она была на удивление вкусной, несмотря на явные жировые прожилки. В тот самый миг, смешно потянув воздух носом, из-за приоткрывшейся двери появилась девчачья голова.       Меня захватили смешанные чувства: непонятная радость от появления ребёнка и страх от того, что её явление — всего лишь галлюцинация.       Саша же, совершенно не смущаясь и совершенно не представляя, каким терзаниям предавалась моя душа, шустро приблизилась к кровати и с небольшим трудом забралась на неё. Всё же, больничная койка была рассчитана на взрослого человека или подростка, и как следствие, оказалась высокой для маленького человечка. На ней вновь была сиреневая пижама, те же пушистые тапочки.       Её мертвецки бледное лицо, казалось, было живее всех живых. Ярким пятном оно выделялось на сером полотне. Особенно огромные глаза, с восхищением смотревшие на блюдо в моих руках.        — Надо срочно выздоравливать и переезжать к вам в Общежитие! Нас, значит, смертников, они кормят всякой гадостью, а вам выдают это?!       Взгляд был полон возмущения, которое продлилось недолго, ведь стоило мне протянуть ей тарелку, к которой я едва притронулся, потому что невозможно было устоять перед детским умоляющим взглядом, как девочка тотчас расцвела, широко заулыбавшись, принимая подношение.        — Почему ты не пришла на следующий день? Я ждал тебя.       Поднося ко рту вилку, Саша резко остановилась и, опустив её в тарелку, виновато на меня посмотрела, громко шмыгнув при этом носом.        — Прости, прости пожалуйста, Серхио, — и, прижав руки к груди, она умоляюще на меня посмотрела, — я правда не хотела тебя обманывать. И я бы обязательно пришла! Но мне доктор запретил даже на ноги вставать, а сестрички за этим следили. А мне не так уж и плохо было, правда, правда, часто мне бывало намного хуже.       При последнем вырвавшемся из её рта слове я притронулся к мягким коротким волосам и осторожно провёл по ним ладонью, ощущая щемящую вину за свою глупую обиду, которая, как я в тот миг понял, наполняла моё сердце. Ведь мы сидели в больнице. В тот момент я ещё не знал, какая болезнь посетила ребёнка, а спрашивать было страшно. Я оказался не готов принять правду, прекрасно зная, что потом её признать будет намного тяжелее, и именно поэтому поскорее перевёл тему.        — А почему Общежитие и отчего ты сказала смертники?       Даже мысли не было, что Саша назвала так себя. Я понимал, что пятилетняя девочка никогда бы так не сказала.        — Тебе никто не рассказал? — отправляя в рот полную еды вилку, обрадовалась она. — К тебе что, вообще никто не заходил? Ой, тогда я тебе сейчас всё-всё расскажу. Больница делится на три этажа: Могильник — там живу я, Смерть — он лежит в соседней палате, мой самый лучший друг, даже лучше Эстер. Правда, с ним совершенно нельзя погулять, но я как-то выкатила его на каталке, ох, ты бы видел, как мы гоняли по коридорам! Мы даже съездили на этаж вниз. Смерть тогда ещё сильно губу прикусил, вот смешной, да? Только сестрички потом сильно ругались, и Сесиль даже заплакала… Поэтому больше мы не катались. Она старенькая и плачет очень грустно, я всегда с ней вместе из-за этого реву. В Могильнике живут те, кто точно умрёт, мы слишком опасно болеем.        — Смерть ты поэтому так называешь?       В тот момент мне довелось впервые почувствовать настоящий, жуткий страх. Он врывался в меня, не щадя, с новым беззаботным словом ребёнка, болтающего ногами над полом и в перерывах между рассказом поедающего мой обед.       Ребёнок, рассказывающий мне о смерти, словно о чём-то совершенно обыденном и не страшном.        — Нет, ты что, тогда бы всех пришлось так называть на моём этаже, — фыркнула девочка, будто удивляясь моей бестолковости, — Смерть тут был даже раньше меня. И с его первых дней все заявляют, что он вот-вот должен умереть. А он всё живёт и живёт! Представь только! Мне иногда даже кажется, что синьор доктор из-за этого злится.       Девочка замолчала, на пару минут сосредоточившись на окончательном опустошении тарелки.        — Мне на моём этаже больше всего нравится. У нас, конечно, порой слишком тихо и мрачно, но зато очень красиво. И наши ребята намного добрее детей из Цветника. Брр, я бы никогда не согласилась там жить. Они даже между собой не могут договориться! А мы — как семья. Цветник — это последний, нижний этаж. Ой, погоди, надо сперва про твой, второй этаж рассказать. Я вот всегда так, задумаюсь и начинаю что-то рассказывать. Вот сегодня утром синьор доктор спрашивал меня, как я себя чувствую, а я ему про полосатую кошку рассказала, которая сидела у меня на подоконнике. Наверняка через тополь перебралась, он растёт как раз у меня за окном. Я тебе весной обязательно покажу, как он красиво цветёт, а потом весь двор заполнен мягким снегом. Это так красиво! Когда-нибудь я обязательно заберусь на самую его верхушку.       Слушая этот, казалось бы, бесконечный монолог, я не переставал удивляться маленькой англичанке. Пять лет жизни. Но порой она говорила словно взрослый человек, будто подбирала слова, выбирала выражения, знала, как правильно и грамотно поставить диалог. Но всё это совершенно не сопоставлялось с возрастом моей собеседницы. С детской наивностью, в которой она летала, чуть прикрывая больные глаза. Как и, порой, с её совершенно детскими, невинными фразами.        — Общежитие. Ты в нём живёшь. Ой, сюда завозят всех, кого не лень. Кто болен серьёзно, но не очень, кто выглядит подозрительно, кто приболел или, к примеру, не может передвигаться самостоятельно. Ой, ещё тех, кто плохо соображает. Я тебе признаюсь, только ты обещай никому не рассказывать. Я их немного побаиваюсь, они тут самые странные, у меня среди них даже друзей нет. Они так сильно обнимаются, что один из них меня чуть не задушил, у меня потом приступ случился и две недели в кровати лежала. Поэтому если кого из них увижу — либо бегу, либо прячусь. А так я люблю ходить к вам в гости, мы скоро тебя вывезем, ты со всеми познакомишься и точно полюбишь Общежитие! Серхио, поверь, его невозможно не любить! В отличие от Могильника и Цветника, тут можно абсолютно всё! Никто не запрещает сидеть всю ночь напролёт и собираться компаниями. Можно шуметь, на другом конце коридора, в этом тебе не повезло, слишком далеко твоя палата, старшие постоянно устраивают песни с плясками. И им ничего сестрички не говорят!       Саша возмущённо всплеснула маленькими ручками, не по-детски тонкими. Она уже давно отодвинула мою опустевшую тарелку и рассказывала о совершенно другом, неизведанном мне мире больницы, в которой, оказывается, царили свои обычаи и порядки. Её голос то смущённо затихал, в тот миг, когда она признавалась в своих страхах, то становился восторженным: она, хватая мою ладонь, слишком торопливо, захлёбываясь в словах, рассказывала о том, что ей дорого в окружавших стенах, и крайне сложно было не улыбаться в ответ на буйную речь, прислушиваясь к теплу сердца.        — А в Цветник я не люблю ходить. Там как-то всё не по-настоящему, словно, знаешь, искусственное. Будто пластиковые цветы! Вроде красивые, но в руки брать не хочется, неприятно. Там ребята более мёртвые, чем в нашем Могильнике! Пластилиновые. И глаза у них заплывшие, такие мутные, как у рыб. Мне ребята в Палермо показывали больших таких рыбёшек с глазищами! Они знаешь, какие скользкие, если в них потыкать. Вот и дети из Цветника такие же, знаешь, некоторые вообще ничего не замечают, другие гонят, а кто-то смотрит на тебя так грустненько, сочувствующе. Это не очень приятно, ведь это я должна им сочувствовать, что они с первого этажа. На первом этаже живут простые больные, там никто надолго не задерживается. Их лечат за две недели и выпускают домой. Интересно, а почему нас не могут так быстро вылечить, ведь мы все одинаковые. Серхио, а у тебя есть дом?       Саша с любопытством посмотрела мне в глаза, чуть наклонившись вперёд. В этот раз я решил не врать.        — Это хорошо, я рада, что он у тебя есть.        — Почему ты всегда рада?       Не сдержался, ведь немыслимо быть постоянно в этих стенах настолько довольным и искренне счастливым. К тому же пятилетнему ребёнку.        — О, это одно из правил Трёх Этажей! Кстати, дети из Цветника их не соблюдают, и от этого они мне тоже не очень нравятся. Нехорошо это, неправильно.       О правилах в больнице Саша рассказывала один единственный раз, но, несмотря на это, они накрепко врезались в моей памяти, и зачастую, сомневаясь на жизненном пути, они помогали мне сделать правильный выбор. К сожалению, я не всегда придерживался этих правил, передаваемых мне голосом ребёнка, и не раз после я жалел, что не прислушался.        — Правила простые, их очень легко запомнить.       Девочка передвинулась, неуклюже заползав по койке, и приблизилась вплотную ко мне. Несколько раз, громко шмыгнув сопливым носом, заёрзала на одном месте, с требовательным любопытством рассматривая моё лицо. И, не удержавшись, протянула руку к переносице.        — Можно?       На выдохе прошептала она, с требовательным любопытством прикасаясь к очкам. И, только услышав короткое «да», она, слегка дрожащими от волнения руками ухватившись за дужки очков, скрывавшихся за покрытыми кучерявыми волосами ушами, стянула их с носа. И тотчас нацепила их на себя, немного приосанившись при этом.        — Врач ни разу не давал их мне в руки, говорил, вредно и опасно. А у нас совсем немного тех, кто в очках. И ты первый, кто мне их дал.       Саша села возле моей груди и скрестила под собой ноги. Мне пришлось немного подвинуться, чтоб она могла спокойно сидеть, не боясь упасть. Не думаю, что она испытывала страх. Опасался этого я.        — Правила очень простые, — приняв несколько важный вид, повторил ребёнок. — Никогда не оскорбляй других пациентов, заступайся за младшего и старшего, не играй во время пятничного утреннего обхода и во время дня прощаний. Это когда кто-то из наших умирает, или если кого-то забирают родители, или переводят в другую больницу. Запрещено использование не-цен-зур-ных слов. У больницы всегда должен быть Вожак. Никогда нельзя врать. Взрослые неприкосновенны. И самое главное: радуйся.        — Чему?        — Всему.       Я не успел ответить. Перевёл взгляд за её спину, услышав знакомые тяжёлые шаги у двери, и заметил силуэт отца, замершего на пороге. Саша с интересом обернулась. Чуть склонила голову, и, заинтересованно шмыгнув носом, она приветливо кивнула, звонко воскликнув:        — Доброго дня, синьор, вы к Серхио? — и, с умным видом поправив слишком большие для её носа очки, перевела взгляд на меня.        — Да… Серхио, а кто это?        — Папа, это Саша, она тоже здесь лежит, только на другом этаже.        — Ой, так вы его папа?! — девочка, сорвав с носа очки, сунула их мне в руки торопливым жестом и нетерпеливо соскользнула на пол, босиком подбежав, подпрыгивая на правой ноге, к отцу. — Я так рада, что вы у него есть! И вы даже не просто есть, вы ещё к нему приходите! Вот знаете, у Эстер тоже есть папа, но он к ней никогда не приходит, она из-за этого часто-часто плачет. Синьор Рефаль только подарки иногда присылает, но они ей не нужны, Эстер каждый день ждёт, что к ней папа приедет. И поэтому хорошо, что вы ходите в гости к Серхио, а не присылаете вместо себя подарки, вдруг бы он тоже плакал, и я не могла бы его утешить, ведь он такой большой!       Стараясь не расхохотаться, наблюдал за растерянным, даже сказал бы, ошарашенным лицом отца, на которого вдруг вывалился бурный монолог Саши, от которого, знаю по себе, хотелось заткнуть уши, и уж точно на короткое время теряется связь с реальностью.        — Мне крайне приятно было с вами познакомиться, синьор отец Серхио.        — Мне тоже, маленькая сеньорита, но…        — Нет, нет, я не сеньорита, — отмахнулась, громко фыркнув, девочка, — я — маленькая мисс Александрия Фонойоса, или просто Саша. И никак иначе.        — Очень рад, маленькая мисс, — хмыкнул отец, слегка нахмурив брови, явно заинтересовавшись ребёнком, — но тогда и я не синьор отец Серхио, а синьор Джеппетто.       Двое пожали руки. Один заинтересованно ухмылялся, вторая широко улыбалась, сжимая широкую отцовскую ладонь. Быть может, этим и отличаются взрослые от детей: первые смотрят испытующе, пытаясь выведать, что собой представляет человек, а вторые, маленькие, открыто пускают в сердца, не задумываясь о двух сторонах, чувствуя сердцем.